И.В. Яценко, Д.С. Раевский
Некоторые аспекты состояния скифской проблемы
(обзорная статья).
Отечественной науке всегда принадлежало ведущее место в изучении истории и культуры скифов. Особенно интенсивно скифология в нашей стране развивается в послевоенный период. Последние десятилетия озна-
(102/103)
менованы прежде всего крупными успехами в области полевого археологического исследования скифских памятников и их всестороннего анализа. Перу таких известных археологов, как М.И. Артамонов, Б.Н. Граков, В.А. Ильинская, А.И. Мелюкова, А.И. Тереножкин, Б.А. Шрамко и др., принадлежат фундаментальные исследования о скифской культуре в целом или об отдельных локальных ее вариантах, о проблемах ее происхождения и т.д. В контексте истории древнего Востока рассматривалась скифская проблема в трудах В.И. Абаева, Э.А. Грантовского, И.М. Дьяконова, Б.Б. Пиотровского, В.В. Струве.
Как и во всякой развивающейся отрасли науки, в скифологии, естественно, существует целый ряд дискуссионных аспектов, по-разному интерпретируемых разными исследователями. Выявление этих спорных вопросов и всестороннее сопоставление предлагавшихся их решений без сомнения способствовали бы дальнейшей разработке скифской проблемы. Такое сопоставление может быть осуществлено лишь в результате коллективных усилий. Поэтому достойно поддержки решение журнала «Народы Азии и Африки» вынести их обсуждение на свои страницы. Авторы данного обзора видят свою задачу не в том, чтобы всесторонне проанализировать все существующие в скифологии гипотезы, а в том, чтобы наметить круг вопросов, оказывающих, по их мнению, наиболее существенное влияние на исследование скифской проблемы в целом, и обрисовать общие тенденции их разрешения.
Дискуссионность обнаруживается уже в понимании границ проблемы, что связано прежде всего с отсутствием общепринятого толкования терминов «скифы», «Скифия», «скифская культура». Этникон «скифы» заимствован наукой из античных источников. Уже сами древние авторы употребляли его, как известно, в различных значениях [1]: с одной стороны, в конкретно-этническом, наиболее полное и последовательное выражение нашедшем в труде Геродота (здесь этот термин выступает как этноним группы близкородственных и политически единых племён Северного Причерноморья); с другой — в расширительном, т.е. включающем в число скифов и иные народы. Последнее употребление, в свою очередь, допускает варианты. При расширительно-этническом толковании под скифами подразумевается ряд народов, обитающих на достаточно удалённых друг от друга территориях, но имеющих общее происхождение. [2] Другое толкование может быть названо расширительным, но не имеющим твёрдой этнической подосновы; эта традиция включает в число скифов ряд народов вне зависимости от их происхождения, руководствуясь, насколько можно судить, в разных случаях разными критериями — близостью хозяйственного уклада, культурной, территориальной и т.п.; например, уже Гекатей называл скифскими народами европейских меланхленов и азиатских исседонов.
Такая пестрота древних значений термина «скифы» определила и его сегодняшнюю многозначность. В археологической литературе наибольшее распространение получила терминология, восходящая к третьему из перечисленных значений. Было установлено, что в скифское время некоторые элементы материальной культуры (прежде всего так называемая «скифская триада» — предметы вооружения и конского снаряжения определенных
(103/104)
типов, а также произведения искусства звериного стиля) получили распространение на обширной территории от Причерноморья до Тувы и Минусинской котловины. Поскольку в ареал этой триады без сомнения входила и зона расселения скифов, характеризующаяся триадой культура получила у большинства исследователей название скифской. При этом далеко не всегда использующие этот термин авторы четко формулируют, считают ли они всех носителей этой культуры одно- или разноэтничными. Впрочем, в археологии существует также и более узкое понимание скифов, локализующее их лишь в Северном Причерноморье и подчеркивающее их отличие от других степных народов, в культуре которых известна «триада». Но и сторонники такого взгляда не единодушны, поскольку одни считают скифами лишь обитателей степной зоны, тогда как другие склонны причислять к скифам также население ряда областей украинской лесостепи и Прикубанья и придавать этому термину больше политическое, чем этническое, содержание.
Обсуждение вопроса, какое же из значений терминов «скифы», «Скифия», «скифская культура» является наиболее правильным, не входит сейчас в нашу задачу. Скорее всего, любое из них в принципе правомочно, так как восходит к древнему их употреблению. Но несомненно, что это значение должно быть общим для всех пользующихся этими терминами авторов, так как многозначность часто служит причиной взаимного непонимания и порождает подобие дискуссий там, где, по сути, речь идёт о разных проблемах, к примеру о происхождении скифов как конкретного этноса, с одной стороны, и о формировании «скифской» культуры в широком археологическом её понимании — с другой.
Пока же такого единства терминологии не достигнуто, вероятно, целесообразно в каждой работе оговаривать, какой смысл придает этим терминам её автор. Так, в данном обзоре скифами именуется этнически единое население степного Причерноморья, а другие народы, обладающие близкой в определённых аспектах культурой, — в том числе, возможно, и родственные скифам — обозначаются условным термином «скифский мир». Что касается понятия «скифская культура», то представляется совершенно очевидным, что при несомненной культурной близости различных частей «скифского мира» эта близость не охватывает всех тех признаков, которые традиционно трактуются как критерии выделения единой археологической культуры (прежде всего погребальный обряд, керамика и т.п.), а скорее соответствуют понятию «культурно-историческая общность». Поэтому, на наш взгляд, следует избегать употребления этого термина в расширительном толковании, но говорить о различных культурах «скифского мира», в ряду которых культура скифов Причерноморья является одним из самостоятельных и равноправных звеньев.
