С.В. Панкова

Воины таштыкских миниатюр: возможности атрибуции.

// Древнее искусство в зеркале археологии. К 70-летию Д.Г. Савинова.

/ Труды САИПИ. Вып. VII. Кемерово: Кузбассвузиздат. 2011. С. 117-141.

(См. также на academia.edu)

Таштыкские резные миниатюры из тепсейского и ташебинского склепов представляют один из самых многообещающих и загадочных источников в раннесредневековой археологии Южной Сибири. Первые были открыты и опубликованы в 70-х годах XX в. [Грязнов, 1971; 1979], вторые — в 90-х [Efimov et al., 1995; Подольский, 1998], и до сих пор их прочтение — сюжетное и атрибутивное — затруднено целым рядом обстоятельств. Одно из них состоит в том, что сами персонажи плакеток — воины с различным вооружением и разнообразными причёсками, в доспехах и со щитами, пешие и конные — смотрятся весьма хаотически. Где здесь «свои», где «чужие»? Все куда-то бегут, стреляют, получают ранения, гибнут — но не ясны ни конкретные противники каждого, ни принадлежность воинов той или иной стороне, ни исход сражений.

Очевидно, что за особенностями внешнего облика персонажей кроются их этнические и культурные различия, что делает плакетки важнейшим источником по палеоэтнографии и историческим контактам минусинского населения в таштыкское время. Д.Г. Савинов впервые предложил версию атрибуции различных, наиболее характерных тепсейских персонажей. В воинах со специфическими причёсками с булавкой в волосах он увидел таштыкцев (костяные булавки встречаются в таштыкских грунтовых могильниках). Воины в лодке с простыми луками и в конических (берестяных?) головных уборах предположительно названы населением лесов, окружающих минусинские степи. «Рыцари» в доспехах могли представлять тюрков во время их первого появления на Среднем Енисее, ведь аналогичные панцири, по наблюдению Ю.С.Худякова [1980], показаны в росписях Восточного Туркестана, где формировалась культура ашина [Савинов, 1984, с. 44; 2008, с. 187, 188]. Эта атрибуция была дана во многом интуитивно, однако детальное рассмотрение изображений и связанных с ними материалов показывает её верность.

Практически одновременно таштыкцы на тепсейских плакетках были «опознаны» Э.Б. Вадецкой, которая соотнесла характерные «шишечки» на головах ряда персонажей с мешочками со вложенными косичками у головы кукол из грунтовых могильников [1985, с. 11; 1987, с. 44]; островерхие головные уборы других воинов были сопоставлены с меховой шапкой из Оглахтинского погребения 4 [1987, с. 40].

Наибольшее внимание большинства исследователей привлекали «рыцари» тепсейских миниатюр, причём версии об их этнической, культурной принадлежности различны. И.Л. Кызласов на примере «таштыкских рыцарей» рассмотрел «таштыкский доспех», сделав вывод о существовании в таштыкском обществе вооружённых сил трёх различных видов [1990, с. 190]. М.В. Горелик, напротив, определил рыцарей как «давних врагов осёдлых жителей Минусинской котловины — кочевых хуннов, либо, скорее, ... кочевников-сяньби» [1995, с. 400]. Пришлый характер латников предполагался и другими исследователями, в частности, на основании их сходства с воинами орлатских миниатюр. По мнению П.П. Азбелева, те и другие «изображают носителей одной и той же культурной традиции» [1992, с. 211, 212], а В.П. Никоноров и Ю.С. Худяков связали изображения катафрактариев, аналогичные в Сибири и Средней Азии, с проникновением на восток военных отрядов «ираноязычных кочевников» [1999, с. 148]. Сяньбийская версия атрибуции недавно была снова озвучена для рыцарей с тепсейской планки 7 [Бобров, Худяков, 2005].

(117/118)

Рис. I. Воины первой группы в таштыкских миниатюрах:
1-3 — Тепсей, 4-5 — Ташеба.

(Открыть Рис. I в новом окне)

Во всех названных публикациях рассматривались, по сути, отдельные наиболее яркие фигуры, общие критерии сходства и различия изображённых персонажей не выявлялись. Только Ю.С. Худяков сделал важный шаг в этом направлении, классифицировав луки, колчаны и налучья тепсейских воинов, соответствующие реальным типам изделий [1986, с. 91]. К дальнейшей систематизации на основании этих наблюдений исследователь не обращался, хотя отметил, что, например, простые луки «...изображены в руках «иноплеменных воинов», стреляющих с лодки в таштыкцев. Возможно, сами носители таштыкской культуры простые луки не использовали» [Там же].

Для преодоления видимой хаотичности гравировок необходимо разобраться со всеми реалиями персонажей — предметами вооружения и деталями костюма. Как выяснилось, ключевыми являются типы саадачных наборов — устойчивые сочетания луков, колчанов и налучий определённого вида — самые массовые реалии гравировок, показанные у каждого воина. * [1] Именно они позволили объединить всех персонажей миниатюр в три группы, чётко узнаваемые и на тепсейских, и на ташебинских изображениях.

(118/119)

На миниатюрах представлены луки «скифского», «хуннского» и «простого» типов [Худяков, 1986, с. 91]. Первые показаны одиночной резной линией, в том числе в горитах у всадников; они отличаются М-образной формой и короткими круто изогнутыми рогами (рис. I). Луки «хуннского» типа имеют большие размеры, длинные прямые рога и такую же рукоять; толстые кибити таких луков часто показаны заштрихованными (рис. II). Ю.С. Худяковым подмечена интересная деталь: асимметричные «скифские» луки воины держат за одно плечо, а симметричные «хуннские» — за рукоять [1986, с. 91]. Так называемые простые луки правильнее называть сегментовидными, что отражает их форму, только и видимую на гравировках, тогда как конструкция неясна (рис. III- 1, 3).

В саадачных наборах конкретных воинов каждому типу луков соответствуют определённые виды колчанов и налучий. «Скифские» луки соотносятся с колчанами прямоугольной формы, расположенными горизонтально у пояса пеших воинов, а также с горитами у всадников (рис. I; V- 3, 4, 7). Те и другие иногда орнаментированы треугольниками, серией уголков и точек. Судя по ряду изображений (рис. I- 5; V- 2, 4), в горитах размещались не только луки, но и стрелы. Важная информация о способе ношения стрел — наконечниками вниз — получена при осмотре тепсейской планки 1 и её увеличенной фотографии. Здесь тончайшими линиями, подобными линиям штриховки фигур, изображены выступающие из колчана-горита пять древков с чётко показанным оперением и раздвоенными окончаниями для тетивы (рис. V- 2).

«Хуннские» луки сопровождаются колчанами с округлой нижней частью, подвешенными наклонно у бедра воина вплотную к налучью для спущенного лука (рис. II). Верхняя часть таких колчанов на разных планках оформлена по-разному: на тепсейских планках 4 и 7, а также ташебинском фрагменте 9 она треугольная, а на плакетках 1 и 6 из Тепсея имеет вид фигурной скобки (рис. II- 4, 6-7, 8; ср. с рис. II- 1-3). Как показал сравнительный анализ миниатюр с целью выявления «руки мастера», гравировки тепсейских планок 1 и 6 были исполнены одним человеком, а планок 4, 7 и фрагмента из Ташебы — тремя другими резчиками. Значит, рисунки колчанов с треугольным и фигурным верхом могли отражать авторские варианты изображения однотипных изделий (в первую очередь это касается колчанов с фигурным завершением). Округлая форма дна и особое оформление верха колчанов зафиксированы у всех изображённых саадаков этого типа, в том числе на плакетках, происходящих из разных памятников и исполненных разными мастерами. Значит, гравировки отражают реальные особенности существовавших футляров, представляя вполне достоверный тип изделия.

У «лодочников» с сегментовидными луками (тепсейская планка 4) показаны прямоугольные колчаны, возможно, чуть более узкие и короткие, чем у соседних с ними воинов первой группы (рис. III- 1; ср. I- 3) [Грязнов, 1979, рис. 61- 3]. Фигуры разных воинов на этой плакетке одинаковы по размеру, значит, отличия в размерах и пропорциях их колчанов могут быть не случайными. Кроме того, различные формы луков требовали, вероятно, отличающихся стрел, что в свою очередь должно было определять и отличие колчанов.

Итак, по сочетанию элементов стрелковых наборов персонажи с таштыкских плакеток уверенно объединяются в три группы. Оказывается, что и остальные изображённые реалии чётко распределяются в соответствии с этими группами. Для каждой из них устойчиво характерны конкретные причёски, особенности костюмов, а также предметы других категорий вооружения, вместе представляющие различные «этнографические типы», зафиксированные таштыкскими мастерами.

