главная страница / библиотека / обновления библиотеки
П.П. АзбелевОбщество и государство енисейских кыргызов в VII-VIII вв.// Вестник СПбУ. 2009. Сер. 12 Вып. 4. С. 78-89. (Скачать .pdf, 392 Кб; см. также на academia.edu)
Подумай — это всего лишь маленький археологический штрих: местные жители хоронят своих мёртвых в общих могилах. А культура Боевого Топора предоставляет каждому отдельную. Это тебе что-нибудь говорит? Пол Андерсон, «Коридоры времени».
Древние кыргызы пришли на Енисей во второй половине V в. из Центральной Азии в ходе расселения раннетюркских племён в алтайский период их истории, когда «между реками Афу и Гянь» (Абаканом и Енисеем) появилось «Владение Цигу», т.е. Кыргыз, археологически соотносимое с таштыкскими склепами [16, 50]. Кыргызы не сразу создали то государство, о котором с уважением говорят авторы древнетюркских орхонских рунических текстов и повествуют китайские летописи. В V-VI вв. источники почти ничего не сообщают о енисейских кыргызах. Во времена Первого тюркского каганата (вторая половина VI в.) они упоминаются лишь как второстепенный народ, но не как создатели самостоятельного государства. Нет данных и об учреждении на Среднем Енисее административных образований иных государств.
Из датируемых известий о существовании на Енисее государственных структур самое раннее связано с историей Сирского каганата. Сиры — сеяньто китайских летописей [24, 36], господствовавшие в Центральной Азии с конца 620-х гг., держали у кыргызов эльтебера «для верховного надзора» [18, с.353], т.е. на Среднем Енисее было создано наместничество. По мнению Д.Г. Савинова, это «не сыграло существенной роли в истории енисейских кыргызов» [1] [37, с. 254]; но следует учесть, что именно (и лишь только) с появлением сирского эльтеберства кыргызы получили международное признание в Центральной Азии.
С 632 г. начался обмен посольствами между кыргызами и танским двором. На переговорах китайцы пропагандировали выдумку о древнем родстве правящих в Китае и на Среднем Енисее «царствующих домов», с очевидной целью обрести в северном тылу степных каганатов необременительного союзника, самим фактом своего существования осложняющего положение правителей Центральной Азии. Договоры императоров и ханов «о мире и родстве» были обычным делом, есть примеры дарования отличившимся китайцам и варварским вождям права носить императорскую фамилию Ли [43, с. 172], но в случае с кыргызами китайцы пошли куда дальше, официально признав не заслуги (их кыргызы не имели), а древнее родство династий. [2] Возможно, именно эта генеалогическая игра вызвала жёсткую реакцию последних тюрков Восточного каганата: Чеби-хан, ушедший со своей ордой на Алтай после падения тюркской державы, в те же 630-е гг. предпринял поход против енисейских кыргызов. Следы этого набега, может быть, запечатлены находками таштыкских изделий в одной из поминальных оградок могильника Кудыргэ на Алтае. [3]
Строго говоря, не вполне ясно, китайский интерес к северянам побудил сиров к созданию енисейского наместничества, или же, что вероятнее, наоборот, однако связь этих событий очевидна, как и их значение для истории кыргызов. Сирский каганат просуществовал недолго, менее двадцати лет, но за это время на Енисее выросло поколение людей, привыкших к государственному управлению тюркского типа, вдохновившихся мифическим родством своих вождей с императорской династией танского Китая и оставшихся в конце 640-х гг. без «верховного надзора» сирских эльтеберов. С середины VII в. и следует отсчитывать историю самостоятельного кыргызского государства, выросшего из окраинного наместничества центральноазиатской державы.
Необычные обстоятельства возникновения государства енисейских кыргызов предопределили и своеобразие созданных им социальных структур. Ниже кратко подытожены палеосоциологические исследования в данной области, проводившиеся мною с 1980-х гг. Конечно, не все собранные здесь выводы могут быть обоснованы в равной степени подробно; но мне кажется важным свести их в систему, ясно представляющую как состояние вопроса, так и перспективы изысканий.
