Глава II. Раннетюркское время

2. Владение Цигу — таштыкская культура (с. 40-47)

Таштыкская культура и енисейские кыргызы.

Тепсейские пластины.

Таштыкские стелы.

Цигу (или кигу) — одна из ранних фонетических транскрипций этнонима кыргыз, относящаяся, по мнению С.Е. Яхонтова, ко времени до 700 г. н.э. (Яхонтов, 1970, с. 114). Указанные в Чжоу шу координаты владения Цигу являются наиболее ранними достоверными сведениями в этногеографии народов Южной Сибири. Как уже говорилось, Н.А. Аристов первым предложил локализовать его по названиям рек Афу (Абакан) и Гянь, т.е. Кем (Енисей), там, где находилось «главное становище кыргызов» (Аристов, 1897, с. 6), правда, не указывая его точного местонахождения, но явно имея в виду долину Среднего Енисея, Минусинскую котловину. Г.Е. Грумм-Гржимайло сближал название Цигу с чиками рунических надписей, жившими в VIII в. на территории Тувы (Грумм-Гржимайло, 1926, с. 311). Данная точка зрения была поддержана Л.Р. Кызласовым (Кызласов, 1969, с. 51), однако не получила дальнейшего распространения (Сердобов, 1971, с. 54-55). Большинство исследователей так или иначе придерживается интерпретации Н.А. Аристова. Наиболее определённо в этом отношении писала Л.А. Евтюхова, помещая Цигу «как раз в исконных землях

(40/41)

кыргызов, т.е. в Минусинской котловине» (Евтюхова, 1948, с. 4).

^   Таштыкская культура и енисейские кыргызы. В V в. достигает своего наивысшего развития таштыкская культура (тепсейский этап, по периодизации М.П. Грязнова). Исследователи неоднократно отмечали участие таштыкского населения в сложении культуры енисейских кыргызов. С.А. Теплоухов относил к V-VII вв. каменные курганы типа чаа-тас, продолжающие прежние таштыкские традиции и наиболее характерные впоследствии для кыргызов (Теплоухов, 1929, с. 50-55). С. В. Киселёвым в таштыкских материалах был выделен ряд культурных элементов (керамика, погребальная скульптура с изображением животных, конструктивные детали в устройстве погребений позднеташтыкских могильников), получивших развитие в культуре енисейских кыргызов. После IV в., считал С.В. Киселёв, «началось переоформление материальной культуры саяно-алтайских племен в новую, ставшую характерной для времени выступления алтайских тюрок и енисейских кыргызов» (Киселёв, 1951. с. 472). Об этом же писала Л.А. Евтюхова, обратившая особое внимание на общие черты таштыкских и кыргызских материалов, в частности на совершенно идентичные бронзовые накладки в виде головок лошадей и некоторые другие (Евтюхова, 1948, с. 6-9). Л.Р. Кызласов предполагает, что в таштыкское время доминирующую роль играли левобережные племена. Именно здесь, на левом берегу Енисея в Уйбатской степи «в таштыкское время был расположен и политический центр, который, возможно, продолжал сохраняться и в эпоху древнехакасского (кыргызского. — Д.С.) государства» (Кызласов, 1960). М.П. Грязнов также считает, что можно проследить некоторые аналогии таштыкской керамики тепсейского этапа с памятниками енисейских кыргызов, а знаменитая «тепсейская галерея» рисунков, о которой будет сказано ниже, «несомненно представляет собой одно из звеньев общей линии развития изобразительного повествовательного искусства азиатских народов» (Грязнов, 1971, с. 106), продолжение которого можно видеть в копёнских барельефах или Сулекской писанице, наиболее ярко представляющих искусство енисейских кыргызов. Следует отметить также находки глиняных орнаментированных сосудов типа «кыргызских ваз» в таштыкских склепах Михайловского могильника (Мартынова, 1976) и некоторые другие.