Воины первой группы обладают луками «скифского» типа и прямоугольными колчанами- горитами со стрелами наконечниками вниз. Причёски этих воинов представляют собранный на

(120/121)

затылке хвост, или хвост и характерный «узел» на темени (рис. I; V- 2-4, 10); в одном случае такой «узел» закреплён булавкой (рис. I- 3). Дважды у воинов первой группы показаны шапки с ушками (рис. V- 7, 8). У одного из лучников на теле имеется изображение — возможно, татуировка (рис. V- 10). Кроме того, именно представители этой группы защищаются высокими щитами (рис. V- 8) [Грязнов, 1979, рис. 59- 1 ф. 9; рис. 61- 1].

Воины второй группы обладают более мощными луками «хуннского типа» и саадачными наборами, состоящими из двух предметов: длинной изогнутой налучи для спущенного лука и колчана с закруглённым низом и треугольным/фигурным верхним краем. Причёски этих воинов показаны как длинные распущенные волосы. К числу персонажей второй группы относятся все рыцари в доспехах (рис. II).

Для воинов третьей группы характерны сегментовидные луки и прямоугольные колчаны, возможно, более узкие и короткие, чем в саадаках первой группы. На них уплощённые конические шапочки и кафтаны особого покроя (возможно, глухие, по Д.Г. Савинову [1984, с. 43]) (рис. III).

Тепсейские и ташебинские миниатюры отличаются друг от друга манерой исполнения, однако в обеих сериях без труда узнаются аналогичные группы воинов. В ташебинских гравировках нет «лодочников», но воин третьей группы очевиден в изображении всадника в коническом головном уборе и особо оформленном, «орнаментированном» кафтане (рис. III- 2). Обращает внимание посадка этого человека на лошади: он будто «летит», держась за гриву — может быть, падает? На другом ташебинском фрагменте над фигурой коня изображён сегментовидный лук (рис. III- 3), а в заштрихованных изображениях перед грудью и под животом этой лошади угадывается рука, сжимающая поводья и, возможно, верхняя часть корпуса её владельца. Вероятно, здесь также был изображён падающий с лошади человек. Не исключено, что рассмотренные фрагменты представляли идентичные сюжеты — падение с коня определённых воинов, отнесённых нами к третьей группе.

*       *       *

Представленная систематизация является основой для дальнейшего изучения таштыкских миниатюр — атрибутирования каждой группы, расшифровки сюжетов. Конкретные материалы для сопоставления с воинами немногочисленной третьей группы практически отсутствуют, поэтому достоверное этническое и культурное определение этих персонажей — дело будущего. Вместе с тем, их предварительная идентификация с таёжными жителями, данная Д.Г. Савиновым, вполне вероятна, учитывая длительное использование цельнодеревянных, вероятно сегментовидных луков, населением лесных районов Западной Сибири [Соловьёв, 1987, с. 25-27]. Вкратце рассмотрим реалии, характерные для двух других выделенных групп, сопоставимые с ними таштыкские материалы и внешние аналогии.

Вооружение и детали костюма первой группы воинов.

Луки. В таштыкских памятниках детали полновесных луков не сохранились. Известны несколько моделей: четыре найдены в Оглахтинском могильнике [Вадецкая, 1987, с. 72], фрагменты от четырёх — в склепах Сырского и Уйбатского чаатасов. Наиболее показательны последние, описанные следующим образом: «Луки сделаны из прутьев, с оригинальными приспособлениями для укрепления тетивы: на загнутых концах вырезаны желоба для прохождения по ним тетивы и на самом конце выступ для ее привязывания.» [Кызласов, 1960, с. 126, 127; рис. 46, 1-3] (рис. IV- 2). Аналогичные окончания кибити были найдены внутри горита в пазырыкском могильнике Верх-Кальджин II (рис. IV- 1), что отметили и авторы публикации [Поздняков, Полосьмак, 2000, с. 77, рис. 4]. Судя по реконструкции этого и других пазырыкских горитов и их археологическому контексту, они были предназначены для луков «скифского» типа. Возможно, и аналогичные таштыкские фрагменты были связаны с подобными луками. В погребении 4 Оглахтинского могильника (раскопки Л.Р. Кызласова 1969 г.) на руке мужчины был вытатуирован лук «скифского типа» — с асимметричными плечами и сильно загнутыми рогами (рис. V- 5; VI- 3). Приве-

(121/122)

Рис. IV. Фрагменты луков и их моделей:
1 — Верх-Кальджин II, кург. 3 [по: Поздняков, Полосьмак, 2000]; 2 — Сырский чаатас, склеп 1 [по: Кызласов, 1960].

(Открыть Рис. IV в новом окне)

дённые материалы позволяют предполагать использование таштыкцами (и из грунтовых могил, и из склепов) луков «скифского типа». Вероятно, они и были прототипами луков, изображённых на миниатюрах у воинов первой группы.

Футляры для луков и стрел. Из таштыкских захоронений происходят три футляра: из склепа 8 Уйбата I, из м. 7 Салбыкского грунтового могильника и из погребения 4, раскопанного в 1969 г. в горах Оглахты. Уйбатский берестяной колчан не опубликован, но автор находки С.В. Киселёв отмечал, что его «верхняя часть ... была срезана почти горизонтально, отличаясь таким образом от “колчанов с карманом” позднейшего времени. Более всего такие колчаны напоминают колчаны-гориты, изображённые на золотых инкрустированных бляхах Сибирской коллекции Эрмитажа (ср. «Охота иирков» и «Отдыхающие всадники»)» [Киселёв, 1949, с. 240]. Форма салбыкского «берестяного футляра либо коробки, прошитой крупными стежками» не реконструируется из-за фрагментарности изделия [Вадецкая, 1999, с. 235, табл. 56]. Зато оглахтинский футляр — модель горита — сохранился практически полностью [Кызласов, 1992, рис. 25]. Это кожаное, сужающееся книзу налучье с пришитым к нему боковым карманом, в который вложены пять древков стрел оперением вверх (рис. V- 1). Очевидно значительное сходство этой модели с горитами воинов первой группы на миниатюрах. Оглахтинский горит по форме и, возможно, конструкции сопоставим и с пазырыкскими футлярами, и с горитами на упомянутых бляхах из Сибирской коллекции. Кроме того, он также напоминает футляр из Субаши IV-III вв. до н.э. [The ancient culture..., 2008, p. 107-8] и бронзовые бляшки в виде горитов из памятников скифского времени Тувы, относящиеся в целом к тому же кругу материалов [Чугунов, 2007, ил. 9- 1; с. 130].

Изображённые на планках луки «скифского типа» и связанные с ними гориты сопоставимы с немногочисленными материалами из таштыкских грунтовых могил (модель горита) и склепов (детали луков), аналогичных, в свою очередь, находкам и изображениям скифского круга. Можно предполагать, что для культурных традиций грунтовых могил и ряда склепов был характерен

(122/123)

Рис. V. Реалии воинов первой группы и сопоставимые материалы из таштыкских памятников:
2-4, 7-8, 10 — таштыкские гравировки (Тепсей, Ташеба); 1 — модель горита (фото автора); 5, 9 — фигуры татуировки [по: Кызласов, Панкова, 2004; Панкова, 2005]; 6 — шапка [по: Панкова и др., 2010].
1, 5, 6, 9 — Оглахтинский могильник, м. 4.

(Открыть Рис. V в новом окне)

(123/124)

один и тот же тип стрелкового набора. Тогда воины с такими саадаками на плакетках могли представлять как «грунтовых» таштыкцев, так и население культуры склепов.

Головные уборы двух воинов с тепсейской плакетки 3 — с ушками и острым верхом сопоставимы с мужской меховой шапкой из м. 4 Оглахтинского могильника [Вадецкая, 1987, с. 40] (рис. V- 6-8). Правда, оглахтинская шапка имеет назатыльник и помпон, отсутствующие на тепсейских изображениях.

Причёски. Для рассматриваемой группы воинов характерны причёски в виде длинного хвоста на затылке или хвоста в сочетании с характерным «узлом» на темени (рис. I; V). Обращают внимание фигуры с тепсейской планки 1: собственно «узел» у них отсутствует, однако детально проработанный рисунок волос показывает, что «схема» причёски была той же — волосы собраны надо лбом, на темени, а сзади завязаны в хвост (рис. I- 1; V- 2). «Хвост», присутствующий во всех вариантах такой причёски, на миниатюрах более показателен для определения принадлежности воина к первой группе, чем наличие «узла» на темени. Однако именно последние были сопоставлены с кожаными или шёлковыми мешочками, набитыми травой или волосом, найденными в оглахтинских погребениях [Вадецкая, 1985, с. 11, 12]. По реконструкции Э.Б. Вадецкой, мешочки диаметром 6-8 см надевались на косичку, закалывались булавкой или завязывались у корней волос ремешком; остальные волосы с висков и затылка полностью или частично сбривались [Вадецкая, 1985; 1987, с. 42]. Можно уточнить, что судя по гравировкам, остальные волосы скорее собирались сзади в хвост.