Всякое общество, а древнее в особенности, так или иначе воспроизводит своё внутреннее устройство в представлениях о загробном мире, воплощая эту проекцию как в системе похоронных ритуалов, так и в совокупности погребальных памятников. Даже в условиях развитой цивилизации смерть, вопреки обыденной философии, не уравнивает людей: существуют престижные и «простые» кладбища, дорогие и дешёвые погребальные одежды, гробы и памятники; в погребениях отпечатываются религиозные, этнические, даже профессиональные особенности и т.п. Для реконструкции социальной структуры населения важно учитывать как свойства самих памятников (прежде всего их типологическое разнообразие и даты), так и соотношение древних погребений.
Эта сфера культуры очень консервативна; тем показательнее происходящие в ней перемены. В V-VI вв. в Минусинской котловине археологически фиксируется сосуществование носителей раннекыргызской традиции погребения в склепах таштыкского типа с ассимилируемым населением, ранее создавшим здесь оглахтинскую культуру грунтовых могил, [4] традиции которой сохранялись в пережиточном виде и после V в. С появлением государственности кыргызская погребальная практика претерпела существенные изменения.
Некрополи енисейских кыргызов, так называемые чаатасы, [5] состоят из разнородных памятников. Основных типов два: 1) исторически более ранние (с V в.) склепы таштыкского типа («могилы с бюстовыми масками», по С.А. Теплоухову), с десятками и даже сотнями погребений; 2) появившиеся в VII в. одновременно с государственностью каменные ограды, возведённые над могилами с погребениями одного-трёх, не более пяти человек — так называемые ограды «типа чаатас», подквадратные, округлые и шестиугольные, со стелами по периметру или без них. [6]
Принципиально важен вопрос о хронологическом соотношении этих типов погребений. Считалось, что «чаатасы сооружены на старых кладбищах таштыкской эпохи» [40, с. 110], а между периодами сооружения склепов и оград со стелами был промежуточный «камешковский» этап [34, с. 262-264; 38. с. 152-156], т.е. один тип памятников эволюционным порядком пришёл на смену другому, и произошло это в VI в. Углублённый разбор вопроса о «переходных» памятниках продемонстрировал беспочвенность их хронологического обособления [19, с. 145; 46], а после раскопок Арбанского чаатаса выяснилось, что поздние таштыкские склепы и ранние ограды «типа чаатас» бывают синхронными [14, с. 58]. Систематизация данных о хронологии склепов [6, 7, 14, с. 66; 17. с. 121-122; 19, с. 144-146; 20. с. 119-129] показала, что часть этих памятников должна быть отнесена к VII в. С учётом известных исторических обстоятельств, уточнённых датировок памятников и сведений о дальнейшей истории некоторых таштыкских предметных типов, ныне следует ставить вопрос о ещё более долгом, в течение всего VIII в., бытовании традиции погребения в склепах. Всего вероятнее, склепы окончательно перестали строить из-за катастрофического уйгурского набега 795 г., после которого, по словам источника, на кыргызской земле «не стало живых людей», [7] и адекватное воспроизведение древней традиции было уже, по-видимому, невозможно [10]. Таким образом, общая хронология склепов — как минимум в пределах V-VII вв., но скорее — V-VIII вв.
Начало строительства оград «типа чаатас» раньше относили к VI в., но эта дата в литературе никогда не обосновывалась с должной подробностью. [8] Специальное изучение вопроса об оградах чаатасов отдельно по разным ключевым признакам кыргызской культуры (конструкциям оград и декору круговых ваз) позволило заключить, что этот тип погребений не старше второй трети VII в. [3, 9].
Уточнение хронологии приводит к выводу о том, что в VII-VIII вв. на Среднем Енисее существовала двухуровневая структура населения, отразившаяся в системе похоронных ритуалов. Прежде историю общества и государства енисейских кыргызов писали без учёта данного обстоятельства, и этот пробел следует восполнить, анализируя систему основных типов археологических памятников. Материалом служат: а) различия в устройстве, инвентаре и обряде погребений; б) соотношение трудозатрат на сооружение могил разных типов; в) палеодемографические данные. Общее соотношение основных социальных стратов выясняется вполне определённо: в оградах «типа чаатас» хоронили знать, варварскую аристократию, а в склепах — рядовых общинников.
