[ коллективная монография ]

Древние культуры Бертекской долины

(Горный Алтай, плоскогорье Укок).

// Новосибирск: 1994. 224 с. ISBN 5-02-030752-1

Глава 4. Древние культуры долины Бертек.

§ 1. Афанасьевская культура.

§ 2. Начальный период эпохи раннего железа.

§ 3. Пазырыкская культура.

§ 4. Гунно-сарматское время.

§ 5. Древнетюркское время.

§ 6. Позднее средневековье.

Исследования памятников долины Бертек, проведённые в 1991 г. западно-сибирским отрядом Североазиатской комплексной экспедиции Института археологии и этнографии СО АН СССР (ныне ИАиЭ СО РАН) позволили наметить культурно-хронологическую схему развития и смены древних культур региона от эпохи бронзы до периода позднего средневековья. Разумеется, схема эта ещё далека от совершенства. В ней множество лакун: отсутствуют материалы каменного века, только ранним периодом представлена эпоха бронзы, да и материалы эпохи раннего железа и средневековья образуют лишь канву, ячейки которой ещё предстоит заполнить. Однако уже то, что удалось сделать за один полевой сезон, позволяет в первом приближении представить сложную этнокультурную картину, имевшую место на территории плоскогорья с конца IV тыс. до н.э. до этнографического времени, а это уже немало. С другой стороны, удалось закрыть ещё одно «белое пятно» на археологической карте Азии.

§ 1. Афанасьевская культура (Д.Г. Савинов).   ^

Изучение памятников афанасьевской культуры на Алтае имеет длительную историю. Открыты они были здесь раньше, чем в Минусинской котловине (первые раскопки В.В. Радлова относятся к 1865 г.), уже многое было сделано ко времени выхода в свет обобщающей работы С.В. Киселёва «Древняя история Южной Сибири». [1] Однако интенсивное исследование памятников афанасьевской культуры на Алтае началось только через столетие после их открытия — в 70-е годы. [2] По последним сведениям, в настоящее время на Алтае известно около 40 памятников афанасьевской культуры, раскопано более 100 объектов на 30 могильниках. [3] Это меньше, чем в Минусинской котловине, [4] но можно предполагать, что фундаментальные вопросы хронологии и происхождения афанасьевской культуры будут решаться именно на алтайском, а не минусинском материале.

Новый памятник афанасьевской культуры, дающий представление ещё об одном районе её распространения на Алтае, был открыт и частично исследован в 1991 г. в высокогорной долине Бертек. Местонахождение этого памятника имеет принципиальное значение: по сути дела, он расположен в самых северных районах предгорья Монгольского Алтая и является связующим между всеми другими памятниками афанасьевской культуры на Алтае и теми немногочисленными пока находками, которые известны в Монголии и Синьцзяне. Ранее отмечалось, что «памятники афанасьевской культуры концентрируются лишь в трёх географических зонах Горного Алтая: Центральном, Восточном и Северном», [5] а «в Чуйской и Курайской степях (т.е. ещё севернее долины Бертек. — Авт.) памятники афанасьевской культуры вообще неизвестны». [6] Такое положение объяснялось в основном особенностями хозяйства носителей афанасьевской культуры: их поселения локализовались «преимущественно в удобных для скотоводства и в известной мере для земледелия долинах Центрального Алтая с их относительно мягким и благоприятным для занятия этими отраслями хозяйства климатом». [7] Разумеется, после открытия погребений афанасьевской культуры в высокогорной и холодной долине Бертек на самой южной оконечности Горного Алтая эти доводы требуют существенной корректировки.

(130/131)

Учитывая то обстоятельство, что раскопанные курганы — первые на территории Южного Алтая и в дальнейшем могут получить эталонное значение при исследованиях в этой области распространения афанасьевской культуры, мы считаем необходимым дать их обобщенное описание с точки зрения конструктивных особенностей погребального обряда и комплекса предметов сопроводительного инвентаря.

Исследованные курганы на могильнике Бертек-33, несмотря на некоторые вариации в деталях, однотипны. Три из них (кург. № 1-3) представляют собой сооружения и объединены в одну цепочку, вытянутую в направлении северо-северо-запад — юго-юго-восток. Такая же цепочка тесно слившихся курганов афанасьевской культуры зафиксирована, например, на могильнике Межелик-1. [8] Один из курганов (кург. №4) расположен отдельно, но, по визуальным наблюдениям, он входит в группу редко стоящих курганов у подножия горы, от каждого из которых отходит цепочка сооружений, параллельная первой. Следует отметить при этом, что афанасьевцами была освоена вся площадка на данной террасе, так как сооружений более поздних периодов здесь не обнаружено.

Средний размер всех наземных сооружений составляет 5(5,5)-6 м. Основная их отличительная особенность — наличие двойного кольца шириной 0,7-0,8 м, состоящего из двух концентрических выкладок из вплотную положенных валунов и каменных плит, пространство между которыми сплошь заполнено крупной галькой и мелкими колотыми плитками. В одном случае (кург. № 3) внешняя часть кольца была сделана наподобие кромлеха из вертикально поставленных плоских каменных плит. Несколько вертикально установленных плиток зафиксировано и во внешней части кольца кургана № 2. Подобные наземные сооружения в виде двух концентрических колец, пространство между которыми заполнено более мелкими камнями, характерны в первую очередь для курганов афанасьевской культуры в Монголии, [9] а также для некоторых курганов этого же времени в Туве. [10] По своему значению (технологии? семантике?) двойные кольца с внутренним заполнением на могильнике Бертек-33 и их аналоги могут быть имитацией (или типологически предшествовать) круглых оград из положенных в несколько рядов каменных плит в классическом, минусинском варианте афанасьевской культуры. Сооружение кромлехов из вертикально установленных плит С.В. Цыб выделяет как один из вариантов наряду с однорядными каменными кольцами первой (ранней) группы и как основной тип наземного сооружения второй (поздней) группы афанасьевских курганов на Алтае. [11] Следует отметить, что в принципе та же комбинация (сооружение оград из горизонтально и вертикально установленных плит) характерна и для Минусинской котловины, причём «вертикальные и горизонтальные ограды встречаются на одних и тех же могильниках». [12]

Площадь внутри двойного кольца во всех бертекских курганах была плотно забутована камнями. В одном случае (кург. № 3) посередине наземного сооружения была сделана глиняно-земляная подсыпка толщиной 20-25 см, видимо, с целью выровнять поверхность кольца, внешнее обрамление которого образовано из более высоких вертикально установленных плит. На территории курганов найдены отдельные расколотые кости животных и скопления углей, свидетельствующие о том, что после возведения двойной ограды она какое-то время оставалась свободной для ритуальных действий. Каким образом было возведено надмогильное сооружение, по состоянию раскопанных курганов сказать трудно. Однако можно предполагать, что сохранившиеся на уровне древней поверхности вымостки представляют собой основание и развалы конструкций типа каменных розеток, характерных для могильника Усть-Куюм. [13]

Более детально можно проследить характер перекрытия погребений и в особенности заполнения могильных ям. В верхней части могилы близко к уровню древней поверхности находились преимущественно крупные плоские каменные плиты удлинённых пропорций, опустившиеся в заполнение могильной ямы. Возможно, это остатки перекрытий из поперечно положенных плит такого же типа, как, например, в могильнике Озёрное II, [14] хотя они

(131/132)

могут относиться и к наземному сооружению. Форма и ориентировка могильных ям одинаковы во всех курганах: это прямоугольные ямы со скруглёнными углами, вытянутые по основной оси в направлении запад — восток (с очень небольшими смещениями). Верхняя часть ямы заполнялась камнями (средней величины галькой и колотыми плитками), нижняя, судя по отпечаткам на стенках ямы, — дёрном. Во всех могилах среди камней (но не в нижней части заполнения) находились угли, что свидетельствует об определённой последовательности заполнения ямы, которую, вероятно, можно соотнести с тризной, проводившейся на поверхности. В одном случае (кург. № 1) на глубине 0,55 м обнаружены продольно лежащие плашки — скорее всего остатки дополнительного деревянного перекрытия. В придонной части в стенках ямы оставлялись материковые приступки (в кург. № 1-3 — с восточной и западной сторон, в кург. № 4 — круговая), благодаря чему размеры ямы по дну были во всех случаях меньше, чем на уровне древней поверхности. Средняя глубина погребений 0,9-1,05 м. Само дно ямы имело вогнутую форму, а в кургане № 2 на дне было сделано ещё одно углубление для захоронения ребёнка.

В кургане № 3 дно ямы обмазано глиной и выстлано берёстой; в кургане № 4 сохранились остатки корьевой подстилки под головой погребённого. Дно могилы было обильно окрашено охрой, в наибольшей степени сохранившейся в области черепа и тазовых костей погребённых. Наличие растительной подстилки на дне ямы и обильная окраска охрой являются, по С.В. Цыбу, ранними признаками. В поздних афанасьевских погребениях на Алтае «видоизменяется интенсивность окраски могил и скелетов; красной краской посыпались чаще всего нижние конечности и черепа погребённых, могилы не окрашивались... Отсутствует растительная подстилка на дне ям». [15]

Положение погребённых — на спине с поднятыми вверх коленями — обычно для афанасьевской культуры. Все погребённые лежат головами на запад (с незначительными отклонениями в соответствии с расположением могильной ямы), что также, по С.В. Цыбу, характерно для поздней группы афанасьевских погребений и отличает их от ранних, имеющих преимущественно восточную ориентировку. [16] С таким определением хронологического значения ориентировки афанасьевских погребений на Алтае согласны и другие исследователи, [17] хотя это мнение не является единственным. Западную ориентировку имеют и некоторые из наиболее близких к бертекским погребения афанасьевской культуры в Монголии [18] и Туве. [19] Интересной особенностью погребального обряда в кургане № 3 является использование не только берестяной подстилки, но и, судя по сохранившимся фрагментам, своеобразного савана, сделанного из полотнищ берёсты и укрывавшего голову и верхнюю часть туловища погребённой до поднятых вверх коленей.

Предметы сопроводительного инвентаря из афанасьевских курганов могильника Бертек-33 немногочисленны, но достаточно выразительны.

В каждом из раскопанных погребений найдено по одному глиняному сосуду, причем во всех одиночных захоронениях (кург. № 1, 2, 4) они находились около правой руки, а в коллективном захоронении (кург. № 3) один сосуд был поставлен в ногах двух погребённых.

Все сосуды остродонной, так называемой яйцевидной формы, средних пропорций. Тесто плотное, качественное, внешняя сторона лощёная. Венчик выражен, шейка плавно профилирована. Сосуды орнаментированы достаточно стандартно: венчик, как правило, украшен треугольным зигзагом, а тулово — рядами горизонтальной ёлочки. У одного сосуда орнамент по тулову поделён на примерно равные зоны спускающимися резными линиями. В целом и по форме, и по орнаментации данный керамический комплекс абсолютно аналогичен афанасьевской посуде как Алтая, так и Минусинской котловины. [20]

Из четырёх найденных сосудов наиболее близок к классической форме яйцевидного афанасьевского сосуда образец из кургана № 1, украшенный штамповым орнаментом. На остальных сосудах орнамент выполнен в резной или комбинированной технике. Резная техника нанесения орнамента на афанасьевской керамике обычно считается относительно поздним призна-

(132/133)

ком. [21] Обращают на себя внимание различия в способах орнаментации венчика и тулова сосуда, представляющих собой, по Д.В. Деопику и П.Е. Митяеву, «две независимые друг от друга семантические части». [22] При этом «зона плечика, а часто и прилегающая зона тулова являются также семантически значимыми, и именно в этой части сосуда реализуется исходный для культуры орнамент, дающий сложные и простые производные». [23] Весьма интересно заключение этих авторов и о том, что «все сложные орнаменты — результат усложнения отдельным мастером стереотипа; они являются проявлением его творческой индивидуальности. Поэтому ожидать появления сколько-нибудь значительного числа сосудов со сходными орнаментами и пытаться выделить на их основе локальные варианты в афанасьевской культуре Среднего Енисея не представляется возможным». [24] Думается, что это в полной мере может быть отнесено и к афанасьевской керамике Горного Алтая, локальные особенности которой пока остаются не выделенными.

Большой интерес представляет каменный жезл из кургана № 1, сделанный из сланца с вкраплениями естественных кристаллов пирита. Это круглый в сечении стержень длиной 24 см и размером в поперечнике 3-3,5 см, с зашлифованной поверхностью, слегка сужающийся на одном конце. Жезл найден рядом с сосудом у правой руки погребённого. Он, несомненно, имел культовое назначение в отличие, например, от пестов, также найденных в погребениях афанасьевской культуры. [25] Если учесть это обстоятельство, то вполне вероятно, что сам камень с вкраплениями пирита, имеющими правильную прямоугольную форму и образующими на поверхности жезла определённую систему, был выбран не случайно. Подобные жезлы (или каменные фаллосы), но в несколько более грубом исполнении уже встречались в афанасьевских погребениях на Алтае, причём там, где это удалось установить, они также лежали около руки погребённого. [26] Типологически они предшествуют фигурным жезлам с изображениями головы животного на одном конце, относящимися, предположительно, к окуневской культуре и известным по находкам в Туве, Монголии и Минусинской котловине. [27] Функциональное же назначение их скорее всего было одинаковым. Не исключено, что такое же назначение (служить жезлом или посохом) могла иметь деревянная пластина с выделенной треугольной головкой из кургана № 4, которая также лежала рядом с глиняным сосудом около правой руки погребенного. В кургане № 3 в этом же месте рядом с глиняным сосудом был положен плоский деревянный ковш с ручкой, значение которого, таким образом, приравнивалось к значению культового предмета — жезла.

То, что эта ситуация устойчиво повторяется в деталях погребального обряда, свидетельствует о неслучайности назначения данных предметов (ковш — жезл) в мировоззрении носителей афанасьевской культуры. В связи с этим крайне интересно, что те же предметы (жезл или посох и ковш или черпак) фигурируют в качестве основных орудий творения в древних космогонических мифах индоевропейцев, что имеет непосредственное отношение к проблеме происхождения афанасьевской культуры. «Удар посоха о землю, — пишет по этому поводу А.М. Сагалаев, — как будто ставит точку в длительном процессе мироустройства, отмечая одновременно и вход и выход, связывающий подземный мир с остальными частями Вселенной». [28] Именно в этой системе представлений находят наибольшее соответствие ритуальные предметы из погребений афанасьевской культуры. Семантически, по всей вероятности, с ними связаны и отдельные хорошо сохранившиеся куски красной охры (символ жизненного начала?), находившиеся под головами всех погребённых (кроме погребения в кург. № 4).

Из других предметов следует отметить найденные в кургане № 3 костяной гвоздик и кольцо. Подобные гвоздики, в единичных экземплярах представленные на Алтае, хорошо известны в материалах афанасьевской культуры Минусинской котловины. Наиболее яркий пример — деревянный жезл из кургана у с. Восточное, для украшения которого использовано около 200 таких гвоздиков. [29] Кольцо, очень тщательно сделанное и заполированное, было надето на безымянный палец правой руки погребённой. Его украшают четыре симметрично расположенные круглые шишечки с выделенным пере-

(133/134)

хватом у основания. Подобных предметов в погребениях афанасьевской культуры по всей территории её распространения ранее найдено не было.

Особенностью публикуемых курганов является хорошая сохранность изделий, изготовленных из органических материалов, объясняющаяся, вероятно, консервирующими свойствами меловых отложений, из которых состоит в этом месте первая терраса р. Ак-Алаха. Речь идёт об уже упоминавшихся деревянных предметах — жезле или посохе (кург. № 4), ковше (кург. № 3) и остатках берестяного «савана» (кург. № 3). Кроме того, найдены стенки расшитого берестяного сосуда, очевидно, цилиндрической формы с отверстиями для сшивания, украшенного мотивами геометрического резного орнамента (кург. № 3), круглое дно и берестяная полоска от другого такого же сосуда (кург. № 4) и остатки плоского деревянного предмета неизвестного назначения (кург. № 4). Следует отметить, что в погребениях афанасьевской культуры Минусинской котловины встречаются только медные оковки деревянных сосудов, [30] а берестяных изделий вообще не найдено. Новые материалы позволяют предполагать, что относительная бедность погребений афанасьевской культуры предметами сопроводительного инвентаря является мнимой и во многом объясняется степенью сохранности вещей, сделанных из органических материалов.

Говорить о точной датировке погребений южно-алтайского варианта афанасьевской культуры, раскопанных в долине Бертек, было бы преждевременно. По ряду признаков (внешняя ограда-кромлех из вертикально установленных плит, перекрытие могилы каменными плитами, положение погребённых головой на запад, резная техника орнаментации керамики) они соответствуют поздней группе памятников, по периодизации С.В. Цыба, [31] или куюмскому типу, по периодизации М.Д. Хлобыстиной, [32] синхронным афанасьевской культуре на Среднем Енисее и датируемым III — началом II тыс. до н.э. Видимо, на современном этапе изучения эту дату для погребений Бертека можно принять как наиболее вероятную. Вместе с тем следует иметь в виду серьезные возражения против существующей периодизации со стороны Н.Ф. Степановой, считающей, что признаки, дифференцирующие группы памятников, «универсальны для обеих групп» [33] и что, «возможно, эти различия в погребальном обряде связаны с этническими, а не хронологическими причинами». [34] Такого же рода сомнения высказывают и другие авторы. [35] Обращает на себя внимание и хронологический разрыв, который существует в датировках по данным радиокарбонового анализа, между алтайскими [36] и минусинскими [37] памятниками, хотя в принципе он и не противоречит существующей точке зрения о том, что афанасьевская культура сложилась раньше на Алтае и уже оттуда распространилась на территорию Минусинской котловины.