Приведённых точек зрения достаточно, чтобы считать установленной непосредственную преемственность между таштыкской культурой и культурой енисейских кыргызов, выразившуюся как в общем обряде трупосожжения, конструктивных деталях погребальных сооружений, так и в наборе целого ряда предметов сопроводительного инвентаря (керамики, украшений, вооружения и т.д.). Видимо, можно называть таштыкскую культуру (во всяком случае, на позднем этапе её развития) ранне-кыргызской, или, точнее, протокыргызской, а совпадение вре-
(41/42)
мени и места её существования позволяет идентифицировать таштыкскую культуру на тепсейском этапе развития с владением Цигу древнетюркских генеалогических преданий.

И все же таштыкская культура и культура енисейских кыргызов различны — каждая из них представляет собой самостоятельное историко-культурное явление. В очень сложной по компонентному составу таштыкской культуре до определённого времени отсутствуют те характерные элементы древнетюркского культурного комплекса, которые вводят культуру енисейских кыргызов в круг родственных культур Центральной Азии и Южной Сибири раннего средневековья. Начало их распространения может быть связано со временем образования раннетюркского владения Цигу, благодаря которому усиливается центральноазиатский компонент таштыкской культуры, выделенный С.В. Киселёвым и Л.Р. Кызласовым. В этой связи полностью сохраняют своё значение слова Л.А. Евтюховой о том, что формирование енисейских кыргызов «явилось частью более широкого этногенетического процесса сложения тюркских народностей Саяно-Алтая» и поэтому «ранняя история кыргызов должна рассматриваться не изолированно, но в связи с событиями в Центральной Азии» (Евтюхова, 1948, с. 4). Обращает на себя внимание явно социальная окраска всех восточных и центральноазиатских элементов таштыкской культуры (масштабы пирамидальных склепов, погребальные статуэтки людей и животных, церемониальные зонты и т.д.), позволяющая относить погребения, в которых они были найдены, к социально привилегированному слою населения. Очевидно, владение Цигу на Среднем Енисее явилось первым этносоциальным объединением, возникшим в результате распространения влияния зарождающейся древнетюркской государственности.

Этнографический облик населения таштыкской культуры, несмотря на полное отсутствие каких-либо свидетельств письменных источников, может быть представлен достаточно полно благодаря анализу имеющихся археологических материалов. Большая часть их собрана в монографии Л.Р. Кызласова, убедительно показавшего комплексный характер хозяйства таштыкцев, в котором сочетались полукочевое скотоводство (разведение лошадей, овец и крупного рогатого скота), земледелие (ручное и плужное с использованием искусственного орошения), охота и вьючное оленеводство в прилегающих к Минусинской котловине горно-таёжных районах (Кызласов, 1960, с. 178-186). Подобное комплексное хозяйство предусматривает разнообразные формы связанных с ним явлений материальной культуры — жилища, одежды, пищи, средств транспорта и т.д. Различные виды жилищ (типа юрты и срубные постройки) изображены на известной Боярской писанице. О широком распространении стационарных деревянных сооружений в это время говорит сложная архитектура таштыкских склепов. По материалам
(42/43)
Михайловского поселения была реконструирована ещё одна форма таштыкского жилища — в виде шестиугольных каркасных построек типа более поздних алтайских или хакасских аилов (Мартынова, 1974). Столь же разнообразны были виды таштыкских поселений, значительное число которых открыто в последнее время: постоянные поселения, городища, стоянки-летники и т.д. (Абсалямов, Мартынов, 1979).