В склепах миниатюрные мешочки с косичками не найдены. Здесь встречены накладная коса и голова статуэтки с особым оформлением волос, которые Э.Б. Вадецкая связывает с тем же вариантом причёски [Там же]. Если это так, то вероятно, что и в культуре «склепных» таштыкцев существовали причёски, аналогичные причёскам мужского населения «грунтовой» традиции.

Изображения на плечах и груди. На тепсейской плакетке 3 на плечах и груди воина имеются изображения (рис. V- 10). Их уточнённая прорисовка показала, что это разомкнутые сверху фигуры «с лапками» внизу, в общих чертах сопоставимые с татуировкой на плечах и лопатках мужчины из оглахтинского погребения 4 [Кызласов, Панкова, 2004, ил. 6; Панкова, 2005, рис. 1] (рис. V- 9; VI- 1-2).

Щиты. На трёх тепсейских миниатюрах показаны крупные, почти в рост человека щиты обобщённо прямоугольной формы (рис. V- 8) [Грязнов, 1979, рис. 59- 1; 61- 1]. Многие щиты имеют фестончатую окантовку по верхнему краю или, вероятно, оковки, показанные точками по периметру и полю щита. Изображения щитов на планках связаны только с пешими воинами: одни из них стреляют из луков, другие взнуздывают коней.

В таштыкских погребениях щиты или их детали не найдены. Точных аналогий тепсейским щитам нет и в материалах других памятников. Близкие, на первый взгляд, изображения известны среди ханьских погребальных рельефов и вэйских статуэток воинов. Из-за этого тепсейские изображения, привлечённые как аналогии ханьским и северовэйским материалам, были даже названы «ранними щитами северян» (сяньбийцев — С.П.) [Бобров, Худяков, 2005, с. 145]. В общих чертах сходство тех и других проявляется в крупных размерах, подпрямоугольной форме, пропорциях, наличии оковок по краям, более или менее выраженном горизонтальном перегибе. Однако важнейшее отличие тепсейских щитов состоит в их применении. Массивные щиты закрывают тепсейских лучников так, что их руки свободны, будто щиты крепятся за спиной или опираются о землю — это, скорее всего, стáнковые щиты, что отметили позднее те же авторы [Бобров, Худяков, 2008, с. 501]. Ханьские образцы показаны в сочетании с клинковым оружием, то есть являются ручными [Бобров, Худяков, 2005, рис. 2, 1-2] (рис. VII- 1-3). То же можно сказать о щитах вэйских статуэток: в большинстве случаев мечи глиняных воинов не сохранились, но они явно были, судя по отверстиям внутри сжатых кулаков правых рук (рис. VII- 4-6) [Там же, рис. 2-6, 15; 10- 6, 9-10; 16- 5, 8, 11а и др.].

(124/125)

Рис. VI. Татуировки на мумии мужчины из Оглахтинского могильника (м. 4), инфракрасная съёмка:
1 — на спине; 2 — на груди; 3 — на левой руке; 4 — на правой руке [по: Кызласов, Панкова, 2004].

(Открыть Рис. VI в новом окне)

Информации о станковых щитах Северного Китая пока немного. В сцене боя из росписи пещеры 285 в Дуньхуане (538/539 гг.) большинство воинов со щитами орудуют мечами, однако один из них работает копьём, удерживая аналогичный щит с помощью длинного шеста-подпорки [Whitfield, 1995, pl. 36-38) (рис. VII- 7). Сведения о «традиционно китайских» станковых щитах приводит Х. Робинсон, сообщая о пехотных щитах из дерева или бамбука, использовавшихся преимущественно во время осады крепостей для защиты от камней и стрел; эти прямоугольные щиты достигали 1,5 м в высоту и 0,9 м в ширину [Robinson, 2002, p. 156]. В «Истории Ранней Хань» содержится рассказ о штурме крепости Чжичжи в 36 г. до н.э., описывающий удивление ханьского генерала при виде римского построения тестудо: «...хунны устремлялись в битву неорганизованными массами. Китайцы использовали большие щиты для защиты своих лучников (курсив мой — С.П.)... Но никто в этой части света не использовал манёвр со щитами, соединёнными вместе» [Харрис, 1993, с. 227]. Эти сведения позволяют предполагать, что аналогии тепсейским щитам могут быть найдены среди северокитайских материалов.

Крупное загадочное изображение на одном из тепсейских щитов (рис. V- 8) можно рассматривать как аналогию фигурам оглахтинской татуировки, а значит и сопоставимым с ней рисункам на плечах тепсейского воина той же, первой группы (рис. V- 9-10; VI- 1-2) [Панкова, 2005, с. 183; 2007, с. 123]. Принадлежность всех трёх изображений одной культурной традиции вполне соответствует такой версии.

(125/126)

Антропологические особенности. На тепсейской планке 4, детально представляющей воинов всех трёх групп, мастер акцентировал их антропологические различия, и в особенности отличия лиц воинов первой группы — их выступающие «тяжёлые» подбородки (рис. I- 3) [Грязнов, 1979, рис. 61- 2-3]. Выдвинутые вперёд подбородки показаны и у воинов с плакеток 1 и 3, изготовленных другим человеком (рис. I- 1; V- 8). Эта особенность воинов первой группы может оказаться атрибутивной наряду с характерными причёсками и предметами вооружения. Как видно из приведённых аналогий, серия соответствий в таштыкских материалах позволяет предполагать в воинах первой группы таштыкцев. Особенности лиц этих воинов было бы также интересно сопоставить с наблюдениями антропологов. Однако из-за специфики погребального обряда таштыкская серия черепов невелика (особенно мало материалов из склепов). В имеющихся немногочисленных публикациях выступающие подбородки таштыкцев не отмечены [Дебец, 1948; Алексеев, 1973]. Показательна ли эта черта для антропологов?

По словам А.Г. Козинцева, расовые различия в форме нижней челюсти фиксируются меньше, чем в остальных частях лица. Несмотря на такой бытовой штамп, как «тяжелый английский подбородок», это скорее впечатление, пока не подтверждённое точными цифрами. В стандартной краниометрии форма подбородка не фиксируется, а угол его выступания до сих пор не имел расоразграничительного значения. Вместе с тем А.Г. Козинцев отметил европеоидную черту в изображениях воинов первой группы с планки 4 — их сильно выступающие носы, в отличие от более уплощённых лиц остальных персонажей (рис. I- 3; II- 4; III- 1). * [2]

Э.Б. Вадецкая сообщает о европеоидности черепов под масками из Оглахтинского погребения 4 [1999, с. 48]. Имеющаяся информация об антропологическом составе населения таштыкской культуры отражает сложность вопроса и его слабую разработанность, хотя присутствие европеоидного компонента в изученной серии безусловно [Алексеев, 1973]. Необходимо возобновление этих исследований, тем более учитывая большой объём антропологического материала, полученного при раскопках таштыкских могильников в 1970-80-е годы. В целом же вероятная европеоидность воинов первой группы не противоречит их идентификации с таштыкцами.

*       *      *

Таким образом, судя по приведённым аналогиям, воины первой группы тепсейских и ташебинских миниатюр могут быть атрибутированы как таштыкцы. Большее число аналогий связано с погребениями Оглахтинского могильника, однако исключительная сохранность его материалов заставляет с осторожностью относиться к такому перекосу в сторону «грунтовой» традиции, так как среди склепов подобные памятники отсутствуют. Изображения на планках из склепов реалий, сопоставимых с находками в грунтовых могилах, позволяют предполагать большее сходство предметного комплекса этих традиций, чем представляется по фрагментарным археологическим материалам. Идентификация воинов с таштыкцами позволяет расширить характеристику этой культуры за счёт изображённых деталей, мало или совсем не представленных в погребальных памятниках. Так оглахтинцы, или «таштыкцы вообще» носили причёски в виде собранного на затылке «хвоста», часто дополненного «узлом» на темени (уложенной косички, по Э.Б. Вадецкой). Они, вероятно, обладали европеоидным типом лица. Вооружение таштыкцев включало саадачные наборы условно «скифского типа» и высокие станковые щиты. ** [3] Особым значением обладали изображения «членистоногих существ», включённые в татуировки и помещавшиеся на щиты. Как сами щиты, так и эти фигуры могли представлять компоненты северо-китайского/туркестанского происхождения в культуре таштыкцев.