Необходимо отметить, что открытие памятников афанасьевской культуры на Южном Алтае, соединяющих собственно алтайский и монгольский ареалы её распространения, позволяет в несколько иной плоскости поставить вопрос о происхождении данной культуры. В настоящее время афанасьевские памятники, если не принимать пока во внимание количественный фактор, который в значительной мере зависит от степени изученности той или иной области, известны в Минусинской котловине, на Алтае, в Туве и Западной Монголии, т.е. на территории Алтае-Саяно-Хангайского нагорья в целом. Имеются сведения о находках керамики афанасьевского облика в Синьцзяне. При этом алтайские материалы несколько отличаются от минусинских: рассмотренные выше курганы Южного Алтая по обряду погребения сближаются с монгольскими, а тувинские, в основном представленные материалами многослойной стоянки Тоора-Даш, достаточно своеобразны по отношению как к алтайским, так и к минусинским.

Традиционно появление афанасьевской культуры в Южной Сибири связывают с единовременной миграцией племён из более западных районов распространения ямной или, по предположению С.В. Цыба, полтавкинской культур. Мнение о том, что «в Туву афанасьевцы могли проникнуть как с севера, из Минусинской котловины, так и с запада — с Горного Алтая», [38] а «через Туву афанасьевцы проникли и далее — в Монголию», [39] является

(134/135)

дальнейшим развитием такого рода миграционной теории, вряд ли способной объяснить все сложности стоящих за этим культурно-исторических процессов. Очевидно, речь должна идти о том, что на всей территории Алтае-Саяно-Хангайского нагорья достаточно рано (на Алтае, судя по данным радиокарбонового анализа, с середины IV тыс. до н.э.) сложилась единая культурная (археологическая) общность, внутри которой уже тогда проявились контуры нескольких локальных вариантов. Не исключено, что кроме северного пути миграции первых скотоводов существовали и другие направления, в частности южный путь по северным предгорьям горных систем Центральной Азии, и в таком случае монгольский и тувинский варианты могут быть непосредственно не связаны с минусинскими.

Ответ на поставленные здесь и другие вопросы должны дать дальнейшие исследования, причём не только погребальных, но и ритуальных памятников — типа, например, ритуального захоронения сосудов в Кара-Кобе [40] или сопроводительного погребения конских черепов в кургане № 10 могильника Бике-1, [41] связанных с мировоззренческой сферой и поэтому в наибольшей степени сохраняющих отличительные особенности, характерные для культуры населения в месте его исхода.

§ 2. Начальный период эпохи раннего железа (Д.В. Черемисин, И.Ю. Слюсаренко).   ^

Постановка вопроса о памятниках начала эпохи раннего железа, или, как принято говорить, раннескифского времени, на Укоке стала возможной благодаря исследованию наскальных изображений. [42] Дело в том, что стилистически материалы петроглифов отличаются от ранних памятников изобразительного искусства, представленных в предметах конского снаряжения и культовой атрибутике погребённых. Несмотря на различия в назначении, технике исполнения, наборе сюжетов и образов наскального и погребального комплексов изображений, и тот, и другой относятся к скифской эпохе, и им обоим присущи черты скифо-сибирского звериного стиля. При этом наглядные различия в стиле объясняются, очевидно, разной хронологической принадлежностью этих изобразительных комплексов. Обоснование ранней даты наскальных изображений и определение её в рамках эпохи, предшествовавшей времени сооружения больших и рядовых курганов пазырыкского типа, позволит в определённой степени охарактеризовать раннескифские памятники микрорайона.

Наиболее ранним среди петроглифов Бертекской писаницы на горе Кызыл-Тас, очевидно, является изображение оленя на первом участке (см. рис. 40). Это изображение относится к группе «орнаментально стилизованных» оленей «с мордами в виде птичьего клюва». [43] В настоящее время исследователи относят становление подобной манеры изображения оленей в петроглифах Монголии к концу эпохи бронзы. [44] При этом Э.А. Новгородова полагает, что образ оленя с клювовидной мордой складывался в Монголии с эпохи неолита, [45] а один из авторов настоящей книги, Д.Г. Савинов, считает, что начальные истоки данного канона, который и определяется понятием «стиль оленных камней», пока не поддаётся выявлению. [46]

Между тем этот «яркий изобразительный канон» в законченном виде представлен на оленных камнях монголо-забайкальского типа, которые, по всей видимости, являются наиболее ранней группой оленных камней [47] и датируются доскифским временем или карасукской эпохой. [48]

Таким образом, изображения оленя с участка 1, обособленное от основной массы петроглифов Кызыл-Таса, можно датировать в рамках начала I тыс. до н.э. Оно является самым южным из известных в Горном Алтае. Западнее него известно лишь несколько пунктов с «клювовидными» изображениями оленей: Мойнак [49] и Бугытыс [50] в Восточном Казахстане, Саймалы-Таш (Внутренний Тянь-Шань), [51] Аксу-Джабаглы (Таласский Алатау) [52] и Джингильчак (Каратау). [53] Западная граница распространения подобных изображений, фиксирующих миграции на юго-запад, в Восточный Казахстан и Семиречье на рубеже II-I тыс. до н.э. «или чуть раньше» [54] групп центрально-азиатского или саяно-алтайского населения (видимо, через юг Горного

(135/136)

Алтая), проходит по южному склону хр. Каратау. На Алтае ближайшие аналогии известны в петроглифах на р. Барбургазы (истоки р. Чуя) и в Елангаше. [55]

Юго-западное направление связей петроглифов Кызыл-Таса заслуживает пристального внимания, так как материалы памятника, на наш взгляд, отражают и встречный распространению с востока «клювовидных» изображений оленя импульс. Южные связи определяют место в комплексе образа верблюда-бактриана: он один из центральных (см. рис. 52).

Изображения двугорбого верблюда многочисленны, и все они отмечены стилизацией в раннескифской манере. Для большинства фигур это поза внезапной остановки. В случаях, когда показаны четыре ноги животного, передачу в фас опущенных вниз раздвоенных копыт, а точнее, подошвенных мозолей верблюда можно сравнить с манерой изображения копытных «на пуантах».

Двугорбый верблюд — участник сюжетных сцен. Изображение человека верхом на верблюде встречается дважды; другой сюжет: человек, ведущий верблюда в поводу — представлен один раз. Эти мотивы чрезвычайно широко распространены в петроглифах Средней Азии начиная с эпохи бронзы (см. рис. 51). Верблюд — сквозной мотив наскального искусства Средней Азии, «в петроглифах эпохи бронзы и раннего железа это был центральный персонаж многих картин, вокруг которого развёртывались все события». [56] В ряде местонахождений, по которым представлена статистика (Койбагар, Арпаузен, Зевакино), верблюд по количеству изображений уступает только образу козла. [57] Большое количество изображений бактрианов в поводу, под всадником, в качестве упряжных в колесных повозках, с путами на ногах и т.п., даёт основание полагать, что прототипом изображений двугорбых верблюдов служило доместицированное животное, а композиции с его участием относятся к культовым сценам. [58]

Домашний верблюд-бактриан — один из персонажей сейминско-турбинской изобразительной традиции, выделенной Б.Н. Пяткиным и Е.А. Миклашевич в петроглифах. В ней эти авторы видят истоки искусства звериного стиля, «по крайней мере в его сакском варианте». [59] Близкие к канонам данной традиции изображения верблюдов известны в центре пустыни Кызылкум (Букантау). [60] Множество подобных изображений обнаружено в районах Центрального и Восточного Казахстана. [61] Видимо, именно здесь в раннесакский звериный стиль из искусства предшествующей эпохи (возможно, из сейминско-турбинской изобразительной традиции) переходят образ домашнего верблюда-бактриана и сюжеты, связанные с этим образом. Для искусства звериного стиля характерно преобладание образов диких животных, изображения лошадей и быков немногочисленны.

Материалы петроглифов Казахстана (Байконура, Ешкиольмеса и, на наш взгляд, Бугытаса), в том числе сюжеты с верблюдами, позволяют связывать становление раннесакского канона с искусством эпохи бронзы. [62] Изображения верблюдов, относящиеся к раннесакскому времени (животные в позе внезапной остановки), схожие трактовкой с верблюдами Кызыл-Таса, широко распространены в Среднеазиатском регионе (Каратау, Джунгарский и Заилийский Алатау, Чу-Илийские горы, Таласская долина. Тарбагатай). [63] В Саяно-Алтае изображения верблюда достаточно редки, как и в более восточных районах (в Северной Монголии, Синьцзяне). Восточные аналогии верблюдам Кызыл-Таса представлены в петроглифах Елангаша, где обнаружено изображение 11 верблюдов в раннескифской манере, [64] и петроглифах Бичигтын-Ама, где множество сюжетов и образов аналогичны запечатлённым в Кызыл-Тасе. [65] Кроме того, на Алтае изображения верблюдов встречены в различных местонахождениях Елангаша, [66] в Чаганке, [67] на Кучерлинской писанице, [68] в Монголии — на горе Тэбш. [69]

Изображения оленей из района Кызыл-Таса имеют многочисленные аналогии в петроглифах Саяно-Алтая. Фигуры этих животных и других копытных в канонизированных в скифскую эпоху позах — с опущенными вниз и подогнутыми под туловище ногами, — очевидно, являются одновременными.

(136/137)

На некоторых изображениях оленей и быков показан треугольный выступ над лопаткой — признак, характерный для стиля оленных камней и являющийся, по Я.А. Шеру, показателем принадлежности изображений к раннему этапу звериного стиля. [70]

Сцена нападения волка на оленя (см. рис. 50) иконографически и семантически тождественна изображениям на оленном камне с р. Юстыд. [71] Эта аналогия позволяет уточнить датировку сцены в рамках раннескифского этапа.

Сцены охоты антропоморфных персонажей на копытных животных имеют широкий круг аналогий в петроглифах Средней и Центральной Азии и являются сквозным сюжетом для эпохи бронзы — раннего железного века. То же самое можно отметить в отношении иерогамной сцены, ближайшие аналогии которой известны в Сары-Арке (Казахский мелкосопочник), [72] а одна из самых дальних — в Валькамонике (Альпы). [73]

Стилистическое единство наскальных изображений Кызыл-Таса, компактность памятника, почти полное отсутствие палимпсестов, содержание сюжетов и набор образов дают основание полагать, что основной массив изображений нанесён на скалу в течение достаточно короткого отрезка времени. Исключение составляют фигура оленя в стиле оленных камней и древнетюркское гравированное изображение козла, а также графитти этнографической современности.

Близость стиля петроглифов Кызыл-Таса к аржано-майэмирскому варианту звериного стиля позволяет предположить датировку основного массива изображений в рамках VII-VI вв. до н.э. Относительно поздняя дата, на наш взгляд, обусловлена тем, что в материалах комплекса раннескифский пласт представлен в виде органичного сплава восточной (саяно-алтайской) и западной или юго-западной (казахстанско-семиреченской) изобразительной традиций. Своеобразный синтез разных исходных составляющих требовал определённого времени. В петроглифах Ур-Марала (Таласская долина) аржано-майэмирский стиль представлен очень ярко, о синтезе свидетельствует образ оленя-верблюда (самка марала имеет два крупных горба) [74] (см. рис. 52).

В наскальных изображениях Кызыл-Таса проявились традиции трёх крупных регионов: Центрально-Азиатского, Саяно-Алтайского и Средне-Азиатского. Естественное расположение плато Укок на границе этих своеобразных историко-культурных зон пояса гор и степей Евразии определило особенности археологических памятников этого микрорайона, в том числе (насколько это удалось проследить по материалам наскальных изображений) и памятников раннескифской эпохи. [75] Проблематична связь петроглифов раннескифского времени с синхронными погребальными комплексами (аржано-майэмирскими или памятниками культуры херексуров и оленных камней) из-за неизученности последних.

§ 3. Пазырыкская культура (Н.В. Полосьмак).   ^

В пока немногочисленных исследованных погребениях урочища Бертек, относящихся к раннему железному веку, обнаружились особенности, свойственные практически всем целиком исследованным рядовым пазырыкским могильникам Юго-Восточного Алтая: разнообразие погребального обряда при «пазырыкском» сопровождающем инвентаре. Все четыре погребения под каменными насыпями в урочище Бертек можно, на наш взгляд, отнести к пазырыкской культуре, несмотря на то, что только два из них (Бертек-1, кург. № 1 и Бертек-10, кург. № 1) представляли собой захоронения, совершённые по типично пазырыкскому обряду: в срубе или деревянной раме, с ориентацией умерших головой на восток при положении на правом боку, с конём в северной части ямы, с основой погребальных сооружений в виде каменного кольца и одной могилой в центре. Два других были с некоторыми отклонениями от этого «пазырыкского стандарта». Так, в кургане № 1 могильника Бертек-12 погребённые лежали в каменном ящике, перекрытом деревянными плахами, на левом боку, головой на запад, каменное кольцо

(137/138)

вокруг могилы и погребение лошади отсутствовали. А в кургане № 1 могильника Бертек-27, хотя захоронение мужчины и было совершено в срубе с сопровождающим погребением коня, но ориентированы погребённые были головой на запад, и человек лежал на левом боку.

Такого рода варианты погребального обряда неоднократно фиксировались В.Д. Кубаревым среди раскопанных им цепочек пазырыкских курганов Юго-Восточного Алтая. [76] Разнообразие погребального обряда указывает, вероятно, на сложный состав населения, которое составляло то образование (возможно, как пишет В.Д. Кубарев, это было конфедерация нескольких крупных родов), [77] которое мы отождествляем с пазырыкской культурой. Уже на раннескифском этапе (в VIII-VII вв. до н.э.) в Горном Алтае сосуществовали группы населения с разными традициями в погребальном обряде: майэмирская, оставившая погребения в ямах, [78] и куюмская, хоронившая умерших в каменных ящиках. [79] Так что ситуацией, сложившейся в пазырыкское время (VI-I вв. до н.э.), мы во многом обязаны предшествующей эпохе. [80]

В рамках пазырыкской культуры в настоящее время можно выделить две основные группы населения: оставившие собственно пазырыкские погребения, выполненные с соблюдением определённого пазырыкского стандарта, и кора-кобинские — в каменных ящиках. Распространение последних вплоть до самых южных рубежей пазырыкской культуры ещё раз свидетельствует о неправомерности выделения погребений скифского времени в каменных ящиках в особое культурное образование, так как они не имеют чёткого района локализации [81] и существуют на одной территории, в одних могильниках с типично пазырыкскими захоронениями. [82]

Важность исследования пазырыкских погребальных памятников на Укоке заключается ещё и в том, что впервые для этой культуры были прослежены конструктивные особенности надмогильных сооружений. Выявлены кольцевидные каменные ограды, часто с атрибутами земледельческого инвентаря (зернотёрками, жерновами), зафиксирована сложная, многослойная структура насыпи кургана. [83] К сожалению, сейчас уже невозможно сказать, имели ли место данные особенности на других памятниках культуры (хотя ограды в ряде случаев фиксировались специалистами). Ответить на этот вопрос помогут дальнейшие исследования.

Сопровождавший бертекских пазырыкцев погребальный инвентарь при всей его немногочисленности оказался очень информативным. Сосудов найдено два. Один из них, обнаруженный в кургане № 1 могильника Бертек-1, с плоским дном, прямым высоким горлом и округлым туловом, украшен по горловине налепным валиком с насечками (см. рис. 63). Это характерная деталь пазырыкской посуды. Так украшена, например, половина сосудов, найденных в уландрыкских могильниках. Оригинален второй сосуд. Это кувшин мягких, вытянутых пропорций. Его высота 27 см, дно у него плоское. Такая или очень близкая к этой форма сосудов часто встречается в могильниках Восточного Алтая. Своеобразие сосуду придаёт прочерченный орнамент, неравномерно покрывающий всю его поверхность. Рисунок наносился на сырую глину палочкой, он содержит изображение грифа, птицы, похожей на голубя, и систему знаков. Сосуды с прочерченным орнаментом довольно редко, но встречаются в могильниках пазырыкской культуры. Есть среди них сосуды с сюжетными изображениями животных, [84] однако ничего похожего на бертекский найдено не было.