В соответствии с таким пониманием мы в дальнейшем трактуем и самую скифскую проблему, полагая её связанной прежде всего с происхождением и историей скифов как конкретного исторически засвидетельствованного народа, и анализируем в первую очередь материалы, освещающие происхождение населения и культуры Северного Причерноморья скифского времени. Данные по остальным регионам «скифского мира» привлекаются лишь в той мере, в какой они связаны с освещением этих вопросов. Однако именно такое разграничение позволяет, на наш взгляд, подойти к решению проблемы взаимоотношений между различными народами этого мира.
Ещё одна сложность при исследовании скифской проблемы вытекает, как это ни парадоксально, из её комплексного характера, расположения на стыке различных наук. Принадлежность скифов к бесписьменным народам закономерно определяет ведущую роль археологических источников в изучении их истории и культуры. Поэтому отечест-
(104/105)
венная скифология существует и развивается в первую очередь как отрасль археологии. Именно археологии принадлежит решающее слово при определении границ распространения и путей формирования и эволюции культур скифского мира в целом и каждой из них в отдельности, при разработке хронологии памятников, соотносимой с историей исследуемого региона. Однако археологический аспект не исчерпывает скифской проблемы. Археология одна не в состоянии осветить происхождение и историю скифов. Археологические исследования непременно должны сочетаться с анализом других источников. Так, важность сведений о народах скифского мира, содержащихся в произведениях античных авторов, определяет их значение при интерпретации археологических материалов. Сопоставление археологических и письменных источников уже давно стало традицией отечественной скифологии. Но если данные античной эпиграфики подвергаются при этом непременному тщательному источниковедческому анализу, то при использовании литературных известий основное внимание уделяется интерпретации содержания, а чисто источниковедческие аспекты, без сомнения влияющие на эту интерпретацию (выяснение специфики формирования традиции, определение использованных данным автором источников, проблема оригинальности и достоверности каждого пассажа и т.п.), затрагиваются явно недостаточно. Решающее слово здесь, конечно, принадлежит специалистам по классической филологии, но как раз «скифские сюжеты» античной литературы давно уже почти не привлекают в источниковедческом плане их специального внимания. [3] Поэтому общие достижения новейшего времени в этой области почти не отзываются на исследованиях скифологов, до сих пор располагающих в основном лишь трудами В.В. Латышева, М.И. Ростовцева, С.А. Жебелёва. Между тем более тесный союз традиционной скифологии с античным источниковедением без сомнения придал бы качественно иной характер использованию сведений древних авторов о скифах и способствовал бы повышению достоверности скифологических концепций.
Другой смежной наукой, важной для разработки скифской проблемы, является иранистика. Надёжно установленная принадлежность скифов к ираноязычным народам определяет необходимость координации скифологических исследований с данными об истории индоиранцев в целом. В первую очередь это относится к проблеме этногенеза, так как любая концепция происхождения скифов не может считаться убедительной и достоверной, если она не учитывает точку зрения современного языкознания по вопросу о времени и месте формирования индоиранских языков и о путях их распространения. Между тем в работах о происхождении скифов, принадлежащих в основном перу археологов, историко-лингвистические концепции учитываются явно недостаточно или не учитываются вовсе. Иногда же обращение археологов к лингвистическому аспекту скифской проблемы порождает более чем смелые попытки мимоходом ревизовать устоявшиеся выводы и концепции лингвистики. [4]
Недостаточно внимания уделяют скифологи и выводам иранистов из анализа собственно скифского материала: сохранившихся фрагментов скифской лексики, описания различных институтов и т.д. Эти исследования и работы традиционной скифологии чаще всего существуют как бы
(105/106)
в непересекающихся сферах — специалисты работают без столь желательного и многообещающего контакта. [5]
Всё сказанное заставляет считать, что скифология ещё не стала комплексной наукой в той мере, в какой это необходимо для её оптимального развития. Речь идёт, разумеется, не о том, что каждый скифолог должен быть специалистом во всех названных областях, а о необходимости знать и учитывать то, что в этих областях сделано и делается, а это, к сожалению, ещё не стало в скифологии правилом.
Без сомнения, самым важным и в то же время самым дискуссионным аспектом скифской проблемы является вопрос о происхождении скифов и скифской культуры, послуживший предметом исследования М.И. Артамонова, Б.Н. Гракова, А.М. Лескова, А.И. Тереножкина и др. Существующие его толкования могут быть сведены к трём основным точкам зрения.