Аристократия была сравнительно немногочисленна. Редкая для археологии возможность дать обоснованные палеодемографические оценки открывается благодаря специфике чаатасов, легко поддающихся учёту. В каждом поколении общее число людей, которых полагалось после кончины хоронить в оградах «типа чаатас», не превышало двух тыс., но практически следует говорить о меньших числах [12].
В ритуальной субкультуре, прежде всего во внешних, статусных её аспектах, кыргызская знать ориентировалась на центральноазиатские стандарты, усвоенные во времена сирского эльтеберства и закрепившиеся в ходе контактов с тюрками Второго каганата. Общая культурно-политическая ориентация воплощалась в рамках местной специфики. Об этом говорят и погребально-поминальные ограды, конструктивно подражающие древнетюркским мемориальным сооружениям (юстыдского и уландрыкского типов по классификации В.Д. Кубарева), но технологически продолжающие древние минусинские традиции, и находимые в этих могилах круговые вазы — сосуды ино- культурного типа, изготовленные по заимствованной технологии, но с декором, уходящим корнями в местную таштыкскую орнаментику (таштыкское происхождение имеют волютовые, зигзагообразные, видимо, лопастные узоры) и, может быть, использование древнетюркской рунической письменности с некоторыми специфически местными знаками. [9]
По сведениям рунических памятников и китайских хроник, кыргызская знать была очень богата — прежде всего, конечно, по сравнению с рядовым населением. Подтверждается это и археологически. В VII-VIII вв. кыргызский обычай ещё не предусматривал помещения в аристократическую могилу обильного инвентаря, но показательно соотношение трудозатрат на устройство могил: в среднем на одного погребённого в склепе приходилось в 5 раз меньше объёма каменной кладки, чем на одного захороненного под оградой «типа чаатас». Типичные для оград круговые «кыргызские вазы» были, по общему мнению исследователей, дорогими, престижными изделиями.
Кыргызская элита была этнически неоднородной, что отразилось в разнообразии ритуалов. Основные типы могил (без учёта склепов) были выделены ещё на раннем этапе изучения [29, 30, с. 10-67]. Под оградами «типа чаатас» находят могилы людей, по традиции кремированных, а также захороненных по обряду ингумации, простому или всадническому. Большинство погребений — кремации (1-3 захоронения в центральной яме), но до трети могил под оградами содержали несожжённые останки [1, 2]. Ю.С. Худяков счёл такие погребения «кыштымскими», ссылаясь на «сопроводительный характер захоронений, бедность или полное отсутствие сопроводительного инвентаря» [57]. Но вещей чаще всего нет и в могилах с кремациями, а тезис о «сопроводительном характере» основан на материалах могил, разорённых бугровщиками, и снимается находками достоверно центральных ингумаций в хорошо сохранившихся комплексах (Арбан II, Новая Чёрная и др.).
Кем были люди, погребённые по обряду ингумации, не вполне ясно; очевидно лишь их изначально неминусинское происхождение. Есть основания (аналогии в керамике, в обряде, в устройстве могил и др.) считать, что часть из них — потомки населения, оставившего в Туве могильники Чааты I-II. [10] Именно «чаатинцы» принесли на Енисей такой знаковый для кыргызской культуры предметный тип, как круговые вазы, ставшие почти непременной частью сопроводительного инвентаря аристократических могил, независимо от способа погребения.
Таким образом, для кыргызской элиты социальный статус был важнее этнических различий, и эта система приоритетов была столь существенна, что закрепилась в погребальных ритуалах, сохранивших, однако, и черты своеобразия отдельных этносоциальных групп.