Образ птицы имеет аналоги на изделиях пазырыкской культуры. Впервые её изображение было обнаружено в украшении головного убора из второго Пазырыкского кургана. С.И. Руденко писал, что это, вероятно, петух, хотя гребня и бороды у него не было, [85] но был хвост, похожий на петушиный. Это изображение в действительности мало похоже на реалистичные фигурки петухов, вырезанные из кожи, которые были найдены во втором Пазырыкском кургане. Оно уже фантастично: у птицы разные крылья, на её шею надета кожаная бахрома. Затем деревянные двойные пластинки в виде птичьих голов, обклеенные золотой фольгой и представлявшие собой навершия головных уборов, были найдены в погребениях Ак-Алахинского кургана. [86] Ещё более стилизованные изображения таких же птичьих голов были навершиями

(138/139)

головных уборов погребённых в Уландрыкских и Юстыдских курганах. [87] Образ этой птицы, отличной от грифа, является важнейшим сакральным символом пазырыкцев. Он венчал головные уборы и служил своего рода этническим маркёром их владельцев. Сказать о нём что-либо более определённое пока не представляется возможным. Можно только отметить, что это было не реальное, а фантастическое существо, обладавшее некоторыми чертами реальной птицы — петуха или голубя — и, может быть, даже птицы-феникса из китайской мифологии. Семантика этого образа пока не ясна.

Гриф на рисунке сосуда достаточно узнаваем и выполнен в традициях пазырыкского искусства. Птица изображена с распущенными крыльями и хвостом. Они покрыты продольными прочерченными полосками, так же как на деревянных бляхах-подвесках — украшениях конской упряжи из первого Ак-Алахинского кургана. У грифа на рисунке показаны лапки, на шее — три полоски. Довольно оригинальна голова: длинный загнутый клюв, мягких очертаний хохолок, внутри которого знак в виде свастики или креста.

В контексте пазырыкской культуры образ грифа связывается с представлениями о нижнем мире. [88] Изображения этого существа в большом количестве присутствуют на погребальном инвентаре, украшая конскую упряжь и одежду похороненных в курганах. Появление фигуры грифа на сосуде вполне в русле пазырыкской традиции. Так, например, в кургане Кутургунтас глиняный кувшин был, очевидно, украшен кожаными аппликациями, изображающими грифов. Вызывает интерес свастика (или крест), которая нанесена на графическом изображении фантастической птицы. Подобные знаки в глубокой древности служили символами Солнца. Так, на петроглифах скал Оглахты на крупах коней были нанесены кресты (спирали, колеса), что позволило трактовать эти изображения как образы «солнечных» коней. [89] Интересно, что наряду с семантикой образа грифа как символа нижнего мира в греческих источниках сохранилось его толкование как символа Солнца. Филострат считал колесницу, запряженную грифами, принадлежностью Гелиоса, у Ктесия грифы также связаны с Солнцем. По мнению И.В. Пьянкова, эти данные могут предположительно восходить к бактрийским источникам. [90]

В пазырыкском искусстве мы, пожалуй, впервые встречаем изображение грифа, у которого подчёркнута его солярная ипостась. Сакральное значение ставящегося в могилу сосуда подчеркивалось и усугублялось рисунком на нём. Б.А. Литвинский считает, что орлиноголовый «коневидный грифон», помещённый на сосудах, является иранским эквивалентом «символа ашвинов — хранителей эликсира жизни, лекарств и напитков, божественных врачевателей, докторов богов, подателей юности и стражей бессмертия и “процветания”. Поэтому он придаёт содержимому сосудов значение “божественного напитка” и “элексира жизни” или же, во всяком случае, подчёркивает целебный характер находящейся в сосуде жидкости, освящает её». [91] Нужно отметить, что точно такой же солярный знак, как на грифе, — нечто среднее между свастикой и крестом — присутствует на кувшине из Улангомского могильника (в виде росписи). [92] Относительно последнего знака существует предположение, что вместе с серией других рядом стоящих знаков он является надписью, означающей либо имя владельца, либо имя мастера, сделавшего этот сосуд, либо какое-то пожелание. [93] Также надписью может быть рисунок на бертекском сосуде, на поверхности которого изображения птиц чередуются со знаками. С.Г. Кляшторный и некоторые другие исследователи высказывали предположение о возможности существования письменности у центральноазиатских кочевников уже в VI-V вв. до н.э., ссылаясь на надпись на серебряном сосуде из кургана Иссык. «Однако поиск памятников этой предполагаемой скифской письменности, — пишет С.Г. Кляшторный, — как и её дешифровка — дело будущего». [94]

Среди предметов вооружения в бертекских курганах найдены кинжалы, чеканы, наконечники стрел, нож. Кинжалов найдено два. Один из них — из кургана № 1 памятника Бертек-10 — бронзовый, представляет собой уменьшенную копию настоящего. Длина этого кинжала 16 см, рукоять у него прямая, гладкая, клинок шире рукояти, имеет линзовидное сечение, на-

(139/140)

вершие асимметричное, брусковидное, перекрестие с овальными выступами. Этот тип кинжалов не является датирующим.

Как это часто бывает в пазырыкских погребениях, в кургане № 1 могильника Бертек-1 на правом боку погребенного найдена имитация ножа, представляющего собой предмет карасукского типа. Нож этот с кольцевым навершием, коленчатый, относится к 13-й группе по классификации Н.Л. Членовой, может быть датирован VII-VI вв. до н.э. [95] Для него были изготовлены деревянные односторонние ножны с прорезью по форме лезвия. Это уже седьмая находка карасукского ножа в пазырыкском погребении, где он имитировал кинжал. [96] Поскольку карасукские ножи и кинжалы были найдены и в погребениях Улангомского могильника (Монголия), следует говорить об определённой закономерности данного явления. Вероятно, особенности местонахождения (а это могли быть и случайные находки, как нередко происходит с карасукским оружием и сейчас на Алтае) и необычайность формы усиливали сакральное значение этих предметов, возможно, связанных в сознании пазырыкцев с их предками. Поэтому положить их в могилу могло быть даже предпочтительнее, чем обычную имитацию. Предположение Н.Л. Членовой и В.Д. Кубарева о том, что в условиях изоляции Горного Алтая какая-то этническая группа сохранила типы вещей своих предков и продолжала их изготовлять, [97] вряд ли правомерно. Ведь почти все найденные в пазырыкских погребениях ножи карасукского типа были использованы не по назначению — они имитировали кинжал: лезвие было заточено по обе стороны, чтобы придать ему вид обоюдоострого клинка, и в четырёх из семи случаев ножи были помещены в деревянные ножны, предназначенные для кинжалов. То есть налицо все признаки вторичного использования «антикварной» вещи. Рост количества находок ножей карасукских форм в погребениях V-II вв. до н.э. может свидетельствовать о том, что пазырыкцы лучше нас представляли месторасположение и типы позднебронзовых памятников Горного Алтая.

Из двух найденных миниатюрных бронзовых чеканов один (из кург. № 1 могильника Бертек-1) был тоже своего рода имитацией или символом чекана. Если втулка на нём была вырезана из дерева, то боек представлял собой вставленное в сделанные отверстия бронзовое шило, длина которого 12 см, сечение четырёхугольное, шляпка круглая. Шилья никогда не были принадлежностью пазырыкского погребального инвентаря. Лишь недавно в курганах Сайлюгема В.Д. Кубаревым было найдено два бронзовых четырёхгранных в сечении экземпляра. Он связывает их появление с заимствованием «населением приграничных районов Восточного Алтая у древних племён Монголии и Тувы». [98] В этом случае мы опять имеем дело с «чужой», заимствованной вещью, специально для использования которой была вырезана втулка без бойка, т.е. для изготовления имитации чекана это шило было выбрано не случайно. В использовании подобных вещей, на наш взгляд, присутствовали какие-то сакральные представления. Данный чекан — не единственная имитация такого рода. В могильнике Узунтал Д.Г. Савиновым обнаружена модель чекана, сделанная очень простым способом: в деревянную рукоять был вставлен бронзовый вотивный кинжал. [99] Две имитации чеканов, представляющие собой тонкую бронзовую пластинку, продетую сквозь древко рукояти, найдены В.Д. Кубаревым в кургане № 3 могильника Юстыд и в могильнике Уландрык. [100]

Таким образом, среди предметов пазырыкского погребального инвентаря присутствовали не только уменьшенные копии и миниатюрные экземпляры, но и имитации, в которых «антикварные» или чужеродные вещи использовались не по назначению.

Второй чекан (из кург. №1 могильника Бертек-20) — бронзовый, миниатюрный (общая длина 11 см), обушковый, изготовленный специально для погребения, с незачищенными литейными швами — типичная находка в пазырыкском погребении мужчины-воина.

Железный нож (из кург. № 1 могильника Бертек-1) — плохой сохранности, с отверстием у края рукояти, однолезвийный, с треугольным сечением клинка. Клинок и рукоять не разделены. Ножи этого типа — постоянная

(140/141)

находка в пазырыкских погребениях. Они имеют широкий период бытования — от VIII в. до н.э. (в Уйгараке) до II в. до н.э. (на Алтае).

Наконечников стрел найдено четыре. Все они (из кург. № 1 могильника Бертек-10) костяные, черешковые, трёхгранные, с шипами. На трёх из них на черешках нанесены косые насечки. Длина наконечников составляет от 4,5 до 5 см. Наконечники этого же типа, ближайшие аналоги упомянутым, найдены в ак-алахинских курганах. Пока, судя по находкам в Бертекской котловине, в пазырыкских курганах преобладают черешковые наконечники стрел.

Деревянная часть лука длиной 15 см — единственное, что от него сохранилось. Отсутствие костяных накладок может свидетельствовать о том, что он был такой же, как и в остальных пазырыкских курганах — сегментовидной формы.

Бронзовый крючок длиной 4 см с остатками кожи был обнаружен в кургане № 1 могильника Бертек-10. Скорее всего он использовался в качестве застёжки ремня.

С погребением лошади в кургане № 1 могильника Бертек-10 найдены железные удила, роговые пронизи, подпружная пряжка из рога. Пряжка блоковидная, с двумя ременными вырезами и неподвижным выступающим наружу шпеньком, размеры её 5х3,5 см. Бытовали такие пряжки с VI в. до н.э. вплоть до первой половины I тыс. н.э. Роговые пронизи круглой формы с круглыми отверстиями (2 экз. обнаружено в кург. № 1 могильника Бертек-10) имеют широкий круг аналогов в пазырыкских курганах. Существовали они с VIII в. до н.э. Четыре роговые подвески в форме кабаньих клыков, найденные рядом с тленом от седла, вероятно, являлись его украшением. С погребением лошади в могильнике Бертек-27 были найдены фрагменты деревянного щита и железные удила.

В целом погребальный инвентарь рассматриваемых пазырыкских погребений Бертека не представляет чётких данных для датировки памятников. Отметим лишь, что они не моложе III в. до н.э., поскольку явно преобладают бронзовые вещи, а те немногие предметы, которые могут быть датированы, относятся в основном к V-III вв. до н.э. или более древнему времени.

То, что в насыпях двух из четырёх исследованных пазырыкских курганов Бертека были найдены зернотёрка и жернова — довольно знаменательный факт, на котором необходимо остановиться особо.

Пазырыкцы никогда не были кочевниками в полном смысле этого слова. Уже С.И. Руденко писал, что население Горного Алтая было в основном осёдлым или полуосёдлым, приводя этому ряд доказательств. [101] Он считал, что «менее зажиточные хозяйства круглый год оставались на одном месте». [102] Особенность горно-алтайского скотоводства, опираясь на археологические источники, охарактеризовал С.В. Киселев: «В горах кочевнический уклад не был особенно силён. Наличие искусно срубленных погребальных камер говорит о знакомстве с конструкцией деревянного дома. Очевидно, не только кибитка, но и постоянное деревянное жилище, может быть в виде рубленой юрты, было достаточно распространённым *. [сноска: * Брёвна именно от такого многоугольного жилища были найдены в погребении первого Ак-Алахинского кургана, где они служили в качестве верхнего перекрытия (см.: Polosmak N. Un nouveau kourgane à «tombe gelée» de l’Altai (rapport préliminaire) // Arts Asialiques. Paris, 1991. T. XLX. P. 5-13).] Вполне возможно, что это определялось самим характером горно-алтайского скотоводства, связанного с сезонными передвижениями на очень ограниченном пространстве — из долины на соседние горные пастбища и обратно. И там, и здесь могли ставиться постоянные рубленые жилища». [103] Ещё в прошлом веке, наблюдая жизнь алтайцев, эту особенность их хозяйственного уклада, связанную с природными условиями, отмечал В.В. Радлов. «На Алтае нет подлинного кочевания, — писал он, — Алтай повсюду так богат травами, что даже крупные стада перемещаются на очень небольшом участке. Люди победнее круглый год остаются на том же месте». [104] Сходный образ жизни пазырыкцев способствовал ведению ограниченного земледельческого хозяйства. Другое дело, что далеко не везде это позволяли климатические условия. Благоприятных

(141/142)

условий не было в урочище Бертек, но они могли существовать в Центральном и Северном Алтае. [105] В.В. Радлов, например, описывая хозяйственные занятия алтайцев, отмечал, что «женщины по преимуществу, обрабатывают мотыгой и засевают ячменем небольшие — всего в несколько квадратных саженей — пашни, обнесённые изгородью». Есть и большие пашни на Среднем Урсуле. [106]

В системе питания любого, даже кочевого народа значительное место уделено растительной пище. Классическим примером комплексного ведения хозяйства с ограниченным земледелием может служить хозяйственный уклад хунну. Существование земледелия у них можно считать вполне доказанным как данными письменных китайских источников, [107] так и археологическими свидетельствами. [108] Образ жизни и среда обитания пазырыкцев во многом сходны с хуннускими. Вероятно так же, как и хунну, пазырыкцы нуждались, пусть в небольшом количестве, в собственных продуктах земледелия. Изучение пазырыкской культуры по погребальным комплексам давало информацию главным образом о мясомолочных продуктах, которые помещали рядом с умершими и остатки которых затем были найдены в могилах (кости баранов, сыр, какая-то пища в сосудах). Но рацион пазырыкцев включал и растительную пищу. Так, например, в погребениях могильника Уландрык В.Д. Кубарев обнаружил две лепёшки из протёртых зёрен дикорастущего волоснеца. [109]

Другим свидетельством того, что пазырыкцы употребляли в пищу злаки, являются всё чаще находимые в насыпях пазырыкских курганов каменные зернотёрки и даже жернова. Так, зернотёрка была найдена в кургане № 1 могильника Бертек-10; в кургане № 3 памятника Юстыд XII обнаружены две каменные зернотёрки с курантами, [110] зернотёрка была в насыпи кургана № 4 памятника Бике-1, [111] в могильнике Айрыдаш III. [112] И этим далеко не исчерпывается перечень находок, просто их чаще всего считали «более поздними привнесениями жертвенного характера». В настоящее время можно говорить о том, что помещение в насыпь кургана или даже на каменное кольцо, окружавшее его, зернотёрок — это определенная закономерность в погребальном обряде пазырыкцев и, как все с ним связанное, такой акт носил сакрализованный характер. [113] В данном случае нас интересует утилитарная роль этих предметов в жизни пазырыкцев. Если зернотёрки со всей определённостью указывают на широкое использование дикорастущих злаков, но не могут быть достоверным свидетельством существования земледелия у населения Горного Алтая в скифское время, то находка каменных жерновов на плите оградки, окружавшей курган № 1 могильника Бертек-1, в условиях, исключающих их более позднее попадание в это погребальное сооружение, — уже повод для того, чтобы поставить вопрос о возможности ведения пазырыкцами земледельческого хозяйства.

Впервые каменные ручные жернова и зернотерка были найдены при разборке насыпи в центральной части второго Башадарского кургана. С.И. Руденко связал их с впускными погребениями алтайцев. [114] Находка на Бертеке позволяет отнести башадарские жернова к пазырыкской культуре. Второй Башадарский курган был датирован VI в. до н.э. Выходит, что к этому периоду относятся первые следы существования земледелия у пазырыкцев в Горном Алтае.

Л.Р. Кызласов, специально посвятивший статью тагарской ручной мельнице, найденной между плит оградок кургана Салбык (IV-III вв. до н.э.), писал, что «тагарское земледелие достигло такого уровня производительности, что при переработке его продукта недостаточной стала древняя зернотёрка», [115] тагарцы стали применять ручную вращающуюся мельницу, которая, как это доказано экспериментально, в двенадцать раз производительнее хорошей зернотёрки. «Появление ручной вращающей мельницы с двумя круглыми жерновами связано с расширением посевных площадей в эпоху ирригационного земледелия, оно делает несомненным применение пахотных орудий типа сохи и плуга с использованием тягловой силы быков и коней». [116] Таким образом, если исходить из технической характеристики

(142/143)

этого орудия труда, то у пазырыкцев могло существовать земледелие в уже довольно развитом виде.