Так называемая автохтонная гипотеза, [6] наиболее подробно обоснованная Б.Н. Граковым, сводится к мнению, что прямыми предками скифов были племена срубной культуры, проникшие в Причерноморье из Поволжья. Это проникновение было длительным (с середины II тыс. до н.э.), многоэтапным процессом, и упомянутое Геродотом переселение скифов из Азии — одна из его волн, скорее всего последняя. Мигранты встретились в Причерноморье с более ранними переселенцами из тех же областей, и на основе слияния этих родственных групп здесь сложилось этнически однородное население скифского времени. Именно культура срубных племён, испытавшая значительные изменения в процессе перехода от эпохи бронзы к железному веку, легла, по Б.Н. Гракову, в основу собственно скифской культуры. Её формирование отразилось в переходных памятниках, именуемых в археологической литературе памятниками черногоровско-новочеркасского типа. Однако некоторые элементы культуры скифов — прежде всего звериный стиль, а также мечи и некоторые иные формы оружия — привнесены извне (окончательного решения вопроса о зоне их формирования Б.Н. Граков не предлагал). Так трактует «автохтонная» теория происхождение скифов Причерноморья и их культуры; близость же различных культур «скифского мира» на широких пространствах Евразии может быть, по Б.Н. Гракову, объяснена благоприятными условиями для установления широких культурных связей вследствие большой подвижности кочевого населения; это способствовало унификации облика различных по происхождению культур. [7]
(106/107)
Вторая гипотеза, которую (столь же условно) можно назвать переднеазиатской, была разработана М.И. Артамоновым в последние годы его жизни. Вопрос о происхождении скифов он трактовал во многом сходно с Б.Н. Граковым, видя их предков в племенах срубной культуры. Однако формирование «триады», придавшей культуре скифов характерный облик, протекало, по его мнению, не на местной основе, а в период пребывания скифов в Передней Азии и под прямым влиянием культуры этого региона. [8]
Совершенно иначе подходит к решению этой проблемы А.И. Тереножкин, гипотеза которого может быть названа центральноазиатской. По его мнению, не существует ни этнической, ни культурной преемственности между населением Северного Причерноморья доскифского и скифского времени. Скифы приходят сюда «из глубин Азии» в VII в. до н.э., принося с собой уже в основном сформировавшуюся культуру. Комплексы, которым присущи одновременно черты, характерные для скифской культуры и для предскифских (черногоровско-новочеркасских) памятников, А.И. Тереножкин трактует как результат смешения двух разнородных культур. [9]
В трёх изложенных гипотезах по-разному трактуется и вопрос о киммерийцах — предшественниках скифов в Причерноморье. А.И. Тереножкин настаивает на коренном этническом и культурном различии скифов и киммерийцев и интерпретирует черногоровские и новочеркасские памятники как два последовательных этапа культуры последних. По Б.Н. Гракову, как скифы, так и киммерийцы — потомки племён срубной культуры, они однокультурны и скорее всего близки этнически. Памятники черногоровско-новочеркасского типа могут, в соответствии с гипотезой А.А. Иессена, в равной мере принадлежать обоим народам. [10] Наконец, М.И. Артамонов полагал, что смена киммерийцев скифами в Северном Причерноморье произошла ещё во второй половине II тыс. до н.э., и видел киммерийцев в носителях катакомбной культуры, предшественниках срубных племён.
Все три гипотезы происхождения скифов и их культуры имеют как сильные, так и слабые стороны. Центральноазиатская версия прежде всего буквально соответствует сообщению Геродота о приходе скифов из Азии, об их борьбе с киммерийцами и об изгнании последних. Кроме того, она даёт вполне логичное объяснение появлению в культуре Причерноморья с началом скифского времени ряда черт, не выводимых из предшествующей местной культуры, в первую очередь искусства звериного стиля. Не случайно А.И. Тереножкин полагает, что «искусство, являясь одним из высших проявлений культуры», имеет решающее значение «при постановке и решении основных проблем скифологии, в том числе и проблемы происхождения скифов». [11] Наконец, эта теория хорошо объясняет культурное единство «скифского мира» расселением одного народа из единого центра. Однако здесь возникают и свои сложности. Прежде всего, совершенно очевидно, что в центральноазиатских материалах предскифского времени невозможно (по крайней мере, при современной их изучен-
(107/108)
ности) обнаружить корни всех специфических черт культуры, как общих для всего скифского мира, так и — в ещё большей степени — для его причерноморского локального очага. Вообще существование локальных вариантов, ощущаемых даже в таких «общескифских» элементах культуры, как «триада» (причём заметное уже на самых первых ступенях развития культур скифского времени), плохо согласуется с теорией об их распространении из единого центра «в готовом виде». Во-вторых, А.И. Тереножкин явно недооценивает несомненные факты преемственности между черногоровско-новочеркасскими и раннескифскими памятниками, многократно отмеченные в работах А.А. Иессена, Б.Н. Гракова, А.М. Лескова. [12] Именно в свете этих фактов интерпретация А.И. Тереножкиным упомянутых выше комплексов смешанного облика как отражающих встречу двух различных культур выглядит малоубедительной. К тому же если одна из этих культур — черногоровско-новочеркасская — представлена в Причерноморье и достаточно многочисленными «чистыми» памятниками, то ни одного комплекса этого же времени, принадлежащего самой привнесённой «в готовом виде» скифской культуре, мы здесь не знаем. Поэтому теория встречи культур умозрительна и не имеет достаточной опоры в материале. Памятники смешанного облика можно, как кажется, во всяком случае с не меньшим основанием, трактовать как отражающие стадию формирования скифской культуры на местной предскифской основе. [13]
Наконец, третьим уязвимым местом центральноазиатской концепции является её несогласованность с данными лингвистики и палеоантропологии. В советской литературе последних лет преобладает точка зрения, что в первой половине I тыс. до н.э. носители восточноиранских языков лишь начинают своё продвижение из Юго-Восточной Европы — наиболее вероятной зоны сложения этих языков — в направлении Центральной Азии. [14] В таком случае весьма маловероятно, чтобы уже в VII в. до н.э. некоторые племена этой группы смогли вернуться в Причерноморье из «глубин Азии» с оформившейся там самобытной культурой. Возможно, впрочем, что А.И. Тереножкин исходит из иных историко-лингвистических концепций. Но каких? И на чём основано это предпочтение? Об этом он не говорит. Решение же проблем этногенеза вообще без привлечения данных линг-
(108/109)
вистики, исключительно на археологической основе, вряд ли можно считать допустимым.
«Центральноазиатская» теория вступает в противоречие и с наблюдениями антропологов. Ещё Г.Ф. Дебец отмечал, что продвижение большого контингента скифов в Причерноморье из Азии (в том числе из Средней Азии) повлекло бы за собой появление в их краниологических характеристиках ощутимых монголоидных черт, чего, однако, по его наблюдениям, не происходит. [15] Пока не осуществлён всесторонний анализ новых палеоантропологических материалов из скифских памятников, этот тезис остается неопровергнутым.