^   Тепсейские пластины. Замечательным этнографическим источником являются деревянные пластины, или планки, с многофигурными композициями, найденные М.П. Грязновым в склепе № 1 могильника Тепсей III, с которыми связывается совершенно новый пласт в изобразительном искусстве народов Южной Сибири (Грязнов, 1971; 1979, рис. 59-61). Истоки художественного стиля тепсейских пластин, возможно, лежат в хуннском искусстве. Так, стилистически близкие изображения животных выгравированы на роговом изделии из Тарпатского могильника хуннского времени в Монголии (Свинин, Сэр-Оджав, 1975, рис. 3). Стилистически близкие рисунки имеются в петроглифах Тувы — Малый Баянкол (Дэвлет, Панова, 1975, с. 206). Среди представленных на тепсейских пластинах многочисленных сюжетов (охоты, военных столкновений, угона лошадей, верениц бегущих животных и т.д.) следует отметить следующие: изображения бычьих запряжек, свидетельствующие о развитии плужного земледелия, взнузданных и осёдланных лошадей (на некоторых из них показано тавро — знак собственности), различных типов щитов, колчанов, горитов, луков и стрел, сцену военного столкновения таштыкцев (их можно узнать по характерным причёскам с костяными булавками, они одеты в мягкие кафтаны и вооружены сложными луками) с чужеземцами, приплывшими на лодке, очевидно, с верховьев какой-то реки (в подпоясанной, видимо, глухой одежде и плоских головных уборах — из берёсты? — вооружённых короткими простыми луками).

На тепсейских пластинах изображены люди разной этнической принадлежности, носители разной культурной традиции, что полностью соответствует сложному характеру образования таштыкской культуры. Обращают на себя внимание несколько фигур рыцарей (планки 6, 7) в панцирных доспехах и шлемах. Они вооружены большими сложными луками и в отличие от других персонажей наделены некоторыми признаками европеоидности. В одном случае они изображены в сцене боя поверженными; в другом — фигура рыцаря в длиннополой одежде с высоким воротником, сплошь покрытой панцирными пластинами, показана спокойно стоящей с луком в вытянутой левой руке. Эти рыцари — не таштыкцы. Ни в одном таштыкском погребении не найдено металлических деталей пластинчатого доспеха, в то время как в Центральной Азии традиция их изготовления не прерывалась, по-видимому, с хуннского времени.
(43/44)
Ю.С. Худяков отмечает, что длиннополая защитная одежда, покрытая панцирными пластинами с высоким воротником, подобна «облачённым в панцири тохарским всадникам из Восточного Туркестана» (Худяков, 1980, с. 125). В этой связи правомерно поставить вопрос, не фиксируют ли изображения рыцарей на тепсейских пластинах первое столкновение жителей Среднего Енисея с тюрками-тугю? В дальнейшем защитные пластинчатые панцири широко использовались енисейскими кыргызами, что доказывается как многочисленными предметными находками, так и знаменитыми изображениями кыргызских всадников на горе Сулек (Худяков, 1980, с. 118-130).

^   Таштыкские стелы. С центральноазиатским влиянием связано и появление в Минусинской котловине антропоморфных каменных изваяний. В настоящее время известно всего три достоверных таштыкских стелы с изображениями людей: это Кижи-таш и Улу-Кыс-таш, открытые в 1772 г. П.С. Палласом в Могильной степи около с. Аскыз, позднее опубликованные Г.И. Спасским и И. Аспелиным и неоднократно привлекавшие внимание исследователей (Грязнов, Шнейдер, 1927, табл. VII; Грязнов, 1950, рис. 15, 16), а также каменная плита с р. Нени, найденная, по данным Л.Р. Кызласова, в пещере и сейчас находящаяся в Минусинском музее. Хотя аскизские стелы не сохранились, по имеющимся рисункам можно составить о них достаточно чёткое представление.

Композиционное оформление всех минусинских стел в принципе одинаково. Наверху помещается крупное изображение сидящей человеческой фигуры (в одном случае, по-видимому, женской) с сосудом в двух руках, что позволило М.П. Грязнову отнести их к «ранним формам каменных баб тюркского типа» (Грязнов, 1950, с. 148). В отличие от более поздних тюркских изваяний, эти изображения находятся на одной, лицевой стороне каменного блока, что, как и в Кудыргэ, соответствует указанию источника о «нарисованном облике покойного». Ниже и на боковых гранях находятся дополнительные мелкие рисунки, по тематике и расположению напоминающие оленные камни Центральной Азии — это цепочка идущих друг за другом верблюдов (возможно, среди них есть и лошади) и рогообразный изогнутый «предмет неизвестного назначения» (Улу-Кыс-таш); лук сигмовидной формы в налучье, как бы заткнутый за пояс, и отдельно изображённое ухо с серьгой (Кижи-таш); птица, лук и котловидные сосуды (Нени). По технике нанесения эти изображения, как отметил М.П. Грязнов, также напоминают оленные камни, «но там углублён рисунок, фоном которому служит гладкая возвышенная поверхность камня, в то время как на наших изваяниях, наоборот, рисунок возвышается на фоне углублённой поверхности камня» (Грязнов, 1950, с. 147). Близость композиции и техники нанесения изображений указывает на южные, центральноазиатские истоки происхождения изобра-
(44/45)
зительных приёмов и смыслового значения образов таштыкских каменных изваяний (Савинов, 1981, с. 237-242).