Другое предположение состоит в том, что ручные жернова нужны были для обработки зерна, которое пазырыкцы в необходимом количестве получали от южных соседей — земледельческих государств Китая. Впрочем, свои потребности в зерне они могли удовлетворять и путём обмена с соседями, и за счёт собственных посевов — одно не исключает другого. В таком случае найденные жернова могут служить свидетельством лишь того, что зерна было много. Его обрабатывали поздней осенью и зимой, поэтому не удивительно, что жернова найдены в высокогорном зимнем пастбище. В этой связи уместно вспомнить находку хранилища зерна в культурном слое эпохи раннего железа в Денисовой пещере, [117] как, впрочем, и другие многочисленные свидетельства наличия земледелия у пазырыкцев. [118]

В последние десятилетия в изучении пазырыкской культуры наметился существенный территориальный сдвиг. Наибольшее число полностью исследованных могильников находится в Юго-Восточном Алтае, в настоящее время проводятся раскопки на самом юге Горного Алтая непосредственно на границе с Китаем. Эта ситуация актуализирует вопрос о взаимоотношениях носителей пазырыкской культуры с населением государств Китая и с теми, кто жил на его южных [?!] границах и кого сами китайцы называли северными варварами. Сегодня это наиболее остро стоящая проблема, вызывающая интерес у широкого круга исследователей. Для её решения используются известные предметы китайского происхождения, найденные в «княжеских» курганах Пазырыка, — зеркало, ткани. Определёнию места изготовления этих вещей и в связи с этим передатировке пазырыкских курганов посвящены статьи американских учёных Эммы С. Банкер и Аннет Л. Джулиано. [119] Но это лишь один аспект важной проблемы. Очень интересные свидетельства тесных связей носителей пазырыкской культуры и населения Северного Китая дают рядовые погребения Юго-Западного Алтая: между ними существуют параллели в погребальном обряде и в инвентаре. То есть речь идёт не о ввозе вещей, а об общих чертах в материальной и духовной культуре.

Для примера остановимся лишь на некоторых аналогиях. Так, у пазырыкцев (в широком толковании этого названия) иногда встречается и потому обращает на себя особое внимание обычай укладывания в головах погребённого в могильной яме черепов коней, коз и некоторых костей этих животных. [120] Отражение данного обычая имеет прямые аналогии в могильниках Северного Китая — Маоцингоу, Таохунбал, Сигоупань, датируемых V-III вв. до н.э. [121] (Кроме того, примечательно и положение похороненных в этих могильниках — головой на восток.) Эта черта, столь необычная для Алтая скифского времени, но получившая распространение вплоть до северных предгорий (в погребениях могильника Сибирка найдены следы лаковых изделий), может быть связана с инфильтрацией населения Северного Китая, которая ранее никогда не учитывалась при рассмотрении связей пазырыкской культуры, возможно, потому, что новые материалы с этой территории были опубликованы лишь в последнее время. Относительно этнической атрибутации этих памятников существует две точки зрения: либо они протохуннускис, либо принадлежат лоуфаням, [122] но в любом случае это население Северного Китая. Оно имело ряд общих черт с пазырыкцами. Так, например, в могильниках Маоцингоу, Сигоупань, Таохунбал были найдены бронзовые украшения — накосники, [123] прямые аналоги которых обнаружены в могильниках Уландрык (пять пар) и Юстыд (один). [124] В женских погребениях этих могильников найдены деревянные накосники, формой и видом резной орнаментации идентичные китайским. Разница только в материале. Особенно же важно то, что по времени они синхронны китайским.

В целом, вероятно, можно говорить, что между древнекитайскими государствами периода сражающихся царств и пазырыкцами существовали посредники на территории Ордоса, близкие к пазырыкцам по образу жизни и культуре. Связи с ними были более тесными и разнообразными, чем это

(143/144)

представлялось ранее. [125] В территориальном отношении Бертек является идеальным местом для исследования механизма этих связей.

§ 4. Гунно-сарматское время (Д.Г. Савинов).   ^

Открытие памятников гунно-сарматского времени на территории Горного Алтая — одно из наиболее значительных явлений за последние годы развития археологии Южной Сибири. Материалы могильников Белый Бом II и Кок-Паш, Булан-Кобы IV и Айрыдаш, Коо-1 и Усть-Эдиган, Бике-1 и Улита и др., как опубликованные, так и ещё не увидевшие свет, показывают, что в конце I тыс. до н.э. — первой половине I тыс. н.э. на территории Горного Алтая проживали разные группы населения, в той или иной степени воспринявшие влияние хуннуской культурной традиции. Однако саму хуннускую культурную традицию нельзя трактовать однозначно. Её появление и распространение могли быть вызваны пребыванием какой-то группы хунну на Алтае, о чём наиболее ярко свидетельствуют гончарные печи для обжига хуннуской керамики, открытые В.Д. Кубаревым на р. Юстыд; [126] миграцией на Алтай других племён, также на каком-то этапе испытавших влияние хуннуской традиции; вхождением Алтая в сферу политического влияния хунну или эпохальными изменениями в культуре, вызванными формированием на севере Центральной Азии первого централизованного государства. Видимо, разнообразием указанных факторов объясняется существование различных групп памятников гунно-сарматского времени на Алтае — булан-кобинской, айрыдашской, кок-пашской и берельской. [127]

Вместе с тем следует отметить два обстоятельства. Во-первых, абсолютное большинство исследованных памятников гунно-сарматского времени расположено в центральной части Алтая, в то время как остальные районы остаются менее изученными. Во-вторых, известны в основном погребальные памятники. Что касается ритуальных сооружений, то в количественном отношении число их значительно уступает погребальным. Из опубликованных материалов в качестве наиболее интересного примера можно привести каменный ящик под каменно-земляной насыпью в долине Пазырыка, в котором были найдены позвонки барана, железный нож и типично хуннуский наконечник стрелы. [128] Исходя из этих обстоятельств открытие ритуального комплекса гунно-сарматского времени в самой южной оконечности Горного Алтая, практически на границе с Северо-Западной Монголией, представляет значительный интерес.

По своей планиграфии рассматриваемый комплекс (Бертек-3-4), состоящий из трёх пристроенных вплотную друг к другу круглых каменных выкладок, в культурном отношении, несомненно, одновременный. Зафиксированное при раскопках перекрывание отдельных частей сооружения скорее всего связано с последовательностью его возведения в рамках единого по содержанию цикла ритуальных действий. Семантическую основу комплекса составляют четыре глиняных сосуда, установленных по одной осевой линии приблизительно с равными интервалами на уровне древней поверхности, около которых находились разрубленные кости животных (молодых лошадей), в одном случае обожжённые. Как уже указывалось в предыдущей главе, на площади сооружения обнаружена 51 ямка (диаметром от 5 до 25 см, глубиной от 3 до 25 см) двумя неравными по количеству скоплениями (№ 1-45 и 46-51), что, возможно, свидетельствует о двух периодах его функционирования, чем и объясняется перекрывание отдельных частей сооружения. Ни в одной из этих ямок никаких находок сделано не было. С известной осторожностью можно высказать предположение, что количество ямок в каждом из скоплений могло соответствовать числу участников обряда. Определённую роль в ритуале, по всей вероятности, играли продолговатые сланцевые плитки, находившиеся рядом с развалами сосудов и костями животных. В южной части сооружения пять таких плиток (длиной 0,2-0,4 м) были помещены в ряд, и на них находился железный предмет (напильник). В северо-восточной части сооружения была установлена вертикально стоящая плита высотой 0,38 м. Таким образом, достаточно чётко выявляются основ-

(144/145)

ные семантические компоненты данного комплекса: поставленные в ряд по оси сооружения глиняные сосуды, разрубленные кости животных, отдельное приношение железного предмета (в данном случае напильника) на специально положенных каменных плитках, вертикально установленная стела.

Ближайшие аналоги всем этим компонентам обнаруживаются в поминальных сооружениях кокэльской культуры Тувы, выделенных впервые в работах Л.Р. Кызласова [129] и С.И. Вайнштейна. [130] Само название «поминальные» следует понимать условно, так как неизвестно, какое место в цикле ритуальных действий, связанных с погребальным обрядом, они занимали. В результате работ Саяно-Тувинской экспедиции ЛОИА АН СССР (ныне Институт истории материальной культуры РАН) в Центральной Туве было раскопано большое количество подобных сооружений, материалы которых, к сожалению, не опубликованы. Семантическим центром таких сооружений является глиняный сосуд, как правило, расположенный посередине кургана и перекрытый каменной плиткой. Способы размещения сосудов были различными: на уровне древней поверхности, в ямках, перекрытых плитками, в каменных ящичках и т.д. Здесь же располагались прокалы, кости животных и вертикально вкопанные стелы. Наиболее эффектно выглядят поминальные сооружения на могильнике Аймырлыг III. Это были «округлые каменные насыпи диаметром 20-25 м и высотой 1,5-2 м, порой слившиеся воедино по две-три. ... На древней поверхности под каждой насыпью обнаружено полукольцо из крупных камней, в середине которого под каменной плитой в ящике из плит, установленных торцом, в грунтовой яме находился керамический сосуд. ... Вертикально установленные камни (“стояки”) зафиксированы как в самих насыпях, так и на древней поверхности, где они углублены в материк на 0,2-0,3 м и глубже. Некоторые из них выходят за пределы насыпей, как правило, с северной стороны и несут следы искусственных сколов». [131] Находки вещей в поминальных сооружениях Центральной Тувы крайне редки, но когда они встречаются, то это отдельные железные вещи — серпы (иногда по несколько экземпляров), ножи, наконечники стрел, предметы конской упряжи.

Нетрудно заметить, что ритуальный комплекс Бертек-3-4 является сильно упрощённым вариантом подобных сооружений. Типологически ещё ближе к нему ритуальный курган из Западной Тувы (Бай-Тайгинский район), исследованный А.Д. Грачом. Этот курган представлял собой прямоугольную в плане каменную насыпь размерами 5,75х10 м, по основной оси которой были «обнаружены четыре (опять четыре. — Авт.) сероглиняных сосуда, вкопанных на уровне древней поверхности почвы и по форме близких к керамике гунно-сарматского времени». [132] В северо-восточной части сооружения находилось компактное скопление железных предметов — панцирные пластины, два ножа (точнее, серпы), два наконечника стрел, удила, кольцо и крюк для подвешивания колчана, — которые А.Д. Грач отнёс к древнетюркскому времени. [133] Позднее Л.Р. Кызласов справедливо указал на одновременный характер бай-тайгинского комплекса и датировку его в целом гунно-сарматским временем. [134] Очевидно, имеются основания рассматривать данные памятники (поминальные курганы Центральной Тувы, ритуальный комплекс из Бай-Тайги в Западной Туве и, наконец, Бертек-3-4 в Южном Алтае) как следы продвижения родственной группы населения — носителей определённой культурной традиции.

Истоки этой традиции обнаруживаются в культуре центрально-азиатских хунну. Так, около знаменитых курганов в Ноин-Уле (Северная Монголия) раскопано несколько (всего пять) каменных площадок, обрамлённых вертикально установленными плитами, находки на которых весьма показательны: на площадке № 1 — бедренная кость лошади, точило, железная пластинка; № 2 — сосуды из грубой чёрной глины, обломки железных и лаковых изделий, кости мелкого рогатого скота; № 3 — железные удила и колокольчик; № 4 — фрагменты керамики и обломки железных предметов; № 5 — большой глиняный сосуд из чёрной глины. При этом ни разу не встречены кости человека. [135] Хуннуские традиции в сфере ритуальной деятельности могли распространиться на территорию Тувы, скорее всего в период

(145/146)

господства северных хунну, в состав объединения которых, судя по всему, на раннем этапе своего развития входило население кокэльской культуры.

Найденные в ритуальном комплексе Бертек-3-4 немногочисленные вещи не противоречат приведённой интерпретации. Из четырёх найденных сосудов удалось восстановить два, очень близких друг к другу. Оба сосуда лепные, сделаны из красновато-коричневой глины и по форме (слабо отогнутый венчик, расширяющееся к верхней части тулово и слегка зауженная придонная часть) представляют собой достаточно примитивную реплику вазообразных сосудов, наиболее характерных для кокэльской культуры. [136] Оба сосуда гладкие, что также характерно для поздней кокэльской керамики; на одном из них по наружному срезу венчика нанесены короткие резные линии.

Найденный отдельно напильник представляет собой ножевидную четырёхугольную в сечении железную пластину длиной 16,5 см, на обеих сторонах которой нанесена частая однорядная косая насечка. Несмотря на простоту оформления, он полностью соответствует той категории предметов, которая определена И.Л. Кызласовым как «гуннские напильники». [137] Следует отметить, что в таштыкской культуре Минусинской котловины известна серия комбинированных орудий (молоток-напильник), одно из которых сохранилось в футляре, крепившемся при помощи витой цепочки. [138] Такие же цепочки имеются как в материалах кокэльской культуры, [139] так и в погребениях этого же времени на Алтае. [140] Таким образом, найденный в бертекском комплексе напильник входит в круг предметов, встречавшихся в гунно-сарматское время на достаточно обширной территории.

Исходя из приведённых выше аналогий вопрос о датировке ритуального комплекса Бертек-3-4 может быть решён только в широких хронологических пределах. Нижняя дата определяется временем поражения населения кокэльской культуры, наиболее полно представленной материалами могильника Кокэль, в борьбе с сяньбийцами, т.е. не ранее III в. н.э., когда появилась историческая необходимость переселения части племён кокэльской культуры на Алтай, [141] и во всяком случае позже, чем сооружались гончарные печи на р. Юстыд, для одной из которых получена дата по С₁₄ — 120 г. н.э. [142] Верхняя дата остается открытой, но это должно быть не позднее середины VI в. н.э. — времени появления памятников кудыргинского этапа алтае-телеских тюрков.

Естественно, пока трудно сказать, в какой степени материалы раскопок ритуального комплекса в долине Бертек отражают масштабы изменений (или взаимовлияний), происходивших на смежных территориях Южного Алтая и Западной Тувы. Однако, очевидно, что они вносят весьма конкретные штрихи в сложную картину дифференциации археологических памятников гунно-сарматского времени и стоящих за этим этнических процессов в один из наиболее сложных периодов истории Горного Алтая.

§ 5. Древнетюркское время (Д.Г. Савинов).   ^

Памятники тюркского времени представлены среди курганов долины Бертек несколькими объектами: Бертек-2 (тюркская оградка), Бертек-27 (впускное захоронение в кургане пазырыкской культуры), Бертек-34, курган № 1 (отдельно расположенный курган с захоронением знатной женщины и богатым набором предметов сопроводительного инвентаря). Как и для других археологических эпох (афанасьевской и гунно-сарматской), раскопки памятников тюркского времени явились первыми в этой части Южного Алтая, и полученные материалы отличаются некоторым своеобразием по отношению к другим памятникам данного времени, исследованным на Алтае. Среди них наибольший интерес представляет курган № 1 могильника Бертек-34, занимающий место в одном ряду с такими известными памятниками, как исследованные С.В. Киселёвым и Л.А. Евтюховой курганы в Курае и Туэкте. [143]

Благодаря применению методики полной расчистки наземной части сооружения удалось восстановить последовательность его возведения и первоначальный облик. Очевидно, сначала отдельными крупными камнями была размечена площадь для будущей постройки, затем выкопана могильная яма,

(146/147)

причём часть выкида была оставлена с южной стороны от ямы как опора для перекрытия надмогильного сооружения. После совершения захоронения яма была засыпана, над ней сооружена наземная выкладка, а около северо-восточного и юго-западного углов сделаны круглые кольца (А, Б), одно из которых (А) перекрывает северо-восточный угол могильной ямы. В этих кольцах на уровне древней поверхности были установлены невысокие каменные стелы (упавшие после разрушения сооружения на ограду). Затем над местом захоронения и ритуальными кольцами со стоящими стелами было возведено центральное сооружение в виде четырёхугольной постройки размерами 5x4,2 м из положенных в один-два ряда и в несколько слоёв валунов и обломков каменных плит. Предполагаемая высота стенок этого сооружения — не менее 1 м. Перекрытие было сделано по принципу ложного свода с крупным замковым камнем посередине, опиравшимся на выкид из могильной ямы. Затем центральное сооружение было окружено оградой с заполнением из более мелких камней посередине (или платформой) шестиугольной формы, с расстоянием между противоположными сторонами 6,4-6,5 м. Внешняя сторона ограды была сделана из крупной белой гальки и облицована сверху плитками из зеленоватого песчаника. Снаружи ограды находились четыре круглые пристройки — кольца (В, Г, Д, Е), в которых также были установлены стелы, равные по высоте перекрытию надмогильного сооружения. Можно себе представить, какое впечатление производила первоначально эта пристройка, установленная на высокой террасе, с купольным сводом центральной усыпальницы, белыми стенами ограды, облицованной сверху зелёными плитками и чётким рисунком вертикально стоящих стел на фоне долины р. Ак-Алаха и сияющей вершины Табын Богдо Ула!