В защиту своей теории А.И. Тереножкин привлекает также известные строки Илиады (XIII, 1-7), в которых жители областей, расположенных за Фракией и Мёзией, — т.е. скорее всего Северного Причерноморья — характеризуются как доители кобылиц, млекоеды, бедные и справедливейшие из людей. Опираясь на упоминание поэтом III в. до н.э. Каллимахом «доителей кобылиц киммерийцев», А.И. Тереножкин трактует этот пассаж Гомера как доказательство того, что, по крайней мере, до VII в. до н.э. «грекам в качестве обитателей Северного Причерноморья… были известны только киммерийцы, но не скифы». [16] Между тем еще Страбон (VII, III, 7 и 9) собрал примеры применения античными авторами (в том числе очень ранними — начиная с Гесиода) приведённых характеристик не к киммерийцам, а к скифам. Поэтому ссылка на Каллимаха не может считаться решающим аргументом, опровергающим традиционное в нашей науке толкование слов Илиады как относящихся к скифам. [17] К тому же можно вообще выразить сомнение в правомочности попыток однозначной этноисторической их интерпретации. С не меньшим, во всяком случае, основанием можно считать, что здесь типичными для эпических памятников обобщёнными средствами рисуется не какой-то конкретный народ, а носители необычного для создателей эпоса хозяйственного уклада. Что касается переднеазиатской гипотезы, то она, как представляется, наиболее убедительно трактует процесс формирования скифо-сибирского звериного стиля, в первую очередь его причерноморского варианта. Именно в Передней Азии мы находим иконографические прототипы его образов, а также некоторые памятники (Зивийе), отражающие промежуточные ступени формирования стилистических особенностей, характерных для искусства скифов Причерноморья. Из этого же региона можно вывести некоторые образы, присущие звериному стилю восточной части скифского мира, хотя там история его формирования была иной, поскольку переднеазиатский импульс вступил во взаимодействие с художественной традицией предшествующего — карасукского — времени, некоторыми исследователями также в конечном счёте возводимой к древневосточным истокам. [18] Гипотеза о переднеазиатских корнях других элементов «триады» была, на наш взгляд, обоснована М.И. Артамоновым недостаточно; в частности, она, так же как и центральноазиатская теория, недооценивает факт бытования в Причерноморье уже в киммерийский период некоторых предметов, характерных для скифской триады. Весьма уязвимым является
(109/110)
и выдвинутый М.И. Артамоновым в последних работах тезис о появлении здесь памятников скифской культуры лишь после изгнания скифов из Передней Азии в 585 г. до н.э. В действительности комплексы скифского облика известны в этом районе, во всяком случае, со II половины VII в. На наш взгляд, нет необходимости предполагать столь однозначную зависимость появления в Причерноморье скифской культуры от завершения переднеазиатских походов скифов. Гораздо убедительнее мнение, высказанное ранее самим М.И. Артамоновым: «Ещё до возвращения главного ядра скифов из Передней Азии в начале VI в. их оставшиеся в Северном Причерноморье соплеменники не были изолированы от восточных культур и по крайней мере с конца VII в. получали от переднеазиатских скифов некоторые усвоенные теми художественные сюжеты и формы». [19] Что касается взглядов М.И. Артамонова на происхождение самих скифов, то они весьма близки к концепции Б.Н. Гракова и потому разделяют как сильные, так и слабые стороны «автохтонной» теории.
Эту последнюю отличает пристальное внимание к проблеме преемственности между предскифской и скифской культурами в Северном Причерноморье. Как исследования прошлых лет, так и новый материал всё нагляднее демонстрируют эту преемственность именно в тех чертах, которые рассматриваются обычно как ведущие признаки археологической культуры, прежде всего в керамике и в особенностях погребального обряда. Уже говорилось, что и целый ряд вещей, принадлежащих к скифской «триаде», имеет местные корни или, во всяком случае, появляется здесь в предскифское (в археологическом понимании) время. Иными словами, формирование скифской археологической культуры происходит, согласно «автохтонной» теории, преимущественно на местной основе и не вызвано коренной сменой населения в Причерноморье в начале скифского времени. Показательно, что именно такая интерпретация археологических фактов, предполагающая этническую и культурную близость скифов и киммерийцев и возводящая и тех и других к племенам срубной культуры, лучше всего согласуется с мнением лингвистов, согласно которому вторжение скифов из Азии, «если оно действительно имело место, приходится рассматривать… как одно из периодически повторявшихся передвижений иранских племён на занимаемой ими обширной территории, искони включавшей Северное Причерноморье». [20] Не встречает эта теория и противодействия в данных антропологии, о котором говорилось при анализе центральноазиатской гипотезы.
Известные трудности возникают при попытке согласовать такое толкование истории Причерноморья на заре скифского времени с сохранённой Геродотом традицией. Прежде всего, это версия о приходе скифов из Азии. Напомним, однако, что Геродоту было известно представление о границе между Европой и Азией по Танаису (Дону) и Керченскому проливу (IV, 45). В таком случае область формирования племён срубной культуры в Поволжье оказывается именно в Азии. Второе противоречие как будто состоит в том, что рассказ Геродота повествует о полном изгнании киммерийцев скифами, и это заставляет предполагать коренную смену населения в Причерноморье на заре скифского времени. Как согласовать с этим мнение сторонников «автохтонной» теории о прямой культурной преемственности между киммерийской и скифской эпохами? Существенно, что тот же Геродот говорит о приходе из Азии кочевых скифов (IV, 11), тем самым позволяя допустить, что осёдлое население Скифии, которому он уделяет в своём
(110/111)
рассказе довольно много внимания, обитало здесь ранее этого вторжения. Тогда в нём можно видеть остатки доскифского, киммерийского населения. Эта трактовка находит подтверждение в данных Плутарха (Марий, 11) об уходе в Азию лишь некоторой части киммерийцев. [21] Противоречивое освещение Геродотом скифо-киммерийских отношений объясняется скорее всего тем, что оно восходит к фольклорным источникам и потому характеризуется нарочитым усугублением конфликтного начала.