(126/127)

Рис. VII. Изображения щитов из памятников Северного Китая II-V вв.:
1-3 — погребальные рельефы II в. [по: Chavannes, 1909]; 4-6 — статуэтки воинов династии Вэй IV-V вв. [по: Бобров, Худяков, 2005]; 7, 8 — Дуньхуан, росписи в пещере 285 (538/539 г.) [по: Whitfield, 1995].

(Открыть Рис. VII в новом окне)

(127/128)

Вооружение и детали костюма второй группы воинов.

Для воинов второй группы характерны луки «хуннского типа», саадаки, состоящие из налучи для спущенного лука, вплотную примыкающей к колчанам особого вида — с треугольным/фигурным верхом и округлым низом, а также причёски в виде опущенных на плечи волос и доспехи.

Луки. Присутствие луков «хуннского типа» в погребениях наиболее достоверно фиксируется находками роговых накладок. В таштыкских комплексах такие накладки не найдены. * [4] Копию лука «хуннского» типа Л.Р. Кызласов увидел в одной модели из Оглахтинского могильника (раскопки 1903 г.) [Кызласов, 1960, с. 110; Вадецкая, 1999, табл. 49, 6], однако из-за вотивного характера предмета определённо судить об этом трудно. Луки «хуннского типа» и их близкие варианты были распространены у разных культурных групп на широкой территории на протяжении всего I тыс. н.э. [Хазанов, 1971, с. 30-35; Савинов 1981, с. 148]. Если таштыкцы, судя по изображениям воинов первой группы, использовали «скифские» луки, то «хуннские» могли принадлежать лучникам иного происхождения.

Налучи и колчаны. Совместное размещение колчанов и налучий у ряда тепсейских воинов позволило М.В. Горелику отнести эти наборы к определённому типу саадаков, появившихся в последние века до н.э. параллельно с распространением лука «хунно-парфянского типа». Основу такого саадака составлял «трубкообразный футляр для стрел, к которому сбоку пришивался узкий изогнутый чехол для спущенного лука, сделанный из кожи (мягкий или на каркасе)...» [Горелик, 1995, с. 378, 379]. Судя по изображениям, такие саадаки были распространены очень широко (в Северном Причерноморье, на Ближнем Востоке, в Средней Азии, Синьцзяне) и существовали в течение всей первой половины I тыс. (рис. VIII- 2-6). Редкие реальные находки происходят из Синьцзяна, в частности, из погребений в Ние «периода «Хань-Цзинь (Jin), не позднее ранней Лян (317-376 гг.)» [The Institute., 2001, p. 16, 17; The ancient culture..., 2008, p. 55-11] (рис. VIII- 1).

Отметим, что помимо саадаков описанного типа (назовём их «совмещёнными»), узкие изогнутые налучи были характерны и для наборов иного облика, в целом более поздних и повсеместно известных в древнетюркском комплексе вооружения. Они широко распространяются во второй половине тысячелетия и отличаются от «совмещённых» саадаков расположением футляров на разных боках воина, а также формой колчанов — обычно уплощённых, расширяющихся книзу, и главное, имевших так называемый карман или щиток. В отличие от саадаков первого типа, они представлены на Саяно-Алтае как изображениями, так и предметными находками, и относятся к древнетюркскому времени.

Видно, что пропорции тепсейских и ташебинских колчанов не соответствуют трубковидным колчанам-«тубусам» «совмещённых» саадаков — это широкие и возможно уплощённые футляры (рис. II); и именно таким колчанам может соответствовать особая форма их верхнего и нижнего края. Не ясно, представляли тепсейские и ташебинские саадаки соединённые между собой предметы, или отдельные, но носимые на одном боку. Важно выяснить, где и когда использовались колчаны с треугольным/фигурным верхним краем и округлым низом, размещённые вплотную к налучьям. Точные аналогии таким саадакам до сих пор не известны, поэтому важно найти соответствия хотя бы отдельным их характерным деталям.

Среди запечатлённых колчанов одни полностью заштрихованы, другие вверху под фигурным краем имеют ряды точек или чёрточек, очевидно, обозначающих стрелы (рис. II- 4, 6, 8). Однако ответить на принципиальный вопрос, какую часть стрел обозначали эти метки — наконечники или оперение, вряд ли возможно. Способ размещения стрел в колчанах второй группы воинов остаётся пока загадкой.

Ближайшие изображения саадаков «совмещённого» типа — территориально и по времени — известны в двух росписях Восточного Туркестана V — нач. VI вв. — в сцене осады Кушинагары из Пещеры Художников и в недавно отреставрированном фрагменте из Кумтуры (собрание Государственного Эрмитажа). * [5] В Пещере Художников футляры представлены классическим вариантом такого саадака — с узким колчаном-«тубусом» (рис. VIII- 2). Пропорции тепсейских колчанов, как было сказано, не отвечают такой конструкции. А вот саадак из Кумтуры как раз отличается широким и, видимо, уплощённым футляром для стрел, вполне соответствующим изображениям на плакетках (рис. VIII- 3; IX) [Пещеры тысячи будд..., кат. 75]. Правда, колчан в нём размещён поверх налучья, а не сбоку, как в таштыкских гравировках, но в то же время он отличается закруглённым донцем, что ещё более сближает его с минусинскими изображениями, определяя как наиболее близкую аналогию. Стрелы в обоих кучарских футлярах расположены оперением вверх.

Закруглённое дно колчанов — очень редкая особенность, но помимо фрагмента из Кумтуры она известна ещё в трёх памятниках Восточного Туркестана и связана уже с колчанами «с карманом». Изображения футляров с закруглённым и треугольным нижним краем — детали лёссовой

(130/131)

скульптуры — найдены в Шикшине (Карашарский оазис, не ранее VII в.) [Дьяконова, 1995, с. 66, 80, 303, 528; табл. Е, 3]. Особые закруглённые выступы в донце отличают колчаны из росписи в Хочо (Турфан) VIII-IX вв., передающей трёх военачальников-уйгуров * [6] (рис. X- 5). Наконец, колчан с закруглённым выступом в донце изображён в росписи VI — нач. VII вв. в кызыльской Пещере шестнадцати меченосцев (оазис Куча) [Grünwedel, 1912, Abb. 117] (рис. XI, фигура всадника слева).

Два последних изображения обладают и другими особенностями, возможно, сближающими их с тепсейскими/ташебинскими саадаками. В Пещере шестнадцати меченосцев представлен редкий случай, когда футляры саадака «позднего» (условно «тюркского») типа размещены на одном боку воина: у конного рыцаря-шакья, обращённого правым боком к зрителю, показаны и налучье для спущенного лука, и колчан «с карманом» (рис. XI). Правда, видно, что оба предмета крепятся в разных участках пояса, необычно и взаимное размещение футляров крест-накрест. Положение ног соседнего, восседающего на слоне персонажа, допускает, что сходное расположение футляров всадника больше связано с композиционным повторением этой схемы, чем с реальным способом их ношения. Однако обратим внимание на всадника у противоположного, правого края росписи: он повёрнут левым боком к зрителю, и ни колчана, ни налучья у него нет. Логично предположить, что и в этом случае художник подразумевал их на правом боку воина. Чем, однако, руководствовался мастер — реальной практикой ношения оружия или какими-то другими соображениями — неизвестно; а значит неясно и то, насколько показательна эта кучарская роспись в качестве аналогии минусинским саадакам второй группы. ** [7]

Ещё одна характерная особенность колчанов второй группы — треугольная или фигурная форма верхнего края. Такая деталь могла быть связана с особым оформлением задней стенки футляров или с наличием какой-то жёсткой каркасной конструкции. У колчанов-«тубусов» в саадаках «совмещённого» типа фигурно оформленные стенки не зафиксированы, а сами футляры бывают закрыты цилиндрической крышкой (рис. VIII- 1). Выступающая задняя стенка — это особенность колчанов «с карманом», у них же встречаются каркасы у горловины футляров, служившие для придания жёсткости изделию и украшавшие его. Именно такие рамки-каркасы можно видеть на упомянутых колчанах из Хочо (рис. X- 5): они отчётливо читаются в верхней части карманов, а нижняя кромка рамки подобна тепсейским «фигурным» изображениям.