Точные аналогии конструктивным особенностям рассматриваемого сооружения нам не известны, но многие его детали находят соответствие в других памятниках Саяно-Алтайского нагорья тюркского времени. Так, сооружения типа платформы, послойная укладка камня в виде ложного свода и облицовка стенок характерны для курганов Центральной Тувы, впервые раскопанных с применением методики последовательной разборки Ю.И. Трифоновым. [144] На Алтае ограда пятиугольной формы выявлена при раскопках средневекового кургана в долине Алагаил. [145] Курганы с центральным сооружением, сделанным по принципу ложного свода, открыты В.Д. Кубаревым на р. Юстыд, а стелы, стоящие попарно у основания кургана тюркского времени, зафиксированы им в долине р. Барбугазы в Юго-Восточном Алтае *. [сноска: * Полевые исследования 1979 г. Приносим глубокую благодарность В.Д. Кубареву за эти сведения.] Однако, пожалуй, наибольшую близость наземное сооружение кургана № 1 могильника Бертек-34 обнаруживает с относящимися к культуре кимаков Восточного Казахстана каменными квадратными многорядными оградами, у части из которых также были установлены каменные стелы. [146] Типологически близкие ритуальные сооружения, но уже с изваяниями кимакского типа, обнаружены в Центральном Казахстане. Интересно, что парные изваяния здесь, как и стелы в кургане № 1 памятника Бертек-34, помещены в специальную квадратную камеру, которая затем была засыпана и, по всей вероятности, перекрыта. [147]

Обряд погребения в бертекском кургане (положение умершего на спине, с вытянутым туловищем, головой на восток; сопроводительное захоронение коня с противоположной ориентировкой; разделительная стенка на дне прямоугольной могильной ямы из вертикально установленных плит) обычен для погребений с конём, выделяемых нами на территории Саяно-Алтайского нагорья как курайская культура, или культура алтае-телеских тюрков. [148] (Эти понятия можно рассматривать как синонимы; первое из них имеет культурное значение, второе — этническое.) Вместе с тем следует отметить такие специфические детали, как, например, сделанная в стенке могильной ямы ниша для серебряного сосуда и деревянного блюда с заупокойной пищей или одно из стремян, которое было подвешено (на ремне?) на камне разделительной стенки. Положение погребённого головой на восток в период, к которому

(147/148)

относится сооружение кургана (о чём будет сказано ниже), характерно преимущественно для средневековых погребений Прииртышья, [149] что ещё раз указывает на влияние со стороны кимаков. Впрочем, это вполне естественно, так как долина Бертек через бассейн р. Бухтарма непосредственно связана с соседними районами Восточного Казахстана.

Обращают на себя внимание продуманность и соотнесённость между собой отдельных элементов наземной и внутримогильной частей рассматриваемого комплекса, очевидно, совмещавшего в себе функции погребального и ритуального сооружения. Так, кольцевые выкладки со стелами (А, Б) на краю могильной ямы расположены симметрично относительно разделительной стенки на дне ямы и, возможно, они были предназначены как для знатной покойницы, так и для её коня. Треугольный камень с гравировкой положен между ними на краю ямы по оси разделительной стенки. Кольцевые выкладки снаружи ограды по своему расположению соответствуют углам могильной ямы. Строго на север в сторону ближайшей горы ориентирована «дорожка», состоящая из четырёх положенных вплотную друг к другу крупных камней.

Судя по расположению отдельных камней и некоторым стратиграфическим наблюдениям, погребение пытались ограбить. Однако грабители, направив свои усилия на центр сооружения, пробили выкид из могильной ямы, дошли до материкового слоя и остановились, оставив в стороне само погребение, которое, таким образом, осталось не потревоженным. То обстоятельство, что оно принадлежало женщине, обусловило специфический характер сопроводительного инвентаря, в котором отсутствуют такие показательные для определения хронологии вещи, как поясной набор и предметы вооружения. Но и имеющийся инвентарь не менее ценен, так как представляет одно из немногих на Алтае погребений знатной женщины древнетюркского времени (судя по возрасту, матери военного предводителя? соправительницы? почитаемой главы семьи?).

Лучшей находкой из раскопанного кургана, несомненно, является серебряный сосуд на низком поддоне, находившийся в головах погребённой. Он имеет широкое округлое тулово, высокий, слегка отогнутый по краю, прямо поставленный венчик и ручку в виде вертикально расположенного кольца со щитом, украшенным рельефным изображением трилистника. Подобного рода серебряные сосуды, имеющие низкие, или «приземистые», пропорции (в отличие от кыргызских с преимущественно вытянутыми пропорциями) характерны в основном для культуры алтае-телеских тюрков, занимавших южные районы Саяно-Алтайского нагорья. [150] Всего на Алтае в настоящее время найдено в комплексах, считая бертекский, пять таких сосудов: в Туэкте, [151] Катанде, [152] на Юстыде [153] (верхняя часть второго серебряного сосуда, найденного на р. Юстыд, относится к другому типу [154]), ещё один сосуд найден В.Д. Кубаревым в кургане около Кара-Кола по левому берегу р. Курот. [155] На территории соседней Тувы известны две находки: из кургана-кенотафа в Монгун-Тайге [156] и из могильника Калбак-Шат. [157] Несмотря на единичный характер находок, они образуют уже достаточно представительную серию, которая с учётом индивидуальных различий каждого из сосудов показывает устойчивую традицию их изготовления и социально детерминированную обусловленность нахождения подобных сосудов в погребениях привилегированных членов древнетюркского общества, к которым относилась и пожилая женщина из кургана в долине Бертек. Датировка серебряных сосудов типа бертекского определяется исследователями по-разному, но в целом не выходит за пределы VIII-X вв.

Под головой погребённой находилась кожаная сумочка, в которую были положены зеркало, деревянный гребень, железный ножичек и проколока [проколка] в деревянной рукоятке. Следует отметить, что обычай класть в женское погребение вместе зеркало, гребешок и нож неоднократно зафиксирован в погребениях с конём и составляет одну из наиболее выразительных этнографических особенностей алтае-телеских тюрков. [158]

Найденное в бертекском погребении зеркало сделано из лёгкого белого металла (латуни?) и представляет собой слегка изогнутый диск диаметром 7,2 см с гладкой отражающей поверхностью, невысоким острым бортиком и

(148/149)

круглой ручкой-шишечкой на обратной стороне. Обратная сторона зеркала разделена на несколько концентрических поясов. Пояс, примыкающий к бортику, гладкий, остальные украшены низким рельефным орнаментом в виде рядов зубчиков, наклонных и поперечных линий, а также расположенными по кругу жемчужинами. Пояса отделяются друг от друга узкой выступающей полоской. В средней части зеркала по кругу расположены более крупные жемчужины, окруженные с одной стороны мелкими. Ещё одна цепочка мелких жемчужин находится ближе к центру у основания выступающей ручки-шишечки. Точные аналоги этому зеркалу в опубликованных материалах нам не известны. Очевидно только, что оно не относится к серии зеркал времени Танской династии (или их воспроизведениям), находки которых уже неоднократно зафиксированы в погребениях Южной Сибири. [159] По ряду признаков бертекское зеркало сближается с более поздними зеркалами времени Северной Сунской династии (начиная с X в.), два экземпляра которых из Минусинской котловины были опубликованы Е.И. Лубо-Лесниченко. [160] При этом Е.И. Лубо-Лесниченко отмечает такие особенности сунских зеркал, как небольшие размеры и толщина диска, что связано с нехваткой металла в тот период; более мелкий и дробный орнамент, выполненный в невысоком рельефе; узкий острый бортик; двойной ободок и орнамент из рядов зубчиков, [161] характерные и для бертекского зеркала. До специальных исследований трудно сказать и о том, является ли зеркало из бертекского погребения привозным или местным воспроизведением с привозного оригинала.

Из других предметов, связанных с человеком, наиболее интересны бронзовые серьги (одна из них с позолотой) и височное украшение. Серьги — с биконическим утолщением на одной стороне и выступающим шпеньком на другой — относятся к широко распространённому виду серёг «салтовского» типа. Как и в Восточной Европе, в азиатской степи они получают распространение начиная с VIII в., о чём свидетельствуют, например, находки таких серёг в поздних слоях Пенджикента. [162] Однако бертекские серьги отличаются от обычной формы «салтовских» серёг припаянным к биконическому утолщению длинным (около 2 см) гвоздевидным стерженьком, на который были надеты фигурные обоймы в виде розетки, а на одном нанизаны мелкие голубые бусы, к сожалению, не сохранившиеся. Точные аналоги такому типу серёг не известны. По наличию специальным образом оформленного стерженька в нижней части они сближаются со вторым типом серёг по классификации Б.Б. Овчинниковой, которые «существовали с рубежа VIII-IX вв.». [163]

Височное украшение, найденное с левой стороны от черепа, состояло из пяти нанизанных на какую-то мягкую основу круглых дисков с отверстиями, сделанных из песчаника и различающихся между собой по цвету (сверху вниз: белый, чёрный, красный, чёрный, красный). Несомненно, что в этом сочетании заложена определенная цветовая символика. По внешнему виду эти диски чрезвычайно напоминают так называемые пряслица, которые обычно находят в женских погребениях древнетюркского времени. Не отрицая такого их определения, следует отметить, что, вероятно, в некоторых случаях подобные изделия являются частью височных украшений, символически положенных в погребения.

Из предметов, связанных с конём, в первую очередь следует отметить удила с псалиями и стремена. Удила простые, однокольчатые; псалии стержневые, с двумя продольными отверстиями. Верхний конец псалий отогнут и оформлен в виде башенки, нижний расплющен в форме удлиненной листовидной пластины. Стержневые псалии с одним отогнутым концом представлены в единичных экземплярах в памятниках различного времени во всех областях Саяно-Алтайского нагорья и, очевидно, имеют самостоятельный генезис. Они известны на Алтае (Кудырге, VI-VII вв. [164]), в Туве (МГ[МТ?]-58, VIII в. [165]), в Минусинской котловине (Капчалы II, VIII-IX вв. [166]). Интересно, что в последнем случае такие псалии найдены в погребении с конём скорее всего алтайского происхождения. Наиболее поздние псалии этого типа происходят из Сырского Чаа-Таса (кург. № 3), датируемого Л.Р. Кызласовым

(149/150)

второй половиной IX — началом X в. [167] По особенностям оформления (башенка на одном конце и расплющенная листовидная пластина на другом) из этой серии наиболее близки к бертекским псалии из раскопанного А.Д. Грачом погребения в Монгун-Тайге. [168] Интересно, что между этими памятниками прослеживаются параллели и по другим элементам погребального обряда. Так, в монгун-тайгинском погребении отдельные вещи — пряслице и кость животного с резными линиями (ср. камень с гравировкой из Бертека) — были положены сверху на камне разделительной стенки, а стремена завёрнуты в кусок ткани и, видимо, положены отдельно, так же как было «подвешено» на разделительном камне одно из бертекских стремян. [169] Не исключено, что оба погребения, монгун-тайгинское и бертекское, оставлены одной группой населения, но на разных этапах её развития.

Стремена из бертекского погребения — парные, небольшого размера, возможно, специально приспособленные под женское седло. Они имеют приплюснутую петельчатую дужку, характерную больше для культуры енисейских кыргызов, плавно изогнутые дуги, сделанные из четырёхугольного в сечении прута, узкую подпрямоугольную подножку со слабо выраженной нервюрой в нижней части. Типологически такая форма петельчатых стремян поздняя и может датироваться IX-X вв. Другие предметы из сопредельного захоронения коня (мелкие уздечные бронзовые бляшки, костяные застёжки от пут — цурки, железные пряжки с подпрямоугольной рамкой и подвижным язычком) имеют широкий период бытования и не могут считаться датирующими.

По сумме всех приведённых аналогий данное погребение относится к концу древнетюркского времени. В существующих периодизациях культурный комплекс, аналогичный бертекскому, датируется исследователями в принципе одинаково: второй половиной VIII — первой половиной IX в., [170] IX-X вв., [171] VIII-X вв., [172] VIII-IX вв. с учётом продолжения тех же традиций в IX-X вв. [173] При определении более точного времени необходимо иметь в виду следующее. Расцвет курайской культуры, к которой относится бертекское погребение, совпадает с периодом господства Уйгурского каганата в Центральной Азии (середина VIII — середина IX в.), однако это не означает, что такие же погребения не могли существовать и позднее. Нами уже отмечалось, что погребения с конём начиная с VIII-IX вв. тяготеют к южным районам Саяно-Алтайского нагорья и распространяются на территорию соседней Монголии. Возможно, что определённую роль в этом сыграло завоевание Тувы уйгурами в середине VIII в. и вызванное им оттеснение местных племён в сторону Южного Алтая и Монголии. [174] Ещё одним подтверждением этого является вновь открытое погребение в долине Бертек, которое связывает алтайские курганы (типа Курай, Туэкта, Узунтал и др.) с монгольскими (типа Джаргаланты, кург. № 2, [175] погребения на р. Тола, [176] Увгунта [177] и др.). При этом алтае-телеские тюрки испытали на себе влияние со стороны енисейских кыргызов (в рассмотренных выше материалах это отразилось в характерной форме стремян с приплюснутой дужкой) и племён кимако-кыпчакского объединения (о чём говорилось в связи с конструктивными особенностями наземного сооружения). То и другое могло иметь место не ранее середины IX в. (после 840 г. произошло широкое расселение енисейских кыргызов, в том числе и на Алтай, часть разгромленных ими уйгурских племён ушла на Иртыш, после чего, судя по сведениям письменных источников, завершилось формирование кимакской конфедерации). Исходя из этих соображений нижняя дата бертекского погребения может быть определена серединой IX в. Что касается верхней даты, то она зависит от более точной датировки зеркала, найденного в кургане № 1 памятника Бертек-34, но во всяком случае определяется не позднее X в.

Близко по времени, но, очевидно, несколько позднее было совершено впускное захоронение в кургане Бертек-27. То обстоятельство, что оно было сделано в специально подготовленной для этого могильной яме, углублённой на 0,75 м в материковом слое, поверх заполнения которой находилась выложенная из камня площадка с уложенными (или установленными) на ней крупными брусковидными плитами, говорит о том, что данное погребение, в

(150/151)

качестве наземного сооружения которого была использована насыпь кургана пазырыкской культуры, имеет самостоятельное значение.

На дне могильной ямы здесь находились остовы двух обезглавленных лошадей, лежащих вплотную друг к другу по линии запад — восток. Остатков захоронения человека, кроме одного зуба, не обнаружено. Таким образом, данное погребение может быть определено как отдельное захоронение лошадей (или кенотаф) *. [сноска: * Дифференцирующие признаки, разделяющие отдельные захоронения лошадей и кенотафы, до настоящего времени не разработаны.] Подобные погребения совершались в Туве [178] и на Алтае [179] в конце древнетюркского времени. Интересно, что в одном из кенотафов Боротала были встречены фрагменты уйгурской керамики, в связи с чем В.Д. Кубарев считает, что «в это время древнетюркское население Алтая уже испытывало значительное культурное и политическое влияние Уйгурского каганата». [180] Очевидно, дальнейшее распространение кенотафных захоронений IX-X вв. было вызвано активизацией военных действий, в которых приходилось принимать участие алтае-телеским тюркам.

Предметы, найденные в позднем погребении Бертек-27, обычны для курайской культуры. Это две крупные железные пряжки с язычком на вертлюге, три (как в кург. № 1 могильника Бертек-34) костяные застёжки от пут, крупная роговая пряжка, обломок овально-рамчатой бронзовой пряжки, ременные железные накладки и наконечник (от пояса или от сбруи?), обломки железных оковок седла и кантов от облицовки седельных лук. Все эти предметы не являются датирующими. Исключение составляют железные удила с псалиями, найденные поверх брусковидного камня выше уровня погребения. Удила витые, с восьмёркообразными окончаниями звеньев, расположенными в перпендикулярных плоскостях. Псалии эсовидные, плоские, с прямоугольными петлями, причём концы их оформлены различным образом. На одном псалии окончания листовидные и серповидные, на другом — в виде сапожка и башенки. Несколько различаются они и своими размерами, поэтому не исключено, что данные удила с псалиями «сборные». По характеру оформления псалии полностью соответствуют аналогичным предметам из погребений эйлигхемского этапа конца X — первой половины XI в. в Туве, [181] в основном представленным материалами могильника Эйлиг-Хем III (раскопки А.Д. Грача, 1965 г.). Несколько экземпляров подобных удил с пластинчатыми псалиями, свидетельствующих о влиянии культуры енисейских кыргызов в поздний период их пребывания в Центральной Азии, известно и на Алтае. [182] По условиям нахождения одновременность этой находки основному захоронению средневекового комплекса не бесспорна, однако подтверждается рядом косвенных наблюдений: во-первых, удила с псалиями могли быть положены (или подвешены) отдельно на камне, как было подвешено стремя в погребении кургана № 1 памятника Бертек-34; во-вторых, бронзовые овально-рамчатые пряжки существовали достаточно долго и также представлены в материалах могильника Эйлиг-Хем III; в-третьих, все ременные накладки и наконечник ремня сделаны из железа, что для древнетюркского времени является относительно поздним признаком.

Таким образом, парное захоронение лошадей в могильнике Бертек-27 может быть датировано второй половиной X — XI в. и в хронологическом отношении следует за погребением в кургане № 1 памятника Бертек-34. Вполне вероятно, что различия между ними отражают те кардинальные перемены, которые произошли в жизни алтае-телеских тюрков на рубеже I и II тыс. н.э.