Таким образом, представляется, что именно «автохтонная» гипотеза наиболее логично увязывает данные археологии, письменные свидетельства, концепции смежных наук. Поэтому, признавая спорность некоторых её положений и необходимость дальнейшего углубления и всесторонней проверки её выводов, мы ни в коей мере не можем согласиться с прозвучавшим в некоторых работах последних лет мнением, что «эта гипотеза утратила для нас прямой научный интерес и для неё остается место лишь в историографии». [22]
В центре внимания защитников «автохтонной» гипотезы находятся материалы из скифских комплексов Причерноморья. Другим же исследователям применение сходного метода позволило продемонстрировать преемственность, существующую между культурой предскифского и скифского времени в других регионах «скифского мира» и проявляющуюся в первую очередь в таких диагностически важных моментах, как погребальный обряд, антропологические характеристики населения, отчасти типы керамики. [23] Именно эти местные корни определяют многообразие степных культур скифского времени, заметное несмотря на унифицирующие их черты. По словам М.П. Грязнова, каждая из этих культур «вполне самобытна и оригинальна в связи со своим, особым историческим прошлым». [24]
Иным был процесс формирования тех черт, на которых базируется представление о культурном единстве «скифского мира», в первую очередь элементов триады. Во всём её ареале не удаётся найти района, где можно было бы проследить процесс сложения всех составляющих её элементов, начиная с эпохи бронзы. Вероятно, наиболее правильным является мнение, что разные звенья этого культурного комплекса зарождались в разное время и в разных местах, как на территории степного пояса, так отчасти и за его пределами (последнее относится прежде всего к звериному стилю). В кочевой среде, «в условиях широкого межплеменного обмена, осуществляемого как мирным путём, так и путём войн и грабительских набегов, отдельные культурные приобретения того или иного племени получают всеобщее распространение». [25] Такое понимание природы культурного единства «скифского мира» влечёт за собой отказ от «моноцентрической» концепции, от поисков единой области формирования всего комплекса об-
(111/112)
щих для него черт и, соответственно, от деления этого мира на центр и периферию [26]: процесс культурного обогащения, приведший к известной унификации культур, был несомненно взаимным. К тому же не следует переоценивать и степень этой унификации, так как даже в составляющих «триаду» элементах достаточно отчётливо прослеживаются локальные особенности — следствие местного их развития в рамках различных культур «скифского мира». Необходимо также подчеркнуть, что процесс формирования сближающих эти культуры черт был длительным и его начало относится ко времени, которому в Причерноморье соответствует киммерийская эпоха. Поэтому само противопоставление скифского и предскифского периодов (в археологическом и культурно-историческом, а не этноисторическом смысле) нужно расценивать как весьма условное.
При таком толковании в значительной степени теряет остроту широко обсуждаемый в последние годы вопрос о хронологических отношениях памятников раннескифского времени из восточных и западных областей степного пояса, в первую очередь о дате тувинского кургана Аржан. Даже если признать, что по времени он предшествует памятникам скифской культуры Причерноморья (что, однако, нельзя считать окончательно доказанным), не представляется возможным видеть в нём источник формирования этой культуры. Иными словами, Аржан и причерноморские скифские комплексы представляют не два последовательных этапа развития одной культуры, а две самостоятельные культуры «скифского мира», не вполне идентичные даже на уровне «триады».
Вопрос о соотношении рассмотренного культурного единства с этнической историей достаточно сложен. На основе анализа языковых материалов (достаточно, правда, скудных) лингвисты приходят к выводу об этнической близости целого ряда народов «скифского мира» — собственно скифов, савроматов-сарматов, саков, массагетов, об их принадлежности к восточноиранской языковой группе. Однако рассмотренное выше полицентрическое (точнее — ацентрическое) толкование процесса формирования скифо-сибирского культурного единства, который совершенно очевидно не был связан с расселением какого-то одного народа, не позволяет полагать, что культурная и этническая общность формировались параллельно и что первая является непременным проявлением второй. [27] Поэтому вряд ли правомерно прямо отождествлять ареал культур скифского типа с ареалом скифо-сакских народов и относить к последним все народы этого мира, вплоть до носителей тагарской культуры Минусинской котловины. [28] Одной культурной близости на уровне «триады» для такой этнической атрибуции, видимо, недостаточно; она должна быть подкреплена анализом древней топонимики, исследованием имеющихся данных о верованиях и иными материалами. Вопрос же о выявлении археологических следов миграций, определивших этническую близость ряда народов евразийских степей в скифское время, — проблема, видимо, самостоятельная, не связанная с изучением процесса формирования скифо-сибирской культурной общности.
Такими рисуются сегодня в свете имеющихся данных процессы происхождения скифов и формирования культур скифского типа. Принципиаль-
(112/113)
ная важность этой стороны скифской проблемы и её влияние на остальные аспекты последней заставили нас уделить так много внимания данному кругу вопросов. Поэтому на иных аспектах нам по необходимости приходится остановиться достаточно кратко.