В склепах таштыкского типа, памятниках рядового аборигенного населения, такого разнообразия этнических признаков нет. В каждом склепе похоронены десятки, иногда более ста человек, среди которых, судя по вещам, были как бедные, так и зажиточные члены раннекыргызского общества, в котором ни имущественная дифференциация, ни социальные различия ещё не отразились в погребальных ритуалах. О том же говорят и встречающиеся в склепах очень крупные сосуды, слишком большие для индивидуального погребения и содержавшие, очевидно, общие для всех сопогребённых приношения. [11]
В таштыкском обществе были и внутренние социальные группы. Это видно по многим признакам, но в каждом случае исследователь сталкивается с недостатком данных для углублённого анализа: 1) несомненны различия между отдельными погребениями внутри склепов — с «бюстовой маской», с элементами поясного набора, с вотивными предметами всаднического убранства, без вещей и т.п., но распределить инвентарь по конкретным погребениям внутри склепа сложно, так как в конце похоронного цикла склеп сжигали, и при пожаре его содержимое смешивалось; по той же причине не поддаётся анализу и система размещения погребений в склепе; 2) были разные типы склепов, сопутствующих им поминов и жертвенников, но динамика сокращения этого разнообразия на поздних этапах пока не изучена: так, не выяснено, долго ли строились так называемые «малые склепы» с погребениями ещё древней оглахтинской традиции; 3) при сравнении иконографии персонажей, представленных на таштыкских гравированных изображениях, выделяется группа с наборными поясами [15, с. 463], но в кыргызское время пояса таштыкского типа уже не употреблялись, и выяснить судьбу соответствующей социальной группы не представляется возможным. Не разработан и вопрос о локальных вариантах, нечётки признаки поздних склепов. Словом, подробные исследования здесь ещё впереди. Но ясно, что «внутриташтыкские» социальные группы не были обособлены в ритуале, а значит, склепы оставлены глубоко традиционалистским, позднеродовым обществом, ещё не имевшим объективной внутренней потребности в развитой властной иерархии.
Общих черт в субкультурах простонародья и знати, известных по материалам из склепов и оград, немного (некоторые признаки керамической посуды [47], традиционный обряд трупосожжения, отдельные предметные типы). Лишь на северной периферии кыргызского ареала в склепах встречены необычные для этих сооружений единичные погребения по обряду ингумации с оружием и вазами [44], а в целом нужно констатировать зафиксированное в материальной культуре и в системе похоронных обрядов чёткое разграничение между двумя основными социальными группами. [12] О том же говорят и предварительные данные по относительной хронологии: судя по всему, ограды, как и предполагал Л.Р. Кызласов, строили на старых погребальных площадках, как бы апеллируя к древности, а вот синхронные этим оградам поздние склепы возводились уже в иных местах. Такая форма сочетания в едином социально-культурном комплексе разных по происхождению и мировоззренческому наполнению ритуальных норм — не частое явление в древних и раннесредневековых обществах. Хронологически выявляемое социокультурное единство позднеташтыкских склепов с ранними оградами «типа чаатас» — лучшее подтверждение тому, что государственность не сформировалась в ходе развития самого таштыкского общества, а была «трансплантирована» извне (при создании сирского эльтеберства).
Одновременно на Среднем Енисее обитали иноэтничные группы, оставившие так называемые «погребения с конём». Это традиционное и неточное название погребений по обряду ингумации (или кенотафов) с жертвенным конём, шкурой коня, замещающим коня бараном или сбруей. Правильнее было бы именовать эти могилы «всадническими», акцентируя не один из видов жертвенного сопровождения, а образ жизни и специфику культуры погребённых по этому обряду людей. [13] Типологически к ним примыкают и более поздние трупосожжения с оружием, сбруйными и поясными наборами. Обычно говорят в целом о «минусинской группе погребений с конём», имея в виду их принадлежность к обширному массиву кочевнических могил древнетюркской эпохи; но здесь они иногда содержат находки местных типов и порой включены в состав чаатасов, то есть существуют в рамках локальной кыргызской культуры. С другой стороны, эта группа внутренне неоднородна, а на чаатасах и за их пределами эти могилы оказываются в разном «ритуальном контексте», так что рассматривать их можно и как отдельные виды памятников.