Оградка из вертикально установленных плит (Бертек-2) обычна для древнетюркского времени. В непосредственной близости от неё находится другая ограда, более крупная, окружённая рвом, с полукруглой пристройкой с восточной стороны (Бертек-6), оставшаяся не раскопанной. Ограды этого типа — с валом и рвом — были впервые открыты С.С. Сорокиным на р. Джумала (иначе — Аюты) несколько севернее Бертека [183] и позднее выделены В.Д. Кубаревым в аютинский тип оград древнетюркского времени. [184] Как правило, такие ограды, принадлежавшие древнетюркской знати, сопровож-

(151/152)

дались каменной скульптурой, выполненной с наибольшей художественной выразительностью. Нет никакого сомнения, что такого же качества изваяние было установлено в прошлом в пристройке с восточной стороны и в данном ритуальном комплексе.

§ 6. Позднее средневековье (В.И. Молодин, А.И. Соловьёв).   ^

Эпоха позднего средневековья для Горного Алтая остается до настоящего времени практически не изученной. С тех пор как материалы отдельных погребений были опубликованы Л.П. Потаповым и Е.М. Тощаковой, [185] объём научной информации существенно не вырос. В последние годы в регионе исследовано ещё несколько захоронений этого периода, однако соответствующие материалы либо находятся ещё в стадии обработки, [186] либо их публикации носят предварительный характер. [187] Такое положение дел в археологии пока не позволяет подойти проблемно к исторической и этнокультурной интерпретации хотя бы основных событий на территории Горного Алтая во II тыс. до н.э. и заставляет обратить особое внимание на материалы погребального комплекса Бертек-20. Основные сведения об этом памятнике приведены выше, здесь же мы остановимся на некоторых деталях, которые представляются значимыми в плане изучения погребального обряда и датировки памятника. К сожалению, из-за почти полного отсутствия сравнительного материала наши выводы будут в значительной степени гипотетическими.

Прежде всего следует отметить специфику месторасположения объекта. В отличие от характерных каменных набросок скифского времени, а также древнетюркских, расположенных в глубине живописных долин плато Укок, погребальных комплексов раннего средневековья, занимающих иногда высокие террасы и уютные площадки на склонах гор, памятник Бертек-20 был сооружён в весьма укромном и внешне непривлекательном месте. Небольшая, почти плоская насыпь располагалась близ вершины в пологой ложбинке, ведущей на склон высокой, крутой (около 25-30 м) предгорной террасы р. Ак-Алаха, неподалеку от горного озера. Незадернованная подпрямоугольная наброска над могилой почти примыкала к осыпи камней ложбины, как бы являясь её продолжением. С трёх сторон курган скрыт склонами террасы, со стороны устья лога открывается вид на пойму.

Могила, ориентированная вдоль склона, была вырыта в материковой почве на глубину 74 см и засыпана после совершения обряда рыхлыми отложениями, вынутыми из ямы. Могильное пятно практически не читалось на уровне материка, отличаясь в основном плотностью грунта. Дно могилы ровное, уплощённое, с серией крупных валунов, как бы окружавших тело умершего.

В верхней части могилы в районе плечевого пояса погребённого были обнаружены остатки нагрудника, сплетённого из прутьев. Хотя в целом говорить о форме и конструкции изделия затруднительно, сохранившийся довольно значительный фрагмент центральной части позволяет выяснить ряд интересных деталей его устройства. Нагрудник состоял из системы тщательно подобранных прутьев, расположенных горизонтально (поперёк груди) и скреплённых между собой кожаными ремешками в единое полотно, которое, очевидно, должно было повторять очертания корпуса человека наподобие корсета. Эти ремешки располагались по оси изделия и охватывали прутики поочередно с внешней и внутренней сторон. К сожалению, не ясна система их крепления в нижней части изделия. Возможно и скорее всего, ремешки привязывались к нижней раме каркаса и далее поочерёдно пропускались под прутья через один, минуя предыдущий сверху. С изнанки нагрудник подстилал плотный материал вроде войлока. В верхней части, судя по сохранившимся фрагментам, крепились ремни для ношения. В данном случае они, наподобие лямок охватывая плечи, заходили за спину. Изделия такого рода, во всяком случае типологически очень близкие, известны среди материалов из памятников Китая, где они использовались в боевой практике ещё в этнографическое время. [188] На их основании можно, как представляется,

(152/153)

с достаточной достоверностью реконструировать в общих чертах внешний вид и недостающие детали панциря из погребального комплекса Бертек-20. Нагрудник представлял собой некоторое подобие кирасы трапециевидной формы, расширяющейся к плечам. Пластические свойства исходного материала позволяли придать панцирю необходимую кривизну и выгнуть его по профилю туловища. Всеми четырьмя сторонами центральная, плетёная, часть прикреплялась к раме-каркасу, сделанному из более толстых прутьев. Поверх изделия по осевой линии пропускался ещё один прут — своеобразное ребро жёсткости. Он привязывался ремнями к верхней и нижней части доспеха, в середине же оставался незакреплённым.

Следует отметить, однако, и некоторые отличия рассматриваемого экземпляра из Бертека-20. О центральном ребре говорить затруднительно из-за плохой сохранности материала, тем не менее, судя по всему, его не было. С боковых сторон концы прутьев нагрудника были обшиты полосками кожи, что позволяет также предполагать отсутствие здесь нервюр. Помимо двух заплечных ремней нагрудник из Бертека-20 прикреплялся к телу ремнями, охватывавшими туловище наподобие поясного ремня. Сверху он, судя по мелким фрагментам, мог быть обтянут тонкой тканью. Впрочем, эти отпечатки в равной мере могут относиться и к покрывалу, возможно, находившемуся поверх тела умершего.

Под нагрудником был обнаружен кожаный мешочек, в котором лежало круглое зеркало диаметром 10 см, из светлого металла, китайской работы, с рельефно выделенным бортиком. В отверстие на кнопке (ручке) в середине зеркала был продет кожаный ремешок. Согласно данным Е.И. Лубо-Лесниченко, оно относится по материалам из Минусы к довольно многочисленной, насчитывающей 10 экземпляров V группе и 22-му типу изделий с изображением жанровой сцены — мальчика с ослом и трёх других персонажей на берегу реки на фоне дерева. [189] Качество отливки этих зеркал различно, среди них встречаются и плохие местные копии. Что касается символики изображения, то, как отмечает Е.И. Лубо-Лесниченко, она неизвестна и, вероятно, связана с какой-то легендой. [190] Вся группа этих зеркал относится к монгольскому времени и датируется XIII-XIV вв. [191] Другим известным нам и очень близким аналогом анализируемому изделию является зеркало, найденное в провинции Цзилинь в Китае. [192] По сведениям Чжан Ина, подобные изделия относятся к одному из видов, характерных для собственно цзилиньской традиции изготовления зеркал. [193] На них изображался эпизод из предания о Лю И. Декор у зеркал с таким рисунком двух видов. На изделиях первого вида вверху слева от кнопки отлито дерево, под которым ведут беседу мужчина и женщина, справа от кнопки служка стоит, опершись на осла, и держит в руках верёвку. В нижней части зеркала изображено несколько ягнят. [194] На изделиях другого вида, к которому, собственно, и относится находка из Бертека-20, дерево помещено под кнопкой. Под ним — студент (книжник), который ведёт беседу с женщиной, изображённой слева от кнопки. За женщиной — служанка. Под кнопкой служка с верёвкой в руках стоит, опираясь на осла. Этот сюжет взят из «Предания о Лю И» танского автора Ли Чаовэя и отображает сцену, когда дочь дракона — правителя озера Дунтин рассказывает Лю И о жестоком обращении с ней правителя Цзиньяна. [195] Таким образом, изображение на зеркале относится к своего рода завязке сюжета: перед нами ключевой момент, изменивший всю последующую жизнь персонажей.

Неподалеку от зеркала в области груди погребённого была обнаружена подвеска-кулон овальной формы из серебра (?) с каменной вставкой. Судя по характерным следам с тыльной стороны, изделие первоначально было щитком на перстне. Со временем, когда кольцо сломалось (возможно, пайка оказалась недостаточно прочной), щиток со вставкой был отделен от основы и переоформлен в подвеску. Об этом свидетельствует технология переделки, которая заключалась в следующем. Тонким шилом либо просто массивной иглой у самого края щитка с обратной его стороны было пробито отверстие. Затем инструмент был пропущен между каменной вставкой и стенкой обоймы, так что тонкий и пластичный материал основы выгнулся наружу. В образо-

(153/154)

вавшийся при этом канал мастер вставил шнурок, и на этом переделка закончилась. Перстни подобного типа с простым щитком со вставкой и напаянной дужкой относятся к рядовым и достаточно распространённым ювелирным изделиям, популярным в Западной Сибири вплоть до позднего средневековья. Они различаются лишь по форме щитка и материалу вставки. Такие перстни вместе с аналогичными изделиями других типов (цельнолитыми, с печатками и т.д.) в XIV-XVII вв. встречались здесь у коренных жителей повсеместно. [196] Отметим и тот факт, что перстни, найденные в позднесредневековых погребениях в районе груди умершего, всегда сломаны. [197]

Возле таза погребённого близ левой руки был обнаружен позвонок животного (овцы?) — остатки заупокойной пищи. Само же тело, судя по сохранившимся на костях фрагментам, было завёрнуто в войлок и покрыто берёстой.

Хотя круг аналогов инвентарю рассматриваемого погребального комплекса уводит нас в Китай, ряд элементов погребального обряда, на наш взгляд, не позволяет соотнести данное захоронение с собственно китайским этносом. В представлениях китайцев эпохи средневековья погребальным обрядам уделялось чрезвычайно важное место. К этому времени у китайцев сложились устойчивые ритуалы, на формирование которых значительное влияние оказали конфуцианство и буддизм. [198] Почтительное отношение к умершим считалось лежащим в основе всякой добродетели. Как отмечают М.В. Крюков, В.В. Малявин и М.В. Сохранов, «переселившиеся в мир иной составляли как бы одно целое с их здравствующими родичами, продолжали “жить” рядом с ними, нуждаться в их участии и, в свою очередь, определять их судьбу». [199] Отсюда стремление держать своих умерших поблизости, хоронить на семейном кладбище, доставлять их в случае смерти на чужбине на свою территорию. Состоятельные семьи нередко помещали их близ монастырей «или учреждали на семейном кладбище специальную кумирню с монахами, помогавшими “накоплению заслуг” данного рода». [200] С эпохи Тан существует большой цикл заупокойных молебнов — спустя 100 дней, год и в третью годовщину смерти. [201] Само погребение в силу исключительной значимости события откладывалось на неопределённо долгий срок, для знатных людей — по этикету не менее чем на два-три месяца. При этом особое внимание уделялось поискам благоприятного места для могилы — исходя из рельефа, «дыхания земли» данной местности, — ибо считалось, что удачный выбор «благотворно влиял на судьбу потомков умершего». [202] Немаловажными элементами были гроб и каменная стела с эпитафией. [203]

Даже исходя из наличия только гроба погребение Бертек-20 никак не может быть соотнесено с этносом Китая. Кроме того, начиная с X в. в Китае распространяется кремация, которая, несмотря на запретительные вердикты, признававшие её только в отношении тех, кто умер на чужбине и не мог быть доставлен на родовое кладбище, к XIII в. становится здесь общепринятой нормой. [204]

Следует отметить, что территория Алтая, на которой находится плато Укок, во II тыс. стала зоной активных контактов различных групп населения, в том числе «варваров» китайских провинций, уйгуров, дунган, казахов и монголов. Что касается перечисленных этносов, то данные по их погребальной обрядности, которыми мы располагаем, также едва ли могут быть соотнесены с материалами Бертека-20. Так, одни хоронили своих умерших по мусульманскому обычаю, другие устраивали курганы с погребениями «на дощатых настилах или подстилках, изредка в обтянутых берёстой гробах на дне глубоких катакомб с входными ямами или просто в ямах». [205] Катакомбы были ориентированы параллельно, перпендикулярно или под углом к входным ямам. Лазы в них закрывались деревом, камнями. [206] (Правда, следует оговориться, что эти сведения относятся к более раннему времени.)

Как уже отмечалось, мы, к сожалению, располагаем довольно скудными сведениями о погребальном обряде на Алтае монгольского времени. Однако в погребальной практике южных групп алтайского населения сохранились некоторые черты, которые как будто бы сближаются с выявляемыми по

(154/155)

материалам Бертека-20. Любопытные параллели можно найти в работах этнографического плана. Так, например, В.И. Вербицкий отмечал, что «алтайцы хоронят мёртвых преимущественно на горе, в потайных местах. Мёртвый кладется в могилу в полном снаряжении, и, кроме того, ему дают на дорогу мешочек с пищей». [207] Упоминания о том, что погребение у алтайцев происходит без особых торжественных обрядов и в тайне, что хоронят они чаще всего на горе в потаённых местах, а мёртвому помимо снаряжения дают мешочек с пищей, мы находим у академика В.В. Радлова. [208] Данная информация, как представляется, хорошо коррелирует с тем фактом, что раскопанный памятник располагался в непривычно укромном месте на склоне горы. Кроме того, косточки животных, найденные в погребении близ таза и кисти левой руки, вполне логично могут быть связаны с небольшим мешочком с пищей, который помещали у тела как бы «под рукой», чтобы его всегда было удобно взять.

Вспомним также, что тело умершего было завёрнуто в войлок, который играл в представлениях и погребальной практике тюркских народов заметную роль уже в монгольское время. [209] Кстати, этот материал у различных групп алтайского населения был непременным атрибутом заупокойного ритуала. Его использовали в качестве подстилки, им же закрывали умершего в могиле или зашивали в него в случае воздушного погребения, на войлочную постель или же просто на войлок, постеленный на полу в жилище, укладывали умерших, и т.д. [210] Что же касается берёсты, то она также почти повсеместно применялась в захоронениях кочевого населения Западной Сибири и Алтая в эпоху средневековья. Так, например, костяк в погребении второй половины II тыс. у с. Ело на Алтае, расположенном в 20-50 м выше подножия горы, был завёрнут в берёсту. [211]

Среди этнографически зафиксированных способов захоронения у алтайцев особое внимание обращает на себя так называемый подземный. Он состоял в том, что умершего помещали в неглубокую (до 1,5 м) яму вместе с войлочной подстилкой, после чего яму заваливали вровень с поверхностью, зачастую засыпая камнями. Здесь же убивали ездовую лошадь, которую не хоронили в яме, а оставляли сверху на могиле. При этом быстрое уничтожение туши зверями и птицами рассматривалось как добрый знак: умершему в потустороннем мире будет обеспечена спокойная жизнь. [212] Как представляется, основные черты данного обряда вполне согласуются с теми элементами погребального ритуала, которые удается выделить на памятнике Бертек-20. Кости же лошади, если она была положена на могилу, естественно, не могли сохраниться за истекшее время. Таким образом, погребение Бертек-20 можно отнести ко второй четверти II тыс. н.э. и с долей условности связать с одной из южных алтайских групп населения.

Второе погребение, относящееся к эпохе позднего средневековья, исследованное нами в долине Бертек (памятник Бертек-9), нуждается в особом осмыслении. Первоначальное положение погребённого в могиле: на правом боку с согнутым корпусом — не позволяет сопоставить этот памятник с известными нам на сегодняшний день захоронениями данного периода как в Горном Алтае, так и в соседних регионах Монголии, Китая и Казахстана. В захоронении были обнаружены две бронзовые пуговицы, подобные хорошо известным в позднесредневековых памятниках Западной Сибири [213] и являвшимся предметами русского экспорта. Появление этих предметов в метрополии относится к XI в., [214] однако активное их проникновение в Азию, часто уже в несколько модифицированном виде, происходило не ранее XVI в., а наиболее массовым было, по-видимому, в XVII-XVIII вв. Этим же временем, т.е. XVII-XVIII вв., следует датировать рассматриваемое захоронение.

Погребальный обряд, зафиксированный нами на памятнике Бертек-9, достаточно индивидуален. Его характерные особенности позволяют провести аналогии с чертами погребальной обрядности казахов Южного Алтая, в сферу обитания которых входило плоскогорье Укок. Такой идентификации, казалось бы, противоречат архаичные, явно домусульманские черты, присущие погребению исследуемого памятника, однако, по данным А.В. Коновалова,

(155/156)

специально занимавшегося погребально-поминальной обрядностью казахов Южного Алтая, «отдельные элементы погребальной обрядности домусульманского происхождения сохраняются практически без влияния ислама», [215] что отличает южно-алтайских казахов от групп населения, проживавших на основной территории, и обусловлено, вероятно, обособленностью этой группы населения от основного этнического массива. [216]

Ориентация погребённого на памятнике Бертек-9 по линии запад — восток лицом к югу (т.е. к Мекке) абсолютно сопоставима с ориентацией умерших у казахов Южного Алтая, [217] Западного Казахстана и Бунеевской Орды. [218]

Наличие пуговиц в захоронении Бертек-9 свидетельствует о том, что умерших хоронили в повседневной одежде. Эта особенность была типична для казахов ещё в начале нашего столетия. [219]

Бертекское погребение имеет неглубокую могильную яму и неприметную надмогильную наброску, что разительно отличает его от казахских погребальных сооружений. Однако это вполне объяснимо: если предположить, что человек умер зимой, то очевидно, что в условиях Укока вырыть более глубокую могильную яму просто не представлялось возможным.