Среди них одно из главных мест занимает вопрос о социальной структуре скифского общества и о сложении скифского государства. В настоящее время практически оставлена широко принятая в работах 30-40-х годов точка зрения, согласно которой скифы — во всяком случае, вплоть до начала позднейшего этапа их истории (II в. до н.э.) — не достигли уровня классового общества и не создали государства (С.А. Семёнов-Зусер, В.И. Равдоникас, С.А. Жебелёв, В.Ф. Гайдукевич, М.И. Артамонов в его ранних работах). Одним из последних сторонников этого мнения выступил Д.П. Каллистов, полагавший, что в Скифии «никаких признаков крупных объединений скифских племён государственного характера и развитой системы классовых отношений отмечено быть не может». [29]
Пожалуй, наиболее принятой в настоящее время можно считать теорию, разработка которой была начата в 50-х годах Б.Н. Граковым. Согласно этой теории, в основе процесса классообразования в скифском обществе лежит подчинение ряда земледельческих и отчасти, возможно, кочевых племён наиболее могущественному племени скифов царских. Первоначально это подчинение не носило характера регулярной эксплуатации, но с конца V в. до н.э. можно говорить о достаточно стабильном отчуждении прибавочного продукта, производимого подчинёнными племенами, в пользу племени-завоевателя, свидетельством чего являются богатейшие курганы скифской знати. Эту форму эксплуатации Б.Н. Граков трактовал как «особую форму общинного рабства», [30] а скифское государство — как рабовладельческое. [31] На этой основе, по Б.Н. Гракову, не позднее IV в. до н.э. и возникло Скифское царство, включавшее обширные пространства причерноморских степей. Его экономическим и политическим центром являлось Каменское городище на Днепре. Политическое объединение Скифии Б.Н. Граков связывал с деятельностью известного из источников царя Атея. [32]
Изложенная теория получила дальнейшее развитие в работах Д.Б. Шелова, А.М. Хазанова, отчасти М.И. Артамонова и А.И. Тереножкина. Однако между этими авторами имеются и известные расхождения. Прежде всего, не все согласны с трактовкой охарактеризованной формы эксплуатации как особой разновидности рабства. Так, А.М. Хазанов полагает, что даннические отношения между завоевателями и подчинёнными племенами не следует интерпретировать как рабовладельческие, а само скиф-
(113/114)
ское государство он характеризует как раннеклассовое. [33] Этот термин принимает и А.И. Тереножкин, подчёркивающий, однако, существование в скифском обществе сильной рабовладельческой тенденции. [34] М.И. Артамонов в последних своих работах соглашался с тем, что основу эксплуатации в скифском обществе составляло господство скифов царских над покорёнными племенами, и трактовал Скифию как «царство с организованным аппаратом господства», [35] но отрицал его классовый характер и считал, что оно ещё не было государством, а лишь «одной из форм военной демократии, стоящей на грани превращения в государство». [36]
Вообще вопрос о времени возникновения государства у скифов является не менее дискуссионным, чем его классовая характеристика. Б.Н. Граков относил его к концу V-IV вв. до н.э. Того же мнения придерживается Д.Б. Шелов, [37] а также А.М. Хазанов в статье 1972 г. [38] А.И. Тереножкин полагает, что уже на рубеже VII-VI вв. до н.э. у скифов возникли классы и государство. [39]
Оценивая приведённые расхождения между исследователями по вопросам социально-политической организации скифов, мы приходим к выводу, что они вызваны не столько различной интерпретацией имеющихся данных (что было весьма характерно для предыдущих стадий исследования этой проблемы), сколько отсутствием единой общепринятой терминологии, применяемой для обозначения последовательных этапов сложения классов и государства: одну и ту же ситуацию некоторые исследователи трактуют как отражающую последние ступени доклассовой и догосударственной истории или как первые шаги раннеклассового общества. Дальнейшее развитие этой важнейшей теоретической отрасли советской исторической науки и уточнение понятийного аппарата несомненно внесут необходимый порядок в толкование данного аспекта скифской проблемы и, не требуя от исследователей коренного изменения их взглядов, приведут к унификации концепций.
Для востоковедной науки в дискуссии о скифской государственности особенно важен вопрос, связанный с интерпретацией данных о так называемом Скифском царстве в Закавказье и Передней Азии. Эта интерпретация весьма сложна, так как должна учитывать столь разнохарактерные (и при этом весьма скудные) источники, как античная традиция, клинописные документы и археологические материалы. [40] Именно это обстоятельство предопределило широкий диапазон предлагавшихся толкований
(114/115)
вопроса — от полного отрицания самого существования этого царства как государственного образования [41] до попыток дать его развёрнутую социальную характеристику. [42]
Представляется, что до появления новых письменных свидетельств, освещающих пребывание скифов в Передней Азии (а раскопки древневосточных памятников позволяют надеяться на это), окончательное решение этого спора и достижение согласия в толковании имеющихся данных вряд ли возможно.
Анализу скифских социальных институтов, различных рангов социальной иерархии и т.п. в отечественной литературе было уделено меньше внимания, чем проблеме скифской государственности. Одной из первых этого вопроса коснулась в специальной статье Н.Г. Елагина, которая проанализировала социальную терминологию скифских пассажей античных источников. [43] Конечно, краткая статья не могла исчерпать обширной и сложной темы. Восполнить этот пробел была призвана упомянутая монография А.М. Хазанова, в которой социальная структура скифского общества была подвергнута анализу на основе сопоставления письменных и отчасти археологических данных с широким кругом аналогий, заимствованных из различных кочевых обществ Евразии. Такой подход, по мнению автора, даёт возможность по-новому осветить целый ряд особенностей социального устройства Скифии.