Минусинские стелы занимают как бы промежуточное положение между антропоморфными оленными камнями и древнетюркскими каменными изваяниями, сочетая признаки тех и других приблизительно в равной степени. Ранние признаки при этом выступают уже в несколько измененном виде (обратная, как бы «негативная» техника и др.), а поздние, напротив, ещё повествовательны и не сложились окончательно в древнетюркский изобразительный канон.

Семантика таштыкских изваяний раскрывается наиболее полно благодаря композиции на лицевой стороне стелы с р. Нени (табл. VIII, 8). Ниже крупной сидящей фигуры со сложенными «калачиком» ногами и сосудом в двух руках изображена сцена охоты пешего лучника с собакой на оленя, в спину которого вонзилась стрела. Повествовательный характер этой сцены в сочетании с канонизированным образом центрального персонажа позволяет рассматривать её как отображение посвящённых ему реальных культовых действий, аналогичных по смыслу изображениям на кудыргинском валуне. Таким же образом могут быть объяснены рисунки животных и фигурка присевшего человека на Улу-Кыс-таш, а также изображение всадника с трёхлопастным флагом на длинном древке на Кижи-таш. Назначение этих ритуальных действий раскрывается благодаря изображению птицы на боковой стороне стелы с р. Нени, которое может быть связано с представлениями древних тюрков о процессе реинкарнации душ (ср. обычную форму древнетюркских эпитафий «отлетел» в значении умер), получившим изобразительное воплощение в ряде памятников тюркского искусства — Асхетском рельефе, на короне Кюль-Тегина или каменных изваяниях Семиречья (Кызласов, 1964, с. 34-35). Скорее всего, в рассматриваемых сценах следует видеть иллюстрацию жертвоприношений, связанных с поминальным обрядом, или действий, обеспечивающих эти жертвоприношения. Возможно, что самые ранние, неизвестные пока тюркские изваяния Монголии, существовавшие там до появления рунической письменности, также представляли собой нанесенные на камень повествовательные сцены, подчинённые идее жертвоприношений, как на кудыргинском валуне или таштыкских стелах.

Условия нахождения аскизских стел неясны. П.С. Паллас обнаружил их уже лежащими на земле в непосредственной близости друг от друга, поэтому точно неизвестно, каким образом они устанавливались. Можно предполагать, что они входили в комплекс жертвенно-поминальных сооружений, хорошо известных памятников таштыкской культуры (Вадецкая, 1971; Кызласов И., 1975). Эти сооружения представляют собой неглубокие ямы (иногда с каменными ящичками внутри), около которых находятся стелы, нередко имеющие антропоморфные
(45/46)
очертания (скошенный верх, «нависание», намеренное сужение верхней части и т.д.). В ямах у основания стел с восточной стороны встречаются кости животных, в том числе кальцинированные, отдельные мелкие предметы и керамика тепсейского этапа. Чаще всего жертвенно-поминальные сооружения находятся в непосредственной близости от больших пирамидальных склепов (уйбатских, сырских, тепсейских) и несомненно связаны с ними единым циклом ритуальных действий. И.Л. Кызласов, наиболее подробно рассмотревший таштыкские жертвенно-поминальные сооружения, также находит им аналогии, с одной стороны, в более поздних памятниках (древнетюркских каменных изваяниях, стоящих в одном ряду с необработанными камнями), с другой — в рядах оленных камней и так называемых «сторожевых камней» в культуре плиточных могил Забайкалья (Кызласов И., 1975, с. 46).