(/208)

[1] См.: Киселёв С.В. Древняя история Южной Сибири. М.;Л., 1951. С. 55-60.

[2] См.: Ларин О.В. К истории изучения афанасьевской культуры Горного Алтая // Археология Горного Алтая. Горно-Алтайск, 1988. С. 82-91.

[3] См.: Степанова Н.Ф. К вопросу об относительной хронологии памятников афанасьевской культуры Горного Алтая // Проблемы хронологии и периодизации археологических памятников Южной Сибири. Барнаул, 1991. С. 50.

[4] См.: Вадецкая Э.Б. Археологические памятники в степях Среднего Енисея. Л., 1986. С. 16.

[5] Кирюшин Ю.Ф., Абдулганеев М.Т., Шамшан А.Б. К методике поиска археологических памятников эпохи энеолита и бронзы на Алтае // Использование методов естественных и точных наук при изучении древней истории Западной Сибири. Барнаул, 1983. С. 147.

[6] Там же.
(208/209)

[7] Могильников В.А. Некоторые памятники эпохи раннего металла из Центрального Алтая // Проблемы истории Горного Алтая. Горно-Алтайск, 1987. С. 23.

[8] См.: Кирюшин Ю.Ф., Абдулганеев М.Т., Цыб С.В. Раскопки могильника Первый Межелик-1 // Памятники древних культур Сибири и Дальнего Востока. Новосибирск, 1986. Рис. 2.

[9] См.: Новгородова Э.А. Древняя Монголия. М., 1989. С. 81-83.

[10] См.: Кызласов Л.Р. Древняя Тува: от палеолита до IX в. М., 1979. Рис. 11.

[11] См.: Цыб С.В. Ранняя группа афанасьевских памятников и вопрос о происхождении афанасьевской культуры // Древняя история Алтая: Материалы к своду археологических памятников Алтайского края. Барнаул, 1980. С. 39-41, рис. 1; Он же. Афанасьевская культура Алтая: Автореф. дис. ... канд. ист. наук. Кемерово, 1984. С. 11.

[12] См.: Вадецкая Э.Б. Археологические памятники... С. 16.

[13] См.: Берс Е.М. Из раскопок в Горном Алтае у устья р. Куюм // Бронзовый и железный век Сибири / Древняя Сибирь. Вып. 4. Новосибирск, 1974. С. 23, рис. 3; Хлобыстина М.Д. Древнейшие могильники Горного Алтая // СА. 1975. №1. Рис. 1.

[14] См.: Могильников В.А. Некоторые памятники эпохи раннего металла... С. 28, рис. 3.

[15] Цыб С.В. Ранняя группа афанасьевских памятников... С. 40, 41.

[16] Там же. С. 41, 42.

[17] См.: Кирюшин Ю.Ф., Абдулганеев М.Т., Цыб С.В. Раскопки могильника Первый Межелик-1... С. 65; Суразаков А.С. Афанасьевские памятники Горного Алтая // Проблемы истории Горного Алтая. Горно-Алтайск, 1987. С. 8; Ларин О.В. Афанасьевские памятники среднего течения Катуни // Проблемы изучения древней и средневековой истории Горного Алтая. Горно-Алтайск, 1990. С. 10, 11.

[18] См.: Волков В.В. Курганы афанасьевского типа в Монголии // Археологийн судлал. Улаанбаатар, 1980. Т. IV, ч. 2. С. 13-16; Новгородова Э.А. Древняя Монголия. С. 82.

[19] См.: Кызласов Л.Р. Древняя Тува... Рис. 13.

[20] См.: Киселёв С.В. Древняя история... Табл. 8; Вадецкая Э.Б. Археологические памятники... Табл. 12.

[21] См.: Могильников В.А. Некоторые памятники... С. 26.

[22] См.: Деопик Д.В., Митяев П.Е. Методика анализа керамического декора // Средняя Азия и её соседи в древности и средневековье. М., 1981. С. 126.

[23] Там же.

[24] Там же С. 148.

[25] См.: Берс Е.М. Из раскопок в Горном Алтае... Рис. 5.

[26] См.: Ларин О.В. Афанасьевские памятники среднего течения Катуни... Рис. III, IV, XVI.

[27] См.: Леонтьев Н.В. Каменные фигурные жезлы Сибири // Первобытная археология Сибири. Л., 1975; Кызласов Л.Р. Древняя Тува... Рис. 16, 17; Он же. Древнейшая Хакасия. М., 1986. Рис. 199, 200; Новгородова Э.А. Древняя Монголия. С. 87, 88.

[28] Сагалаев А.М. Урало-алтайская мифология: Символ и архетип. Новосибирск, 1991. С. 38.

[29] См.: Вадецкая Э.Б. Афанасьевский курган у с. Восточного на Енисее // КСИА. 1980. Вып. 161. С. 104.

[30] См.: Вадецкая Э.Б. Археологические памятники в степях... С. 19.

[31] См.: Цыб С.В. Ранняя группа афанасьевских памятников... С. 41; Он же. Афанасьевская культура Алтая... С. 11.

[32] См.: Хлобыстина М.Д. Древнейшие могильники... С. 31-33.

[33] Степанова Н.Ф. К вопросу об относительной хронологии... С. 52.

[34] Там же. С. 53.

[35] См.: Кубарев В.Д., Киреев С.М., Черемисин Д.В. Курганы урочища Бике // Археологические исследования на Катуни. Новосибирск, 1990. С. 83-87.

[36] См.: Кирюшин Ю.Ф. Проблемы хронологии памятников энеолита и бронзы Южной Сибири // Проблемы хронологии и периодизации археологических памятников Южной Сибири. Барнаул, 1991. С. 44, 45; Цыб С.В. Афанасьевская культура... С. 13; Ларин О.В. К истории изучения афанасьевской культуры... С. 85.

[37] См.: Вадецкая Э.Б. Афанасьевский могильник Красный Яр // Проблемы западносибирской археологии: Эпоха камня и бронзы. Новосибирск, 1981. С. 62; Она же. Археологические памятники в степях... С. 23.

[38] Семёнов В.А. Периодизация культур неолита и бронзы Тувы (по материалам археологических памятников Саянского каньона Енисея): Автореф. дис. ... канд. ист. наук. Л., 1988. С. 7.

[39] Семёнов В.А. Многослойная стоянка Тоора-Даш на Енисее: К проблеме периодизации культур эпохи неолита и бронзы Тувы // Древние культуры Евразийских степей. Л., 1983. С. 26.

[40] См.: Владимиров В.Н., Цыб С.В. Афанасьевское культовое место у с. Кара-Коба // Археология Северной Азии. Новосибирск, 1982. С. 55-62.

[41] См.: Кубарев В.Д., Киреев С.М., Черемисин Д.В. Курганы урочища Бике. С. 83-87.

[42] См.: Молодин В.И., Черемисин Д.В. К вопросу о связях населения Казахстана и Саяно-Алтая в эпоху раннего железа (по материалам петроглифов) // Маргулановские чтения. Петропавловск, 1992. С. 89-92.

[43] См.: Волков В.В. Бронзовый и ранний железный век Северной Монголии. Улан-Батор, 1967. С. 75, 80.

[44] См.: Волков В.В. Оленные камни Монголии. Улан-Батор, 1981. С. 113; Новгородова Э.А. Древняя Монголия. С. 170.

[45] См.: Новгородова Э.А. Древняя Монголия. С. 170.

[46] См.: Савинов Д.Г. Наскальные изображения в стиле оленных камней // Проблемы изучения наскальных изображений в СССР. М., 1990. С. 175.
(209/210)

[47] См.: Шер Я.А. Ранний этап скифо-сибирского звериного стиля // Скифо-сибирское культурно-историческое единство. Кемерово, 1980. С. 343; Савинов Д.Г. Наскальные изображения... С. 175.

[48] См.: Волков В.В. Оленные камни Монголии. С. 119; Новгородова Э.А. Древняя Монголия. С. 182-191.

[49] См.: Самашев З.С. Некоторые раннесакские изображения в петроглифах Казахстана // Скифо-сибирский мир. Кемерово, 1984. С. 62, 63.

[50] См.: Аманжолов С., Аманжолов А.С. Писаницы (петроглифы) на скалах Бугытас // Вестн. АН КазССР. Алма-Ата, 1956. С. 97-99, рис. 1.

[51] См.: Марьяшев А.Н., Рогожинский А.Е. Вопросы периодизации и хронологии петроглифов Казахстана // Скифо-сибирский мир: Искусство и идеология. Новосибирск, 1987. С. 57.

[52] См.: Марьяшев А.Н., Рогожинский А.Е. Звериный стиль в петроглифах Казахстана: Опыт классификации // Скифо-сибирский мир: Искусство и идеология. С. 121.

[53] См.: Самашев З.С. Некоторые раннесакские изображения... С. 63.

[54] См.: Самашев З.С., Шер Я.А. Некоторые аспекты изучения петроглифов Южного Казахстана // Проблемы археологии степной Евразии: Тез. докл. Ч. II. Кемерово, 1987. С. 104.

[55] См.: Кубарев В.Д. Древние изваяния Алтая: Оленные камни. Новосибирск, 1979. С. 109, табл. XI; С. 110, табл. XII.

[56] Кадырбаев М.К., Марьяшев А.Н. Наскальные изображения хребта Каратау. Алма-Ата, 1977. С. 178.

[57] См.: Кадырбаев М.К., Марьяшев А.Н. Наскальные изображения... С. 34, 88, 89; Археологические памятники в зоне затопления Шульбинской ГЭС. Алма-Ата, 1987. С. 262, 263.

[58] См.: Кадырбаев М.К., Марьяшев А.Н. Наскальные изображения... С. 213-215; с. 41, рис. 12; с. 63, рис. 33; с. 195, рис. 103. См. также: Кузьмина Е.Е. Древнейшая фигурка верблюда из Оренбургской области и проблема доместикации бактрианов // СА. 1963. №2. С. 38-46.

[59] Пяткин Б.Н., Миклашевич Е.А. Сейминско-турбинская изобразительная традиция: пластика и петроглифы // Проблемы изучения наскальных изображений в СССР. С. 146-153.

[60] См.: Оськин А.В. Петроглифы Букантау // Природа. 1976. №10. С. 83-89.

[61] См.: Пяткин Б.Н., Миклашевич Е.А. Сейминско-турбинская изобразительная традиция... С. 152: с. 148, рис. 2.

[62] См.: Новожёнов В.А. Петроглифы долины р. Байконур // Маргулановские чтения: Сб. мат. конф. Алма-Ата, 1989. С. 103, 104; Марьяшев А.Н., Рогожинский А.Е. Наскальные изображения в горах Ешкиольмес. Алма-Ата, 1991. С. 21, 22. См. также: Аманжолов С., Аманжолов А.С. Писаницы... С. 97, 98, рис. 1-3.

[63] См.: Кадырбаев М.К., Марьяшев А.Н. Наскальные изображения... С. 83, рис. 43; Марьяшев А.Н. Древние наскальные рисунки Чулакских гор // Вест. АН КазССР. Алма-Ата, 1971. №9. С. 66; Новожёнов В.А. О датировке наскальных изображений Сары-Арки // Вопросы периодизации археологических памятников Центрального и Северного Казахстана. Караганда, 1987. С. 85, рис. 5, 7-11.

[64] См.: Окладников А.П., Окладникова Е.А., Запорожская В.Д., Скорынина Э.А. Петроглифы Горного Алтая. Новосибирск, 1980. С. 41, табл. 3, I, 6.

[65] См.: Novgorodowa E. Alte Kunst der Mongolei. Leipzig, 1980. S. 147.

[66] См.: Окладников А.П., Окладникова Е.А. Древние рисунки Кызыл-Кёля. Новосибирск, 1985. Табл. 92, 17; табл. 9, 18 и т.д.

[67] См.: Кубарев В.Д. Археологические памятники... С. 75, рис. 3, 3.

[68] См.: Деревянко А.П., Молодин В.И. Относительная хронология памятника Кучерла-1 (Горный Алтай) // Проблемы хронологии и периодизации археологических памятников Южной Сибири. С. 3-7.

[69] См.: Окладников А.П. Петроглифы Центральной Азии. Л., 1980. С. 238, табл. 138.

[70] См.: Шер Я.А. Ранний этап скифо-сибирского звериного стиля // Скифо-сибирское культурно-историческое единство. Кемерово, 1980. С. 344.

[71] См.: Кубарев В.Д. Древние изваяния Алтая: Оленные камни. С. 79, рис. 26; с. 104, табл. 41.

[72] См.: Новожёнов В.А. О датировке... С. 87, рис. 6, 5, 9, 10.

[73] См.: Anati E. Evolution and Style in Camunian Rock Art // Archivi. Capo di Ponte, 1976. V. 6. P. 128. sig. 119.

[74] См.: Гапоненко В.М. Наскальные изображения Таласской долины // Археологические памятники Таласской долины. Фрунзе, 1963. С. 104, рис. 3.

[75] См.: Молодин В.И., Черемисин Д.В. К вопросу о связях населения Казахстана и Саяно-Алтая в эпоху раннего железа... С. 89-92.

[76] См.: Кубарев В.Д. Курганы Уландрыка. Новосибирск, 1987; Он же. Курганы Юстыда. Новосибирск, 1991. С. 21-42; Он же. Курганы Сайлюгема. Новосибирск, 1992. С. 10-28.

[77] См.: Кубарев В.Д. Курганы Сайлюгема. С. 117.

[78] См.: Руденко С.И. Культура населения Центрального Алтая в скифское время. М.;Л., 1960. С. 11.

[79] См.: Степанова Н.Ф. Куюмский тип памятников VIII-VI вв. до н.э. // Скифская эпоха Алтая: Тез. докл. к конф. Барнаул, 1986. С. 79-81.

[80] Не исключено, что куюмцы, в свою очередь, могли быть продолжателями традиций афанасьевской культуры Горного Алтая. См.: Плотников Ю.А. О возможности сохранения энеолитического населения Горного Алтая вплоть до раннего железного века // Проблемы сохранения, использования и изучения памятников археологии. Горно-Алтайск, 1992. С. 18.

[81] Подробнее о районах распространения могильников пазырыкцев и кара-кобинцев см.: Могильников В.А. Курганы Кер-Кечу: К вопросу об этническом составе населения Горного Алтая
(210/211)
второй половины I тыс. до н.э. // Проблемы изучения культуры населения Горного Алтая. Горно-Алтайск, 1988. С. 60-83.

[82] Ближайшим примером существования в одной культуре скифского времени двух типов погребальных сооружений (срубов и каменных ящиков) является Улангомский могильник Западной Монголии. См., например: Новгородова Э.А. Древняя Монголии. С. 201-281.

[83] См.: Молодин В.И. Надмогильные сооружения пазырыкской культуры: К реконструкции этапов погребальной обрядности // Вторые исторические чтения памяти М.П. Грязнова. Ч. 1. Омск. 1992. С. 103-106.

[84] См.: Кубарев В.Д. Расписные сосуды из курганов Алтая // Проблемы изучения древней и средневековой истории Горного Алтая. Горно-Алтайск, 1990. С. 31-47, табл. II-IV, VI, VII.

[85] Руденко С.И. Культура населения Горного Алтая в скифское время. М.;Л., 1953. С. 222, 223, рис. 137.

[86] Polosmak N. Un nouveau kourgane à «tombe gelée» de l’Altai: rapport préliminaire // Arts Asiatioues. Paris, 1991. T. XLXI. P. 5-13.

[87] См.: Кубарев В.Д. Курганы Уландрыка. С. 98, рис. 38; Он же. Курганы Юстыда. С. 107, рис. 26.

[88] См.: Кубарев В.Д. Курганы Юстыда. С. 156-159; Кубарев В.Д., Черемисин Д.В. Образ птицы в искусстве ранних кочевников Алтая // Археология юга Сибири и Дальнего Востока. Новосибирск, 1984. С. 92-95.

[89] См.: Советова О.С. О своеобразных изображениях коней со скал Оглахты (бассейн среднего Енисея) // Скифо-сибирский мир: Искусство и идеология. С. 140, 142.

[90] См.: Пьянков И.В. Бактрийский гриф в античной литературе // История и культура народов Средней Азии. М., 1976. С. 24.

[91] См.: Литвинский Б.А. Кочевники крыши мира. М., 1972. С. 148, 149.

[92] См.: Волков В.В. Улангомский могильник // Археология и этнография Монголии. Новосибирск, 1978.

[93] См.: Новгородова Э.А. Древняя Монголия. С. 269, 270.

[94] Кляшторный С.Г. Хунну и тюрки // Восточный Туркестан в древности и раннем средневековье. М., 1992. С. 116.

[95] См.: Членова Н.Л. Хронология памятников карасукской эпохи. М., 1972. С. 32.

[96] Один найден Д.Г. Савиновым в могильнике Узунтим, один — В.А. Могильниковым в памятнике Кызыл-Джар V, два — В.Д. Кубаревым в Уландрыке и один — в Барбургазы, один — Н.Л. Членовой в Алагаиле. См.: Кубарев В.Д. Курганы Сайлюгема. С. 59, 60 и др.