Нельзя, однако, не отметить опасности, таящейся в использованной автором методике. Известно, что умозаключение по аналогии есть «перенос информации от модели к прототипу», т.е. с одной системы на другую. [44] В нашем случае в качестве прототипа, о котором следует получить информацию, выступает социальная организация скифского общества, а в качестве модели — иные кочевые общества. При этом «вывод будет тем более правомерным, чем больше общих свойств установлено у модели и прототипа». [45] Это можно назвать требованием достаточного основания для интерпретации по аналогии. Между тем имеющиеся в нашем распоряжении данные источников по исследуемой проблеме зачастую столь фрагментарны, что не позволяют развёрнуто обосновать правомочность выбора именно данной аналогии в качестве модели, т.е. достаточное основание отсутствует. Поэтому существует риск, что реконструируемые на основе сопоставления с другими обществами характеристики социальной организации скифов будут покоиться не на данных интерпретируемых источников, а почти исключительно на том, что почерпнуто из аналогии.
Особенно правомерен вопрос о наличии достаточного основания для аналогий, если на основе построенных на них реконструкций делается ответственный вывод, что «общество скифов и его стратификация в том виде, в котором она поддаётся реконструкции, демонстрирует очень большое сходство с обществами других кочевников евразийских степей, причём не только древних, но и средневековых». [46] Не является ли это «очень большое сходство» результатом того, что именно из названных обществ черпались аналогии для воссоздания облика скифского общества?
(115/116)
Существует, впрочем, ещё один круг аналогий, привлечение которых (также, разумеется, с соблюдением правила достаточного основания) целесообразно для истолкования форм скифской социальной организации. Речь идёт о некоторых уходящих в глубокую древность социальных институтах, традиционно присущих народам иранской и — шире — индоиранской групп, имеющих общее со скифами происхождение (см., например: Э.А. Грантовский. Индо-иранские касты у скифов. М., 1960 [XXV Международный конгресс востоковедов. Доклады делегации СССР]). Иногда, правда, ставится под сомнение возможность их сохранения у скифов в условиях предполагаемой коренной ломки уклада при переходе к кочевому хозяйству. [47] Представляется, однако, что в условиях бесписьменного существования такие традиционные институты, определяющие, по крайней мере, внешний облик культуры, обладали значительной устойчивостью, о чём говорит и наличие их следов у ираноязычных народов даже в весьма поздние эпохи. [48] Между тем характер имеющихся в нашем распоряжении источников о скифских социальных институтах таков, что несомненно больше говорит об их форме, о том, как осознавались они самими скифами, чем об их глубинной сущности. Поэтому диахроническое изучение индоиранских традиций несомненно результативно для интерпретации социальной организации скифов.
С этим вопросом тесно связана ещё одна проблема, в последние годы привлекающая всё более пристальное внимание исследователей. Речь идёт об изучении присущих скифам идеологических представлений как в религиозно-мифологической, так и в социально-политической сфере. [49] Источниками для их реконструкции служат в первую очередь памятники скифского искусства, сопоставляемые с данными античных авторов о скифских верованиях и мифах. [50] Однако сведения такого рода в древних источниках весьма малочисленны, что заставляет исследователей при освещении этих вопросов также обращаться к иным индоиранским традициям. Такое обращение представляется вполне правомочным и в сочетании с собственно скифскими данными даёт весьма интересные результаты. Но и в этой области целиком сохраняет актуальность то же требование достаточного основания. В противном случае специфика представлений, присущих именно скифам, полностью растворится в общих для индоиранцев представлениях или будет подменена спецификой воззрений других групп этого этнического массива. [51]
Трудности этой области скифологии связаны, кроме того, с тем, что она должна развиваться на стыке с фольклористикой, сравнительной мифологией, религиеведением. Между тем не будет, видимо, преувеличением сказать, что ни один специалист-скифолог, работающий над этой темой, ещё не достиг вполне профессионального уровня в овладении методологией и методикой этих наук, что тормозит соответствующие исследования. Однако несомненное повышение интереса к этому аспекту скиф-
(116/117)
ской проблемы в сочетании с резким скачком в развитии этих наук, наблюдающимся в последнее время, обещает, видимо, достижение существенных успехов и в этой области.
Завершая данный обзор, мы хотели бы подчеркнуть, что отнюдь не исчерпали круга тем, над которыми успешно и плодотворно работают советские скифологи. Мы ограничили себя теми аспектами скифской проблемы, которые, во-первых, наиболее тесно связаны с востоковедной проблематикой, а во-вторых, наиболее активно влияют на освещение проблемы в целом. Вполне вероятно, что участвующие в обсуждении исследователи сочтут необходимым затронуть какие-то иные вопросы.
[1] Большое внимание этому вопросу уделял в своих печатных работах и особенно в университетских лекциях Б.Н. Граков.
[2] Наиболее чётко такое толкование отразилось в том варианте скифской генеалогической легенды, который сохранён Диодором (II, 43): имеющие общее происхождение «скифы» расселяются на пространстве от Фракии до Индии. Тот же принцип определяет, по-видимому, взаимозаменяемое употребление этнонимов «скифы» и «саки» у ряда древних авторов (см. уже Геродот, VII, 64).
[3] Одно из немногих исключений составляет монография М.В. Скржинской «Северное Причерноморье в трудах [описании] Плиния Старшего» (Киев, 1977). Но и здесь источниковедческому аспекту уделено слишком мало внимания. Больше повезло источникам по азиатской части «скифского мира», исследованным в ряде работ И.В. Пьянкова.
[4] Так, Е.В. Черненко, один из ведущих специалистов по скифской археологии, без каких бы то ни было мотивировок провозглашает «проблематичным» существование иранского единства (см.: «Вопросы истории». 1978, №8, с. 148).