Серия колчанов с фигурными рамками более раннего времени происходит из европейских элитных комплексов VII в.: в погребении у села Малая Перещепина, аварских захоронениях Кунбабони (Kunbábony), Бочи (Bócsa) и др. найдены золотые и серебряные обкладки «карманов» [Залесская и др., 1997, с. 210; Tóth, Horváth, 1992, Kat. 52, 67; Abb. 65: 1, 2; P. 155] (рис. X- 2, 3). Судя по редчайшим находкам реконструируемых изделий, и на Алтае края карманов обрамлялись каркасами-обкладками, хотя и сделанными из кости. А.И. Савин и А.И. Семёнов предполагают восточное — центральноазиатское происхождение колчанов из аварских погребений Венгрии, указывая на ряд общих особенностей в их конструкции и оформлении с азиатскими, причём эти особенности касаются как раз каркаса кармана [1990, с. 87, 88]. Тогда можно думать, что и тради-

(131/132)

Рис. X. Колчаны с выступающей задней стенкой и рамки-каркасы:
1 — таштыкские гравировки (Тепсей, пл. 4, 6; Ташеба, пл. 1); 2, 3 — фигурные рамки колчанов из М. Перещепино и Бочи [по: Залесская и др., 1997; Tóth, Horváth, 1992]; 4 — Камтыттукем [по: Савин, Семёнов, 1997]; 5 — Хочо, прорисовка с росписи IX в. [по: Le Coq, 1925].

(Открыть Рис. X в новом окне)

ция обрамления краёв карманов была принесена из Центральной Азии. Изображения соответствующего времени до нас не дошли, но росписи в Хочо позволяют предполагать их былое существование. * [8]

Может быть, к числу наиболее ранних колчанов с рамками как раз и относятся рассматриваемые тепсейские/ташебинские футляры? Но все каркасные рамки связаны только с колчанами со щитком, а они носились отдельно от налучья, на противоположном боку воина. В нашем же случае колчаны расположены вплотную к налучью. Значит, ситуация была иной: возможно, на плакетках изображены не рамки, а просто выступающие задние стенки, характерные и для какой-то иной разновидности саадаков. Примером последнего является меховой футляр из пещеры Камтыттукем на Алтае, датируемый, возможно, III-V вв. [Савин, Семёнов, 1997, с. 36] (рис. X- 4). Как видно по рисунку и специально отмечено авторами публикации, вырез в верхней части колчана имеет форму «хорошо известного лишь для более позднего времени «кармана», облицован накладкой из тиснёной кожи и украшен полосой красной краски» [Там же]. Нижняя часть футляра

(132/133)

не сохранилась, нет данных ни о налучье, ни о стрелах. Судя по крюку, подобные которому представлены в памятниках первой половины тысячелетия, такой вариант колчана мог быть широко распространён, хотя и кажется нам сейчас уникальным. Вряд ли можно отождествлять тепсейские колчаны с футляром из Камтыттукема; последний, однако, показывает, что колчаны с выступающей задней стенкой, не относящиеся к числу «классических» футляров «с карманом», действительно существовали. * [9] Не случайно фрагмент из Камтыттукема упоминается исследователями, предполагающими алтайское происхождение колчанов «с карманом», как одна из их начальных форм [Кубарев, 2005, с. 91].

Вообще информации о раннем этапе существования колчанов с карманом немного. На Алтае известные берестяные колчаны со щитком встречены в погребениях не ранее VII в. Правда, есть сведения о находках берестяных футляров «с карманом» в погребениях булан-кобинской культуры (раскопки Ю.Т. Мамадакова) [Там же], но эти материалы не опубликованы. Ранее предполагалось, что в Туве и на Алтае в предтюркское время использовались берестяные футляры «со срезанным верхом», существовавшие затем параллельно с колчанами со щитком [Худяков, 1986, с. 151; Трифонов, 1987, с. 197]. В последние годы исследователи выражают уверенность в том, что нет оснований для реконструкции такой формы [Овчинникова, 1998, с. 287; Кубарев, 2005, с. 90]. Мнения об алтайском происхождении саадаков «с карманом» придерживаются А.А. Тишкин и В.В. Горбунов, в том числе опираясь на реконструкцию колчана из кургана 31 могильника Яломан II, датируемого ими 2-й пол. IV — 1-й пол. V в. Согласно реконструкции, тканевый колчан имел цилиндрическую форму, определяемую формой деревянного донца и крышки, устье в виде щитка/кармана и петли для подвешивания [Тишкин, Горбунов, 2007, рис. 3- 1, с. 166]. По мнению Л.А. Боброва и Ю.С. Худякова, «стремительное распространение» берестяных колчанов с карманом среди воинов Тоба Вэй (зафиксированное в росписях Северного Китая — С.П.) было результатом «степного влияния» в конце V в. [Бобров, Худяков, 2005, с. 111].

Как видим, саадаки второй группы воинов на миниатюрах как будто объединяют в себе признаки саадаков «совмещённого» и «тюркского» типов. Резные изображения тепсейского и ташебинского склепов принадлежат к периоду на стыке распространения этих традиций. Поэтому и возникает вопрос, не являлись ли колчанные наборы воинов второй группы своего рода переходным звеном между ними или это был результат контакта различных традиций? Каких-либо данных о последовательном преобразовании саадаков «совмещённого» типа в «тюркские» нет (разве что цилиндрический колчан из Яломана-II по форме аналогичен футлярам-«тубусам» из Нии?). По словам М.В. Горелика, в III-VI вв. саадаки с длинной налучью и трубковидным футляром «разделяются на два различных предмета: колчан, помещавшийся справа, и налуч, крепившийся слева, т.е. складывается классический средневековый саадак...» [Горелик, 1995, с. 379]. Однако конкретные материалы, иллюстрирующие эту последовательность, не приводятся (видимо их нет?). Здесь же отмечается, что «генезис средневекового колчана связан, вероятнее всего, с древним трубкообразным колчаном, который изображался ещё на оленных камнях висящим на корпусе воина на том же месте и в том же положении ...» [Там же]. Очевидно, даже знакомство со значительным числом материалов по вооружению не позволяет составить достоверное представление о происхождении колчанов с карманом. Помимо отличия формы футляров для стрел и способов их сочетания с налучью, в ранних («совмещённых») саадаках стрелы помещались наконечниками вниз (Пещера Художников, фрагмент из Кумтуры), а в поздних («тюркских») — в основном вверх, что неоднократно зафиксировано археологически. Значит, скорее всего саадаки «позднего» типа и относящиеся к ним колчаны с карманом были связаны с совершенно иной традицией. На это может указывать и ряд кучарских росписей, в которых саадаки обоих типов

(133/134)

Рис. XI. Куча, Кызыл. Роспись из Пещеры шестнадцати меченосцев. Сцена Осады Кушинагары [по: Grünwedel, 1912].

(Открыть Рис. XI в новом окне)

зафиксированы последовательно в пределах небольшого промежутка времени. В росписях V — нач. VI вв. (Пещера Художников, фрагмент из Кумтуры) представлены саадаки раннего, «совмещённого» типа. А в сценах из Пещеры шестнадцати меченосцев и Пещеры Майи-II, относящихся к VI — нач. VII вв. — уже колчаны с карманом. Вполне возможно, что именно в этот период в Куче появились и получили преобладание саадаки нового типа.

Наиболее ранние, узко датированные надписями изображения колчанов с карманом представлены в китайских памятниках VI в. Первый из них — роспись пещеры 285 из Дуньхуана 538/539 гг. [Whitfield, 1995, p. 285]. Второй — погребальное ложе согдийца An Qie/Anjia в Сиане, относящееся к 571 или 579 гг. [Anjia tomb..., 2003, p. 21; Lerner, 2005, tabl. 1] (рис. XII). В дуньхуанской росписи представлены сцены из легенды «Лес возвращённого зрения»: в начале истории 500 разбойников (или повстанцев), обозначенные пятью пешими фигурами, защищаются от войск (индийского) правителя. Они не в силах противостоять облачённой в доспехи коннице и терпят поражение [Whitfield, 1995, p. 285]. «Разбойники» — пешие фигуры с крупными щитами, уже упоминавшимися в связи с вооружением первой группы воинов (рис. VII- 7, 8); у одного из них на поясе показан открытый футляр со стрелами оперением вверх [Whitfield, 1995, pl. 36, 38]. Войска правителя представлены фигурами всадников, двое из которых имеют отчётливые колчаны «с карманом» на правом боку, а на левом — длинные изогнутые налучья (рис. XII- 2). Таким образом, в этой дуньхуанской композиции изображены футляры для лука и стрел двух различных традиций; можно предполагать, что одна из них была традиционной для региона (у «разбойников»), а другая — новая, в дальнейшем широко распространённая. На погребальном ложе в Сиане представлен сам Ань Це и его приближённый в сцене охоты; они повёрнуты разными боками, так что хорошо видны колчан одного и налучье другого воина (рис. XII- 1).

Приведённые примеры очерчивают небольшой круг наиболее ранних датированных изображений колчанов с карманом. Эти росписи показывают, что к VI в. они были уже вполне сложив-

(134/135)

Рис. XII. Колчаны «с карманом» в памятниках Северного Китая VI в.:
1 — панель погребального ложа из гробницы Ань Це (Сиань) 571/579 гг. [по: Anjia Tomb..., 2003]; 2 — фрагменты росписи из пещеры 285 в Дуньхуане 538/539 гг. [по: Whitfield, 1995].