Определённое отношение к подобному ритуалу имели и знаменитые таштыкские маски, типология которых была разработана С.В. Киселёвым (Киселёв, 1951, с. 450). Находки последних лет показали, что изготовление масок началось ещё на предшествующем (тесинском) этапе развития культуры Минусинской котловины, когда в этот ряд оказался включён новый вид объёмного изображения человека — «глиняные головы», типологически занимающие промежуточное место между масками и круглой скульптурой. Особый интерес среди них представляет голова из кургана №6 Шестаковского могильника в Кемеровской области (Мартынов, Мартынова, Кулемзин, 1971, с. 165-173; Мартынов, 1974). По реконструкции А.И. Мартынова, она принадлежала манекену, входившему в сложный погребальный комплекс. Посередине будущего кургана делалась площадка из обожжённой глины, окружённая земляным или дерновым валом с входом с южной стороны. «Здесь же выставлялись манекены умерших с масками и портретными скульптурными головами... Вероятно, они были поставлены в рост или посажены, если учесть, что исследованная нами голова прочно крепилась в вертикальном положении... Сверху в центре его (кургана), а может быть, и над всей площадью, возводилась крыша из берёсты» (Мартынов, 1974, с. 241-242). После использования в течение какого-то времени всё сооружение сжигалось.

Тесинские «глиняные головы» и таштыкские маски, с одной стороны, каменные стелы, в том числе и антропоморфные изваяния типа аскизских — с другой, по-видимому, представляют две разные традиции сохранения на какое-то время облика умершего для совершения определённого цикла поминальных обрядов и жертвоприношений. Эта же особенность, судя по письменным источникам, была характерна для древнетюркского погребального обряда и культуры енисейских кыргызов (Бичурин, 1950, с. 230; Кюнер, 1961, с. 60). Если первая традиция, которую
(46/47)
можно назвать местной, (самые ранние остатки глиняных масок найдены в Минусинской котловине ещё в позднесарагашенских погребениях V-IV вв. до н.э.), существовала здесь длительное время, то вторая, явно привнесенная, связана с более коротким этапом существования таштыкской культуры в период образования здесь раннетюркского владения Цигу. Позднее в культуре енисейских кыргызов изготовление каменной антропоморфной скульптуры в отличие от Монголии, Средней Азии, Горного Алтая и Тувы не получило дальнейшего развития.

Важно отметить, что в культуре енисейских кыргызов и позже сохраняется целый ряд элементов, общих с культурой орхоно-алтайских тюрков. Это — памятники рунической письменности, по праву названной орхоно-енисейской; многие черты социальной организации и терминологии; обряд трупосожжения, существовавший у правящей верхушки династии Ашина до 630 г., а у енисейских кыргызов на всем протяжении существования их культуры; определённый промежуток времени между фактом смерти и захоронением для совершения жертвенно-поминальных обрядов; использование в погребальном ритуале изображений различных животных: в Центральной Азии каменных изваяний львов, стоящих у поминальных комплексов тюркских каганов, в Южной Сибири, на Енисее — преимущественно изображений баранов как в виде наземной скульптуры, так и предметов мелкой пластики, находящихся непосредственно в погребениях и продолжающих прежнюю таштыкскую традицию. Однако в Минусинской котловине известны и два «каменных изваяния в виде маленьких львов» (Грязнов, Шнейдер, 1927, с. 85), близкие древнетюркским.

Приведённые параллели достаточно многочисленны и вряд ли могут объясняться только культурными заимствованиями между древними тюрками и енисейскими кыргызами в период существования созданных ими государственных объединений во второй половине I тыс. н. э. Очевидно, существовала и общая субстратная основа раннекыргызской и раннетюркской культур, закреплённая в древнетюркских генеалогических преданиях идеей родственности между представителями правящей династии Ашина и одним из братьев легендарного Нодулу-шада, основавшим на далёком Енисее раннекыргызское владение Цигу.

наверх