[97] См.: Членова Н.Л., Кубарев В.Д. Хронологические парадоксы Горного Алтая // Археология Средней Азии, Кавказа и Сибири. М., 1990. С. 53, 64 / КСИА, вып. 199.

[98] См.: Кубарев В.Д. Курганы Сайлюгема. С. 55.

[99] См.: Савинов Д.Г. О завершающем этапе культуры ранних кочевников Горного Алтая // Ранние кочевники. М., 1978. С. 51, рис. 1, 18 / КСИА, вып. 154.

[100] См.: Кубарев В.Д. Курганы Уландрыка. С. 53, рис. 19, 6; Он же. Курганы Юстыда. С. 81, рис 18, 7.

[101] См.: Руденко С.И. Культура населения Горного Алтая в скифское время. С. 101.

[102] Там же. С. 103.

[103] Киселёв С.В. Древняя история Южной Сибири. С. 357.

[104] Радлов В.В. Из Сибири: Страницы дневника. М., 1989. С. 152.

[105] По поводу высокогорного земледелия существуют данные, что в скифское время на Восточном Памире саки могли производить небольшие посевы ячменя на высоте 4300 м. См.: Литвинский Б.А. Кочевники крыши мира. М., 1972. С. 182.

[106] См.: Радлов В.В. Из Сибири... С. 152.

[107] См.: Бичурин Н.Я. Собрание сведений о народах, обитавших в Средней Азии в древние времена. Т. 1. М.;Л., 1950. С. 76, 78, 83, 84, 106; Таскин B.C. Материалы по истории сюнну (по китайским источникам). Вып. 1. М., 1968. С. 24, 121.

[108] См.: Давыдова А.В. Иволгинский комплекс — памятник хунну в Забайкалье. Л., 1985. С. 68-71; Коновалов П.Б. Хунну в Забайкалье. Улан-Удэ, 1976. С. 210, 211.

[109] См.: Кубарев В.Д. Курганы Уландрыка. С. 137.

[110] См.: Кубарев В.Д. Курганы Юстыда. С. 166.

[111] См.: Кубарев В.Д., Киреев С.М., Черемисин Д.В. Курганы урочища Бике. С. 44, рис. 4, 3.

[112] См.: Кочеев В.А. Курганы могильника Айрыдаш III // Археологические исследования на Катуни. С. 217, рис. 6.

[113] См.: Молодин В.И. Надмогильные сооружения пазырыкской культуры...

[114] См.: Руденко С.И. Культура населения Центрального Алтая в скифское время. М.;Л., 1960. С. 32, рис. 14.

[115] См.: Кызласов Л.Р. Тагарская ручная мельница и её значение // СА. 1985. №3. С. 68.

[116] Там же. С. 70.

[117] См.: Деревянко А.П., Молодин В.И., Маркин С.В. Археологические исследования на Алтае в 1986 г.: Предварительные итоги советско-японской экспедиции / ИИФиФ СО АН СССР. Препр. Новосибирск, 1987.

[118] См.: Шульга П.И. Поселения раннего железного века и Горном Алтае: Автореф. дис. ... канд. ист. наук. Кемерово, 1990. С. 11-14.

[119] См.: Bunker E.Q. The Chinese artefacts among the Pazyryk finals // Source Notes in the History. 1991. V. 10, №4. P. 20-23.

[120] См.: Могильников В.А. Курганы Кер-Кечу... С. 68.

[121] См.: Ордосские бронзы. Пекин, 1985. С. 203-219, 227-305, 351-365 (на кит. яз.).
(211/212)

[122] См.: Миняев С.С. К хронологии и периодизации скифских памятников Ордоса // Проблемы археологии и периодизации археологических памятников Южной Сибири. Барнаул. 1991. С. 123.

[123] См.: Ордосские бронзы. С. 129, 212, 284, 361 (на кит. яз.).

[124] См.: Кубарев В.Д. Курганы Уландрыка. С. 94, 95, рис. 36, 3-6.

[125] См., например: Грязнов М.П. Первый Пазырыкский курган. Л., 1950. С. 67; Руденко С.И. Культура населения Горного Алтая в скифское время. С. 358; и др.

[126] См.: Кубарев В.Д., Журавлёва А.Д. Керамическое производство хуннов Алтая // Палеоэкономика Сибири. Новосибирск, 1986. С. 101-119.

[127] См.: Елин В.Н. Новый этап изучения гунно-сарматского времени в Горном Алтае // Охрана и использование археологических памятников Алтая. Барнаул, 1990. С. 161.

[128] См.: Илюшин A.M. Хронология и периодизация ритуальных курганов Горного Алтая // Охрана и использование археологических памятникои Алтая. С. 117.

[129] См.: Кызласов Л.Р. Этапы древней истории Тувы (в кратком изложении) // Вестн. МГУ. Ист.-филол. сер. 1958. №4. С. 94, 95.

[130] См.: Вайнштейн С.И. Некоторые итоги работ археологической экспедиции Тувинского НИИЯЛИ в 1952-1957 гг. // Уч.зап. ТНИИЯЛИ. Вып. VI. Кызыл. 1958. С. 217-237.

[131] См.: Овчинникова Б.Б. Работы Свердловского отряда в Туве // АО 1981 года. М., 1983. С. 222.

[132] См.: Грач А.Д. Археологические раскопки в Суб-Холе [Сут-Холе] и Байтаге (по материалам полевого сезона 1959 г.) // Тр. ТКЭАН. Т. II. М.;Л., 1966. С. 103.

[133] Там же. С. 105, рис. 29-31.

[134] См.: Кызласов Л.Р. Древняя Тува: от палеолита до IX в. С. 118.

[135] См.: Доржсурэн Ц. Раскопки могил хунну в горах Ноин-Ула на реке Хуни-Гол: 1954-1957 гг. // Монгольский археологический сборник. М., 1962. С. 40-41.

[136] См.: Вайнштейн С.И. Раскопки могильника Кокэль в 1968 году: Погребения казылганской и сыыл-чюренской культуры // Тр.ТКЭАН. Т. III. М.;Л., 1970. Табл. II; Дьяконова В.П. Большие курганы кладбища на могильнике Кокэль // Там же. Табл. IV-VI.

[137] См.: Кызласов И.Л. Гуннский напильник // КСИА. М., 1985. №184, С. 27-30.

[138] См.: Кызласов И.Л. Орудия таштыкских ювелиров: К истории ремесленного производства в Южной Сибири // СА. 1985. №1. Рис. 1.

[139] См.: Дьяконова В.П. Большие курганы кладбища... С. 36-43. Табл. XII.

[140] См.: Гаврилова А.А. Могильник Кудыргэ как источник по истории алтайских племён. Л., 1965. С. 16. Рис. 3; Мамадаков Ю.Т. Новые материалы гунно-сарматского времени в Горном Алтае // Алтай в эпоху камня и раннего металла. Барнаул, 1985. С. 64. Рис. 7.

[141] См.: Савинов Д.Г. Некоторые аспекты реконструкции материалов могильника Кокэль // Вторые исторические чтения памяти М.П. Грязнова. Ч. 1. С. 107-109.

[142] См.: Кубарев В.Д., Журавлёва А.Д. Керамическое производство... С. 118.

[143] См.: Евтюхова Л.А., Киселёв С.В. Отчёт о работах Саяно-Алтайской археологической экспедиции в 1935 году // Тр. ГИМ. М., 1941. №XVI. С. 75-117.

[144] См.: Трифонов Ю.И. Конструкции древнетюркских курганов Центральной Тувы // Первобытная археология Сибири. Л., 1975. С. 185-193.

[145] См.: Мартынов А.И., Кулемзин A.M., Мартынова Г.С. Раскопки могильника у поселка Акташ в Горном Алтае // Алтай в эпоху камня и раннего металла. Барнаул, 1985. С. 26. Рис. 3.

[146] См.: Трифонов Ю.И. Памятники средневековых кочевников // Археологические памятники в зоне затопления Шульбинской ГЭС. Рис. 62, 65, 69, 70 и др.

[147] См.: Ермоленко Л.Н., Гецова Н.С., Курманкулов Ж.К. Новый вид сооружений с изваяниями из Центрального Казахстана // Проблемы охраны археологических памятников Сибири. Новосибирск, 1985. С. 143, 144, рис. 4-6.

[148] См.: Савинов Д.Г. Древнетюркские курганы Узунтала: К вопросу о выделении курайской культуры // Археология Северной Азии. Новосибирск, 1982. С. 102-122; Он же. Народы Южной Сибири в древнетюркскую эпоху. Л., 1984.

[149] См.: Савинов Д.Г. Народы Южной Сибири... С. 108.

[150] Там же. С. 124-126.

[151] См.: Евтюхова Л.А., Киселёв С.В. Отчёт о работах... Табл. II, рис. 2.

[152] См.: Смирнов Я.И. Восточное серебро. СПб., 1909. Табл. XCII, №169.

[153] См.: Кубарев В.Д. Новые сведения о древнетюркских оградках Восточного Алтая // Новое в археологии Сибири и Дальнего Востока. Новосибирск, 1979. С. 46. Рис. 7-9.

[154] См.: Кубарев В.Д. Древнетюркские изваяния Алтая. Новосибирск, 1984. Табл. XCVIII-2.

[155] Сообщение В.Д. Кубарева.

[156] См.: Грач А.Д. Археологические исследования в Кара-Холе и Монгун-Тайге (полевой сезон 1958 г.) // Тр. ТКЭАН. М.;Л., 1960. Т. 1. С. 96. Рис. 87, 88.

[157] См.: Маннай-оол М.Х. Итоги археологических исследований ТНИИЯЛИ в 1961 г. // Уч.зап. ТНИИЯЛИ. Кызыл, 1963. Вып. X. С. 238-246.

[158] См.: Савинов Д.Г. Народы Южной Сибири... С. 67.

[159] Наиболее полную сводку см.: Овчинникова Б.Б. Тюркские древности Саяно-Алтая в VI-X веках. Свердловск, 1990. Рис. 33.

[160] См.: Лубо-Лесниченко Е.И. Привозные зеркала Минусинской котловины. М., 1975. С. 25. Рис. 50, 51.

[161] Там же. С. 25.

[162] См.: Распопова В.П. Бронзовые серьги Пенжикснта // КСИА. М., 1969. Вып. 120. С. 54.

[163] См.: Овчинникова Б.Б. Тюркские древности... С. 49, рис. 10.

[164] См.: Гаврилова А.А. Могильник Кудыргэ как источник по истории алтайских племён. Табл. X, 9.
(212/213)

[165] См.: Грач А.Д. Археологические раскопки в Монгун-Тайге и исследования в Центральной Туве (полевой сезон 1957 г.) // Тр.ТКЭАН. М.;Л., 1960. Т. 1. С. 7-72.

[166] См.: Левашова В.П. Два могильника кыргыз-хакасов // МИА. М., 1952. №24. Рис. 5, №42.

[167] См.: Кызласов Л.Р. Сырский чаа-тас // СА. 1955. №XXIV. С. 67.

[168] См.: Грач А.Д. Археологические исследования в Кара-Холе... С. 120-123.

[169] См.: Там же. С. 120-123.

[170] См.: Могильников В.А. Тюрки // Археология СССР: Степи Евразии в эпоху средневековья. М., 1981. С. 293 [?]. Рис. 19.

[171] См.: Кызласов Л.Р. История Тувы в средние века. М., 1969. Табл. III.

[172] См.: Вайнштейн С.И. Некоторые вопросы истории древнетюркской культуры (в связи с археологическими исследованиями в Туве) // СЭ. 1966. №3. С. 78-80, рис. 10.

[173] См.: Савинов Д.Г. Народы Южной Сибири... С. 65-68, табл. IV.

[174] См.: Савинов Д.Г. Формирование и развитие раннесредневековых археологических культур Южной Сибири: Автореф. дис. ... д-ра ист. наук. Новосибирск, 1987. С. 26.

[175] См.: Евтюхова Л.А. О племенах Центральной Монголии в IX в. (по материалам раскопок курганов) // СА. 1957. № 2. С. 205-227.

[176] См.: Боровка Г.И. Археологическое обследование среднего течения реки Толы // Северная Монголия: Предварительный отчёт лингвистической и археологической экспедиции о работах, произведённых в 1925 г. Л., 1927. С. 43-88.

[177] См.: Кляшторный С.Г., Савинов Д.Г., Шкода В.Г. Золотой брактеат из Монголии: Византийский мотив в центрально-азиатской торевтике // МАИКЦА. Инф. Бюлл. М., 1990. Вып. 16. С. 5-16.

[178] См.: Грач А.Д. Археологические исследования в Кара-Холе... С. 129-143; Он же. Археологические раскопки и в Монгун-Тайге... С. 40-48.

[179] См.: Савинов Д.Г. Парный кенотаф древнетюркского времени из Южного Алтая // Проблемы происхождения в этнической истории тюркских народов Сибири. Томск, 1987. С. 80-89.

[180] Кубарев В.Д. Древнетюркские кенотафы Боротала // Древние культуры Монголии. Новосибирск, 1985. С. 136-148.

[181] См.: Кызласов И.Л. Аскизская культура Южной Сибири X-XIV вв. // САИ. М., 1983. Вып. Е3-18.

[182] См.: Неверов С.В. Удила средневековых хакасов на Алтае // Охрана и исследование археологических памятников Алтая. Барнаул, 1991. Рис. 1.

[183] См.: Сорокин С.С. Материалы к археологии Горного Алтая // Уч.зап. ГАНИИЯЛИ. Барнаул, 1969. Вып. 8. С. 77-79, рис. 7, 8.

[184] См.: Кубарев В.Д. Новые сведения о древнетюркских оградках... С. 150-153.

[185] См: Потапов Л.П. Этнический состав и происхождение алтайцев. Л., 1969; Тощакова Е.М. Традиционные черты народной культуры алтайцев (XIX — начало XX в.). Новосибирск, 1978.

[186] См.: Плотников Ю.А. Отчёт о раскопках в Онгудайском районе Горного Алтая // Архив ИАЭ РАН; Мыльников В.П. Отчёт о работах на Средней Катуни // Архив ИАЭ РАН.

[187] См., например: Кочеев В.А. Погребение II тыс. н.э. у с. Ело // Археологические исследования в Горном Алтае в 1980-1982 гг. Горно-Алтайск, 1983.

[188] См.: Ян Хун. Чжунго губинци Лун цунь (Очерки но истории древнекитайского оружия.). Пекин. 1980. Прил., рис. 2 (на кит. яз.).

[189] См.: Лубо-Лесниченко Е.И. Привозные зеркала Минусинской котловины. С. 30, 31, 90-92, рис. 85.

[190] Там же. С. 31.

[191] Там же. С. 90-92.

[192] См. Чжан Ин. Бронзовые зеркала, найденные в провинции Цзилинь. Пекин. 1990. № 3 по каталогу. С. 4 (на кит. яз.). Авторы выражают искреннюю признательность канд. ист. наук С.А. Комиссарову за помощь в работе над китайскими источниками.

[193] Там же.

[194] Там же. Рис. 72.

[195] Там же. С. 5.

[196] См.: Молодин В.И. Кыштовский могильник. Новосибирск, 1979. С. 88-90.

[197] Там же. С. 89, 90.

[198] Крюков М.В., Малявин В.В., Софронов М.В. Китайский этнос в средние века (VII-XIII). М., 1984. С. 191, 192.

[199] Там же.

[200] Там же. С. 192.

[201] Там же. С. 193.

[202] Там же.

[203] Там же.

[204] Там же. С. 194-195.

[205] Археология СССР: Степи Евразии в эпоху средневековья. М., 1981. С. 53.

[206] Там же.

[207] Вербицкий В.И. Алтайские геноходцы. М., 1893. С. 86.

[208] См.: Radloff W. Aus Sibirien. Bd. 1. Leipzig, 1884. P. 300, 321.

[209] См.: Молодин В.И., Соловьёв А.И. Погребение тюркского воина в Барабе. В печати.

[210] См.: Тощакова Е.М. Традиционные черты... С. 138, 140-142, 148.

[211] См.: Кочеев В.А. Погребение II тыс. н.э. у с. Ело. С. 154.

[212] Тощакова Е.М. Традиционные черты... С. 139-141.
(213/214)

[213] См.: Молодин В.И., Соболев В.И., Соловьёв А.И. Бараба в эпоху позднего средневековья. Новосибирск, 1990.

[214] См.: Седов В.В. Восточные славяне в XI-XIII вв. // Археология СССР. М., 1982. С. 202, табл. XXVIII.

[215] Коновалов А.В. Погребально-поминальная обрядность казахов Южного Алтая // Археологические памятники лесостепной полосы Западной Сибири. Новосибирск, 1983. С. 120.

[216] Там же.

[217] Там же. С. 116.

[218] См.: Кастанье И.А. Надгробные сооружения киргизских степей. Оренбург, 1911. С. 79.

[219] См.: Левшин А.И. Описание киргиз-казачьих орд и степей. Т. III. СПб, 1832. С. 110.

наверх