Исследователи по-разному определяют детальную хронологию и этнокультурную принадлежность этих погребений. Есть мнение, по которому часть их оставлена тюрк- скими гарнизонами Второго каганата, якобы размещёнными в Минусинской котловине после зимнего похода 710-711 гг. Эти гарнизоны — домысел. Источники ни о чём подобном не сообщают, наоборот: сказано, что тюрки, разбив кыргызов, вернули страну под власть местной знати, т.е. всего лишь силой сменили хана. Об учреждении наместничества (которому, будь оно создано, и могли бы понадобиться какие-то гарнизоны), не говорят ни древнетюркские надписи, ни китайские хроники; есть лишь исследовательские допущения, а не исторические факты. Когда наместничество действительно учреждалось, источники прямо сообщают об этом — как в случае с сирским наместничеством на Енисее. Чаще же практиковалось не оставление гарнизонов на чужой земле, а наоборот, вовлечение побеждённых а армию победителей. [14] Нет оснований усматривать в минусинских всаднических могилах и погребения уйгурских воинов. [15]
В целом очевидно, что большинство минусинских всаднических могил относится уже к IX в., к следующему этапу истории кыргызов, тогда как VII-VIII вв. могут быть датированы лишь отдельные комплексы и некоторые случайные находки. Они, безусловно, заслуживают специального изучения, а здесь достаточно подчеркнуть, что ранние всаднические могилы на Среднем Енисее оставлены крайне малочисленной частью населения, которая на первом этапе истории Кыргызского государства ещё не была интегрирована в местное общество как стабильная социальная группа — иначе ей соответствовал бы устойчивый и серийный тип памятников. Показательно, что такой важный для кыргызской культуры тип, как вазы, если и представлен в этих комплексах, то чаще дешёвыми лепными имитациями.
Таким образом, социальная структура кыргызского общества VI-VIII вв., запечатлённая в погребальных памятниках, была достаточно сложной. Помимо «разграниченного сосуществования» двух основных общественных групп, в каждой из них имелось и внутреннее членение; логично предположить, что для аристократии критерием обособления подгрупп было этническое происхождение и, возможно, вера, а для рядового населения — различие социокультурных ролей и имущественный статус. Для более подробных рассуждений данных нет; систематизация материала позволяет лишь отметить некие различия, изучение которых представляется, наряду с дальнейшим уточнением хронологии (прежде всего поиском склепов VIII в.), одним из приоритетных направлений будущих изысканий.
Вместе с тем эта неизбежная ограниченность доказуемых выводов, требуя, с одной стороны, при анализе социальных структур оперировать лишь таксонами высших уровней, позволяет, с другой стороны, более чётко обозначить основную беду, даже трагедию кыргызского государства и его народа. Перенос государственной структуры власти на родовое общество и провокативное признание китайцами мифического династийного «родства» вовлекли енисейских кыргызов в чужие политические игры вокруг караванных трасс Великого Шёлкового пути. Этим были вызваны и завышенные амбиции кыргызских вождей, вынужденных поддерживать «подаренный» им китайцами державный статус — в условиях Южной Сибири, вдали от трансконтинентальных торговых маршрутов, вполне бессмысленный и даже вредный. Кыргызы оказались, в сущности, заложниками этого статуса. Центральноазиатские каганы, тюркские и затем уйгурские, в традиционном противостоянии с Китаем считали своим долгом для обеспечения безопасности северных тылов совершать набеги на кыргызское ханство во главе с якобы родичами танских императоров, и в конце VIII в. на Среднем Енисее, по уже приведённому источнику, «не стало живых людей».
Енисейские кыргызы, однако, не исчезли. Отмирание традиции склепов таштыкского типа не означало прекращения строительства оград «типа чаатас», т.е. основной уйгурский удар, как любая карательная акция, пришёлся по простонародью, а элиту кыргызского общества затронул куда меньше. Постепенно демографический урон был восполнен, но воссозданное в IX в. государство енисейских кыргызов строилось на новой этнокультурной основе, и социальная структура его населения была, соответственно, уже совершенно иной. Она запечатлелась в новой системе погребальных памятников, анализировать которую следует уже с иных методических позиций и в другой работе.