(Открыть Рис. XII в новом окне)

шимися, и какие-либо специфически ранние признаки у них не фиксируются. Нет среди них и тех, что обладали бы, подобно тепсейским, чертами саадаков «совмещённого» типа. Алтайские же находки важны, но пока мало показательны в силу своей единичности, фрагментарности и хронологической неопределённости.

Итак, футляры, изображённые у воинов второй группы таштыкских миниатюр, носились на одном боку, как саадаки «совмещённого», раннего типа. В то же время, пропорции колчанов, особая форма дна и верха выделяют их из числа классических ранних саадаков с трубковидными футлярами, а фигурный верхний край позволяет предполагать у них особую конструктивную деталь в виде выступающей задней стенки, возможно, с обрамлением. Вполне вероятно, что наборы «тепсейского облика» представляют оригинальный вариант саадака, появившийся в период контакта различных традиций (не позднее V-VI вв.) и не получивший дальнейшего распространения. Уникальность таких наборов в Южной Сибири и концентрация аналогий их отдельным деталям в памятниках Восточного Туркестана позволяет предполагать их формирование именно здесь, а потому чужих в Минусинской котловине воинов второй группы считать выходцами из этого региона.

Причёски воинов второй группы единообразны и показаны длинными прямыми или волнистыми линиями, в большинстве случаев опускающимися ниже плеч (рис. II). Ближайшие соответствия таким причёскам видим среди наскальных гравировок Алтая, а также на костяных фрагментах из к. 20 Шиловского могильника в Ростовской области (рис. XIII- 7-10). Те и другие относятся к произведениям тюркского круга и изображают представителей различных тюркских групп

(135/136)

[Багаутдинов и др., 1998, рис. 21; Миклашевич, 2003, рис. 9; Черемисин, 2004, рис. 9-11; Кубарев, 2005, рис. 5-11]. По изобразительным материалам известно несколько вариантов причёсок тюрков (или способов их передачи). Среди них причёски, показанные отдельными длинными линиями, либо длинными линиями, соединёнными на концах в пряди и между собой; заплетённые от основания косы; заплетённые косы, дополнительно скреплённые на концах. Первые два варианта изображений встречаются только в гравировках, остальные — в росписях, на каменных изваяниях, статуэтках и резных рисунках. Все эти варианты отражают тип причёсок, называемый китайцами пэйфа, что означало волосы, опущенные на плечи, в противовес собранным наверху, как было принято у самих китайцев [Вайнштейн, Крюков, 1966, с. 180, 181]. В китайских источниках этот способ ношения волос в рассматриваемое время устойчиво ассоциируется с тюрками, во всяком случае какие-либо другие группы с такими причёсками не упоминаются.

Отдельные линии в гравировках могли передавать как распущенные волосы, так и схематично показанные косы — те и другие отвечали схеме пэйфа и были вероятны для древних тюрков. * [10] Что касается отличия причёсок с закрепами или без, то здесь показательны композиции с участием нескольких различающихся фигур. В серии древнетюркских гравировок с р. Чаган, передающих сцены сражений, у одних воинов длинными параллельными линиями показаны распущенные волосы, у других чётко отмечены закрепы на концах [Черемисин, 2004]. Из сюжета гравировок неясно, с чем было связано различие причёсок: можно ли, например, считать соответствующих воинов представителями различных (этнических?) групп, разных возрастных слоёв, или эти отличия не были принципиальными.

Соответствие причёсок второй группы воинов схеме пэйфа, идентичное оформление волос в достоверно тюркских гравировках; фиксация в письменных источниках только одной культурной группы, для которой в это время рассматриваемая причёска являлась показательной — всё это даёт основания предполагать, что воины таштыкских миниатюр, изображённые с распущенными волосами, могут быть идентифицировны с какой-то раннетюркской группой.

Учитывая датировку тепсейского и ташебинского склепов не позднее V-VI вв., эти фигуры оказываются наиболее ранними из известных изображений тюрков, что делает такое сопоставление особенно ответственным. Ближайшие по времени изображения представлены в погребальных статуэтках, рельефах и росписях погребальных лож второй половины VI в., а также стенной росписи близкого периода. Особенность большинства запечатлённых в них тюркских причёсок — клиновидный, сходящийся книзу силуэт волос. На погребальном ложе Ань Це (571/579 гг.) и каменном саркофаге Ю Хона (Yu Hong) (около 592 г.) такой силуэт показан без выписанных кос или прядей (рис. XIII- 1-3, 6). Напротив, у фигуры тюрка в кучарской Пещере Майи-III (пещ. 5/ кит. 224) его клиновидно сужающиеся волосы явно уложены в косы (рис. XIII- 5). На статуэтке из погребения периода Северная Ци (550-577 гг.) показаны заплетённые от основания косы, скреплённые на концах в один пучок (рис. XIII- 4). Судя по приведённым изображениям, во второй половине VI в. тюрки носили длинные волосы скреплёнными на концах, чаще с заплетёнными от основания косами, но иногда, возможно, и без них. В обоих случаях эти причёски подобны тем, что известны в более поздних памятниках, а их отличие от таштыкских «отдельных линий» может объясняться в первую очередь иной техникой исполнения изображений.

(136/137)

Рис. XIII. Изображения тюрков (причёски):
1-3 — с погребального ложа Ань Це [по: Anjia Tomb ..., 2003]; 4 — погребальная статуэтка 550-577 гг. [по: Stark, 2008]; 5 — Куча, роспись из Пещеры Майи-III [по: Яценко, 2009]; 6 — на саркофаге Ю Хона [по: Яценко, 2009]; 7-9 — Алтай, наскальные гравировки [по: Кубарев, 2005]; 10 — фрагмент гравировки из к. 20 Шиловского могильника [по: Багаутдинов и др., 1998].

(Открыть Рис. XIII в новом окне)

(137/138)

Следует отметить мнение Л.А. Боброва и Ю.С. Худякова, согласно которому рыцари с тепсейской планки 7 представляют сяньбийцев. Исследователи полагают, что причёска воина со свалившимся шлемом (рис. II- 7) находит точные аналогии в изображениях Северного Китая IV-VI вв. [Бобров, Худяков, 2005, с. 88, рис. 19, 69-71], а в качестве другой параллели приводят изображение лучника из пещеры 249 в Дуньхуане [Там же, рис. 3-58]. Однако приведённые примеры демонстрируют отсутствие сходных черт с причёсками воина с планки 7, а фотографии росписи пещеры 249 не позволяют видеть причёску так, как она представлена на указанных прорисовках — кос здесь нет [Whitfield, 1995, pl. 23-25]. Вертикальные штрихи на макушке тепсейского воина со сбитым шлемом вряд ли означали конкретную особенность причёски: скорее, так была передана бьющая из раны кровь или волосы, вставшие «дыбом». Текущая из ран кровь показана и у соседнего воина той же плакетки, а также на планках 3 и 4 [Грязнов, 1979, рис. 60, 6 — ф. 3] (рис. III- 1 ; V- 7, 10). Саадачные наборы «рыцарей» аналогичны футлярам легковооружённых воинов с распущенными волосами, значит, и у рыцарей можно предполагать ту же причёску, что и подтверждает рассмотренная фигура с тепсейской планки 7. Таким образом, причёски не дают оснований для сяньбийской атрибуции тепсейских воинов, но позволяют связывать их с ранними тюркскими группами.

*       *      *

Обращение к доспехам второй группы воинов требует привлечения значительного числа аналогий, поэтому они не могут быть рассмотрены в рамках этой статьи. Отметим только некоторые принципиальные моменты. Во-первых, «рыцари» с планок 6 и 7 обладают саадаками одного типа, значит могут рассматриваться как одна культурная группа, несмотря на отмеченное различие их панцирей [Горелик, 1993, с. 157-159; Горбунов, 1998, с. 105]. Во-вторых, важно наблюдение Г.В. Кубарева о присутствии пластин с фигурным краем в составе доспеха с планки 6 [2007, с. 112]. Эта особенность хронологическая — наиболее ранние находки и изображения таких пластин происходят из памятников конца IV, а скорее V в. (Яломан II, к. 31; Татарские могилки, погр. 4; Пещера Художников). Наличие таких пластин отсекает тепсейские изображения от орлатских как более ранних, так как ни в одном из подробно изображённых орлатских панцирей этих деталей нет. Вместе с тем время появления таких пластин в Центральной Азии даёт terminus post quem для тепсейских миниатюр. В-третьих, как неоднократно отмечалось исследователями, тепсейские панцири принадлежат к числу доспехов сакского типа и отличаются от более поздних, известных по древнетюркским погребениям и изобразительным памятникам. Их ближайшие аналогии фиксируются в росписях оазиса Кучá V-VI вв. Вполне вероятно, что в этот период туркестанские «ранние тюрки» пользовались ещё традиционным в Центральной Азии вооружением: доспехами сакского типа, к тому времени широко распространёнными уже несколько столетий, и «раннего типа» саадаками.