Примечания ^
[1] Как «не сыгравшие существенной роли» также указаны: набег Чеби-хана (см. о нём в этой статье) и покорение кыргызов-гйегу в 638 г. западно-тюркским Иби Дулу-ханом [18, с. 286-287]. В последнем случае енисейские кыргызы ни при чём: Дулу-хан воевал на берегах р. Или (за полторы тыс. км от Енисея), так что речь здесь может идти лишь о другой группе носителей этого названия части кыргызов-хэгу из числа гаогюйских поколений [53, с. 239], оставшейся, как видно из этих сообщений, в Восточном Туркестане после ухода их соплеменников на Енисей во второй половине V в. Здесь есть одна сложность: в описании деяний Дулу-хана упомянуты бома, по летописи — северные соседи кыргызов (уже енисейских). В Цзю Тан шу: «[Земли] к западу от р. Или остаются во владении [кагана] Долю, а к востоку — [кагана] Делиши. Каган Долю учредил свою ставку к западу от гор Цзухэ, назвав её северной ставкой (бэйтин). Цзюеюэши, Басими, Бома, Цзегу, Хосюнь, Чушуйкунь, (надо — Чумукунь) — все государства подчинились ему»; в Синь Тан шу: «[Земли] к западу от реки (Или. — П.А.) остались под управлением [кагана] Дулу, а [земли] к востоку находились во владении кагана Делиши. С этого времени западные туцзюе и разделились на два государства. Каган Дулу учредил ставку к западу от гор Цзухэ, именовавшуюся северной ставкой. Государства Бома, Цзегу и многие другие подчинились ему» (цит. по: 43, с. 323, комм. 950; иероглифы опущены; кыргызы-гйегу = цзегу в совр. чтении [60]; о локализации бома см.: 43, с. 323-324, комм. 954). Остальные упоминаемые страны и племена локализуются в Туркестане: племя чумукунъ кочевало по р. Эмель у Алакуля [43, с. 163, комм. 232-233], Хосюнь — это Хорезм, басими — басмылы (басмалы) — обитали в районе Бешбалыка и были союзниками токуз-огузов [43, с. 171-173, комм. 255-257]. Нужно заключить, что упоминание племени бома в столь выразительном историко-географическом контексте — либо ошибка, либо указание на неизвестную нам туркестанскую или восточно-казахстанскую страницу истории этого народа. Ещё сводку о бома и литературу см.: 33.[2] Подробнее об этой дипломатической игре и о разных группах носителей названия «кыргыз» см.: 11.[3] Вещи см.: 32, с. 169. Рис. V, 7. Об этих находках: 15. О датировке могильника Кудыргэ и его возможной связи с ордой Чеби-хана см.: 7, 8, 37, с. 204.[4] Грунтовые могилы оглахтинского типа рассматривались: 1) как памятники «таштыкского переходного этапа» (54, с. 49-50), 2) как синхронная склепам группа памятников [34, с. 220-225], 3) как ранние памятники таштыкской культуры [38, с. 98 115; 27, с. 94-106; 20, с. 13-75], 4) как особая археологическая культура [13].[5] О термине «чаатас» Л.Р. Кызласов пишет: «Чаатас означает “камень войны”. Так хакасы называют группы каменных курганов, густо обставленных высокими плитами... По народному объяснению, это камни, оторванные от скал и в беспорядке врезавшиеся в землю на местах поединков эпических древних богатырей-алыпов. Алыпы прибегали в борьбе друг с другом к такому необычному оружию потому, что, обладая сверхчеловеческой силой, они нередко руками, одетыми в волшебные рукавицы из бычьих шкур, крушили горы, легко отрывая от них целые скалы и плиты» [40, с. 108]. Это, конечно, сказка; реальная этимология вряд ли столь поэтична, но пока не выяснена. Без авторитетных заключений лингвистов можно лишь
|