Историческая вероятность появления «ранних тюрков» в Южной Сибири может быть связана с сообщениями письменных источников о владении Цигу, локализуемом, по одной из версий, на Среднем Енисее [Аристов, 1896, с. 280]. Ранние, полулегендарные сведения о Цигу связаны с основанием этого владения представителями рода Ашина во второй половине V в. [Там же; Савинов, 1988]. Следующее упоминание касается похода Мухан-кагана — одного из первых правителей Тюркского каганата и покорения им Цигу в 553 г. [Бичурин, 1950, с. 229]. Характер вооружения воинов-тюрков на тепсейских и ташебинских плакетках, далёкий ещё от «классических» образцов древнетюркского времени, позволяет с большей вероятностью предполагать, что именно первое событие нашло отражение в таштыкских миниатюрах. Ясно, что до рассмотрения тепсейских доспехов этот вывод носит предварительный характер.

Систематизация изображений на плакетках позволила чётко выявить три группы воинов. Главное, что объединяет их внутри каждой группы — однотипный саадачный набор и общая схема причёски. Предпринятая попытка атрибуции названных групп позволяет первых из них считать

(138/139)

таштыкцами («склепными» или «грунтовыми» — это отдельный вопрос, требующий особого рассмотрения), а во-вторых есть основания видеть одну из наиболее ранних групп тюрков, вооружение которых (связанное с традициями ещё первой половины I тыс.) могло формироваться на территории Восточного Туркестана. Такая характеристика вполне соответствует данным, связанным с ранней историей ашина в интерпретации С.Г. Кляшторного [1965]. Третья группа воинов осталась пока не рассмотренной — это будет возможно сделать только по выявлении конкретных археологических аналогий особенностям их костюма и вооружения.

Библиография (добавлена нумерация)   ^

1. Азбелев П.П. Культурные связи степных народов предтюркского времени (по материалам Тепсейских и Орлатских миниатюр) // Северная Евразия от древности до средневековья. — СПб., 1992.
2. Алексеев В.П. К происхождению таштыкского населения Южной Сибири // Проблемы археологии Урала и Сибири. — М., 1973.
3. Аристов Н.А. Заметки об этническом составе тюркских племён и народностей и сведения об их численности // Живая старина. Год шестой. Вып. III-IV. 1896.
4. Багаутдинов Р.С., Богачёв А.В., Зубов С.Э. Праболгары на средней Волге. У истоков истории татар Волго-Камья. — Самара, 1998.
5. Беленицкий А.М. Монументальное искусство Пенджикента. Живопись, скульптура. — М., 1973.
6. Бичурин Н.Я. (Иакинф). Собрание сведений о народах, обитавших в Средней Азии в древние времена. Т. 1. — М.; Л., 1950.
7. Бобров Л.А., Худяков Ю.С. Военное дело сяньбийских государств северного Китая IV-VI вв. н. э. // Военное дело номадов Центральной Азии в сяньбийскую эпоху. — Новосибирск, 2005.
8. Бобров Л.А., Худяков Ю.С. Вооружение и тактика кочевников Центральной Азии и Южной Сибири в эпоху позднего средневековья и раннего нового времени (XV — первая половина XVIII в.). — СПб., 2008.
9. Вадецкая Э.Б. Таштыкские накосники и причёски // Краткие сообщения института археологии. Вып. 184. — М., 1985.
10. Вадецкая Э.Б. К выявлению этнических признаков населения таштыкской культуры // Проблемы происхождения и этнической истории тюркских народов Сибири. — Томск, 1987.
11. Вадецкая Э.Б. Таштыкская эпоха в древней истории Сибири. — СПб., 1999.
12. Вайнштейн С.И. Мир кочевников Центра Азии. — М., 1991.
13. Вайнштейн С.И., Крюков М.В. Об облике древних тюрков // Тюркологический сборник к 60-летию А.Н. Кононова. — М., 1966.
14. Горбунов В.В. Тяжеловооружённая конница древних тюрок (по материалам наскальных рисунков Горного Алтая) // Снаряжение верхового коня на Алтае в раннем железном веке и средневековье. — Барнаул, 1998.
15. Горелик М.В. Защитное вооружение степной зоны Евразии и примыкающих к ней территорий в I тыс. н.э. // Военное дело населения юга Сибири и Дальнего Востока. — Новосибирск, 1993.
16. Горелик М.В. Вооружение народов Восточного Туркестана / Восточный Туркестан в древности и раннем средневековье: в 4 томах / Т. 3. — М., 1995.
17. Грязнов М.П. Древнейшие памятники героического эпоса народов Южной Сибири // Археологический сборник Государственного Эрмитажа. Вып. 3. — Л., 1961. [ ошибка, надо: Грязнов М.П. Миниатюры таштыкской культуры. Из работ Красноярской экспедиции 1968 г. // АСГЭ. Вып. 13. Л.: 1971. С. 94-106. ]
18. Грязнов М.П. Таштыкская культура // Комплекс археологических памятников у горы Тепсей на Енисее. — Новосибирск, 1979.
19. Дебец Г.Ф. Палеоантропология СССР. Труды института этнографии АН СССР. Т. IV. — М.; Л., 1948.
20. Десятчиков Ю.М. Катафрактарий на надгробии Афения // Советская археология. №4. 1972.
21. Дьяконова Н.В. Шикшин. Мат-лы Первой Русской Туркестанской экспедиции акад. С.Ф. Ольденбурга. 1909-1910 гг. — М., 1995.
22. Залесская В.Н., Львова З.А., Маршак Б.И., Соколова И.В., Фонякова Н.А. Сокровища хана Кубрата. Перещепинский клад. — СПб., 1997.
23. Киселёв С.В. Древняя история Южной Сибири / Материалы и исследования по археологии. Вып. 9. — М.; Л., 1949.
24. Кляшторный С.Г. Проблемы ранней истории племени Тÿрк (Ашина) // Новое в советской археологии. Материалы и исследования по археологии. Вып. 130. — М., 1965.
25. Кубарев Г.В. Культура древних тюрок Алтая (по материалам погребальных памятников). — Новосибирск, 2005.

(139/140)

26. Кубарев Г.В. Защитный доспех с фигурными пластинами (происхождение, распространение и конструктивные особенности) // Алтае-Саянская горная страна и соседние территории в древности. — Новосибирск, 2007.
27. Кызласов И.Л. Таштыкские рыцари // Проблемы изучения наскальных изображений в СССР. — М., 1990.
28. Кызласов Л.Р. Таштыкская эпоха в истории Хакасско-Минусинской котловины. — М., 1960.
29. Кызласов Л.Р. Очерки по истории Сибири и Центральной Азии. — Красноярск, 1992.
30. Кызласов Л.Р., Панкова С.В. Татуировки древней мумии из Хакасии (рубеж нашей эры) // Сообщения Государственного Эрмитажа. Вып. LXII. — СПб., 2004.
31. Мартынова Г.С. Таштыкские племена на Кие. — Красноярск, 1985.
32. Миклашевич Е.А. Петроглифы урочища Устю-Айры на Горном Алтае // Археология Южной Сибири. [Вып. 22] Сборник трудов, посв. 70-летию со дня рождения А.И. Мартынова. — Новосибирск, 2003.
33. Никоноров В.П., Худяков Ю.С. Изображения воинов из Орлатского могильника // Евразия: культурное наследие древних цивилизаций. Вып. 2. Горизонты Евразии. — Новосибирск, 1999.
34. Овчинникова Б.Б. Древнетюркские лучники Саяно-Алтая // Военная археология. Оружие и военное дело в исторической и социальной перспективе. Мат-лы межд. конф. — СПб., 1998.
35. Панкова С.В. Новые образы таштыкского искусства и их параллели // Археология Южной Сибири: идеи, методы, открытия. Сборник докладов межд. науч. конф., посв. 100-летию со дня рождения С.В. Киселёва. — Красноярск, 2005.
36. Панкова С.В. Китайские прототипы сибирских изображений раннеташтыкского времени // Алтае-Саянская горная страна и история освоения ее кочевниками. — Барнаул, 2007.
37. Панкова С.В., Васильев С.С., Дергачёв В.А., Зайцева Г.И. Радиоуглеродное датирование Оглахтинской гробницы методом «wiggle matching» // Археология, этнография и антропология Евразии. №2. 2010.
38. Пещеры тысячи Будд: Российские экспедиции на Шёлковом пути: к 190-летию Азиатского музея. Каталог выставки. — СПб., 2008.
39. Подольский М.Л. Композиционная специфика таштыкской гравюры на дереве // Древние культуры Центральной Азии и Санкт-Петербург. Мат-лы Всерос. научной конф., посв. 70-летию со дня рождения А.Д. Грача. — СПб., 1998.
40. Поздняков Д.В., Полосьмак Н.В. Всадники, натягивающие лук (к вопросу о пазырыкских горитах) // Археология, этнография, антропология Евразии. №3. 2000.
41. Савин А.М., Семёнов А.И. Колчан древнетюркского времени из Монгун-Тайги // Военное дело древнего и средневекового населения Северной и Центральной Азии. — Новосибирск, 1990.
42. Савин А.М., Семёнов А.И. Материалы гуннского облика из пещеры Камтыттукем в Горном Алтае: ксилотомический анализ // Культура народов Сибири. Мат-лы третьих Сибирских чтений. — СПб., 1997.
43. Савинов Д.Г. Новые материалы по истории сложного лука и некоторые вопросы его эволюции в Южной Сибири // Военное дело древних племён Сибири и Центральной Азии. — Новосибирск, 1981.
44. Савинов Д.Г. Народы Южной Сибири в древнетюркскую эпоху. — Л., 1984.
45. Савинов Д.Г. Владение Цигу древнетюркских генеалогических преданий и таштыкская культура // Историко-культурные связи народов Южной Сибири. — Абакан, 1988.
46. Савинов Д.Г. Ранние тюрки на Енисее (археологический аспект) // Время и культура в археолого-этнографических исследованиях древних и современных обществ Западной Сибири и сопредельных территорий: проблемы интерпретации и реконструкции. Мат-лы XIV Западносибирской археолого-этнограф. конф. Томск, 2008.
47. Соловьёв А.И. Военное дело коренного населения Западной Сибири. Эпоха средневековья. — Новосибирск, 1987.
48. Тишкин А.А., Горбунов В.В. Комплекс вооружения «эпохи великого переселения народов» из Горного Алтая (по материалам могильника Яломан) // Вооружение сарматов:региональная типология и хронология. Челябинск, 2007.
49. Трифонов Ю.С. О берестяных колчанах Саяно-Алтая VI-X вв. в связи с их новыми находками в Туве // Военное дело древнего населения Северной Азии. — Новосибирск, 1987.
50. Хазанов А.М. Очерки военного дела сарматов. — М., 1971.
51. Харрис Д. Римские легионеры в Китае (к постановке вопроса) // Военное дело населения юга Сибири и Дальнего Востока. — Новосибирск, 1993.
52. Худяков Ю.С. Вооружение средневековых кочевников Южной Сибири и Центральной Азии. — Новосибирск, 1986.
53. Черемисин Д.В. Результаты новейших исследований петроглифов древнетюркской эпохи на юго-востоке Российского Алтая // Археология, этнография и антропология Евразии. №1. 2004.

(140/141)

54. Чугунов К.В. Могильник Догээ-Баары 2 как памятник начала уюкско-саглынской культуры Тувы (по материалам раскопок 1990-1998 гг.) // А.В.: Сборник науч. трудов в честь 60-летия А.В. Виноградова. — СПб., 2007.
55. Яценко С.А. Мужской костюм ранних тюрков в китайском искусстве VI-VII вв.: образы «иных» // Степи Европы в эпоху средневековья. Т. 7: Хазарское время. — Донецк, 2009.
56. The ancient culture in Xinjiang along the silk road. Compiled by Qi Xiaoshan, Wang bo. — Urumchi, 2008.
57. Anjia Tomb of Northern Zhou at Xi’an. Shaanxi Provincial Institute of Archaeology. — Beijing, 2003 (на кит.).
58. Chavannes E. Mission archéologique dan la Chine septentrionale. — Paris, 1909.
59. Efimov V.G., Pauls E.D., Podolsky M.L. Ancient Knights of the Minusine Steppes on Engraved Plaques from Vault Burials // Ancient Civilizations. Vol. 2. No. 2. — Leiden, 1995.
60. Ghirshman R. Iran, Parther und Sasaniden. — München, 1962.
61. Grünwedel A. Altbuddhistische Kultstätten in Chinesisch-Turkistan. Bericht über Archäologische Arbeiten von 1906 bis 1907 bei Kuča, Qarašahr und in der Oase Turfan. — Berlin, 1912.
62. The Institute of Archaeology of Xinjiang. Excavation of tomb coded M8 of cemetery 95MNI at the Niya site in Xinjiang // Wen Wu. 1. 2000.
63. Le Coq A.v. Bilderatlas zur Kunst und Kulturgeschichte Mittel-Asiens. — Leipzig, 1925.
64. Lerner J. Aspects of assimilation: the funerary practices and furnishings of central аsians in China // Sino-Platonic Papers. № 168. — Philadelphia, 2005.
65. Robinson H.R. Oriental armour. — London, 2002.
66. Stark S. Die Alttürkenzeit in Mittel- und Zentralasien. Archäologische und historische Studien / Nomaden und Sesshafte. Band 6. — Wiesbaden, 2008.
67. Tóth E., Horváth A. Kunbábony. Das Grab eines Awarenkhagans. — Kecskemét. 1992.
68. Whitfield R. Dunhuang. Caves of the singing sands: buddhist art from the Silk road. — London, 1995.

[1] * Одновременное присутствие на большинстве плакеток вооружённых людей различного облика, изображение многих из них ранеными позволяет обобщённо называть всех персонажей миниатюр воинами, даже когда рядом показаны поражённые стрелами копытные.

[2] * Благодарю А.Г. Козинцева за внимание к этому вопросу и устную консультацию.

[3] ** Не совсем понятно их конкретное назначение в Минусинской котловине: какие стены осаждали, используя эти щиты? Или это была традиция предков, для которых и такие стены, и такие щиты были обычным делом?

[4] * Они известны только в нетипичных для таштыкской культуры погребениях Михайловского могильника на крайнем северо-западе таштыкского ареала, инвентарь которых состоит в основном из материалов древнетюркского облика и таштыкской керамики [Мартынова, 1985, с. 97, рис. 108-114].

[5] * Здесь и далее датировка туркестанских росписей дана по итогам обзора различных предлагаемых дат и их оснований; этот обзор оставлен за пределами статьи, предполагается опубликовать его отдельно.

[6] * Назначение этих выступов неясно. В комментарии к ним А. фон Лекок предположил, что колчаны могли открываться снизу для загрузки стрел, чтобы не повредить оперение [Le Coq, 1925, р. 66].

[7] ** Можно предполагать, однако, что саадаки, подобные изображённому в Пещере шестнадцати меченосцев, только что появились в Восточном Туркестане, и у мастеров не было уверенного представления об устойчивом размещении их футляров на разных боках. Возможно, хорошо знакомые с традицией более раннего времени, отражённой во фрагменте из Кумтуры и росписи Пещеры Художников (рис. VIII- 2, 3), мастера изобразили колчаны и налучья, что называется, по старой памяти. Тем не менее, нельзя полностью исключить вероятность того, что колчан и налучье «тюркского» типа какое-то время носили на одном боку. Тогда и минусинские изображения могли передавать такие саадаки, связанные, возможно, с той же восточнотуркестанской кратковременной практикой.

[8] * Колчаны с закруглённым верхним краем, возможно, также образованным фигурными рамками, изображены и на фресках Пенджикента VIII в. [Беленицкий, 1973, цв. вкл. 9 и 12].

[9] * Футляр из Камтыттукема имеет длинную широкую петлю, что сближает его с колчаном из Кумтуры, обладающим той же особенностью (рис. IX). Возможно, такая деталь вообще была характерна для саадаков рассматриваемого периода.

[10] * По мнению С.А. Яценко [2009] и М.В. Горелика (устное сообщение), причёска в виде нескольких соединённых по-разному кос была характерна только для знатных тюрков. Конкретный способ плетения тюрками кос неизвестен. Можно думать, что вряд ли их заплетание было ежедневной привычкой тюркских воинов, а значит, они неизбежно «сваливались», расплетались, и вся причёска приобретала полураспущенный вид. Возможно, эта ситуация и отражена в описании тюркского войска как «широколицей толпы в образе женщин с распущенными волосами» армянского историка Моисея Каганкатваци, а также в оценке волос тюрок как «непричёсанных, запущенных или некрасиво заплетённых» византийцем Агафием [цит. по: Вайнштейн, 1991, с. 193, 194]. В то же время, приведённые цитаты представляют не столько документальные описания, сколько эмоциональную оценку облика противников.

наверх