[5] В самое последнее время необходимость союза индоиранской лингвистики с археологией Причерноморья остро ощущается еще в одной области: исследования О.Н. Трубачёва, возродившего и развившего гипотезу о наличии в Причерноморье скифского времени не только иранского, но и индоарийского по языку населения, в частности об индоарийской принадлежности синдов, без сомнения, очень интересны и перспективны (см.: О.Н. Трубачёв. О синдах и их языке. — «Вопросы языкознания». 1976, №4; он же. Лингвистическая периферия древнейшего славянства. Индоарийцы в Северном Причерноморье. — «Вопросы языкознания». 1977, №6; он же. Некоторые данные об индоарийском языковом субстрате Северного Кавказа в античное время. — «Вестник древней истории». 1978, №4). Однако они нуждаются во всестороннем сопоставлении с археологическими данными. Это ощущает и сам автор, но те экскурсы в археологию, которые им предприняты, явно недостаточны для подкрепления его гипотез (см., например, вопрос о кавказско-крымских связях в контексте проблемы этнической принадлежности тавров).
[6] Такое название дано этой теории А.И. Тереножкиным. Следует, однако, подчеркнуть, что оно весьма условно и далеко не в полной мере адекватно сущности самой гипотезы.
[10] А.М. Лесков, работающий в целом в русле той же гипотезы, в последние годы предложил некоторую её модификацию. Он полагает, что эти памятники составляют две группы, отличающиеся по ареалу и отчасти хронологически; черногоровская группа принадлежит, по его мнению, киммерийцам, а новочеркасская, тяготеющая к Северному Кавказу, оставлена древнейшими скифами.
[12] Взгляды А.И. Тереножкина на этот счёт не вполне последовательны. Полагая, что «скифская культура привнесена извне в вполне сложившемся виде и как бы механически сменяет старую местную культуру» и что «отсутствие каких-либо признаков существования преемственности» между ними «поистине удивительно», он в то же время указывает: «Нельзя сказать, что от предшествующего времени скифы не получили никакого наследства», оно может быть выявлено «в керамике, в каких-то особенностях погребального обряда и пр.» (А.И. Тереножкин. Указ.соч., с. 209). Но, как уже отмечалось выше, именно эти черты традиционно признаются определяющими специфичность археологической культуры и наиболее важными для установления преемственности. Сам автор, считая вслед за Плутархом, что скифы ассимилировали «основную массу» киммерийцев (там же, с. 215), в то же время утверждает, что «заимствования подобного рода не имеют сколько-нибудь определяющего значения для характеристики скифской культуры» (с. 209). В таком случае история скифской культуры в том её понимании, которое представлено в работе А.И. Тереножкина, никак не отражает историю самих скифов как этнического образования.
[13] Здесь можно предположить ситуацию, аналогичную той, которая, по мнению самого А.И. Тереножкина, имела место на этой же территории при переходе от белозерского этапа к черногоровскому: генетическая связь между ними может быть признана несмотря на то, что из-за весьма существенного различия в облике культуры она обнаруживается «только при пристальном изучении материалов» (А.И. Тереножкин. Указ.соч., с. 207).
[24] М.П. Грязнов. К вопросу о сложении культур скифо-сибирского типа в связи с открытием кургана Аржан. — «Краткие сообщения Института археологии АН СССР» (далее — КСИА). Вып. 154, М., 1978, с. 18. См. также: К.А. Акишев. Саки азиатские и скифы европейские (общее и особенное в культуре). — Археологические исследования в Казахстане. Алма-Ата, 1973.
[25] М.П. Грязнов. Указ.соч., с. 18.
[26] При этом одинаково не обоснованы как господствовавшее ранее в литературе толкование Причерноморья в качестве культурного центра «скифского мира», так и противоположное мнение, отводящее ему роль далёкой периферии (ср.: М.П. Грязнов. Указ.соч., с. 18).
[27] В то же время отнюдь не исключено, что этническая близость некоторых народов степного пояса облегчала контакты, приводившие к унификации облика их культур.
[29] Д.П. Каллистов. Рабство в Северном Причерноморье в V-III вв. до н.э. — Д.П. Каллистов и др. Рабство на периферии античного мира. Л., 1968. В известной мере к этой точке зрения примыкает В.А. Анохин. Он полагает, что все сведения о царе Атее IV в. до н.э., играющие важную роль в трактовке проблемы скифской государственности, относятся к небольшой группе скифских племён, продвинувшейся в Добруджу, и не имеют отношения к Скифии в целом. По его мнению, возникновение царства Атея не было вызвано «коренными социально-экономическими изменениями скифского общества» (В.А. Анохин. Монеты Атея. — Скифский мир [Скифские древности]. Киев, 1973, с. 41). Этот взгляд убедительно опровергается в ряде работ Д.Б. Шелова.
[30] Б.Н. Граков. Скифский Геракл. — «Краткие сообщения Института истории материальной культуры АН СССР» (далее — КСИИМК), вып. XXXIV, М.-Л., 1950, с. 11.
[31] Одним из первых концепцию рабовладельческого строя у скифов, правда, в несколько иной модификации, разрабатывал А.П. Смирнов (Рабовладельческий строй у скифов-кочевников. М., 1935).
[38] A.M. Хазанов. О характере рабовладения…, с. 170. Позднее этот автор скорректировал своё мнение, выделив несколько последовательных этапов истории скифской государственности и считая её начальной стадией существование Первого скифского царства в эпоху пребывания скифов в Передней Азии. Он согласен с тем, что процессы, протекавшие в Скифии в конце V-IV вв. до н.э., ознаменовали новую ступень её социально-политического развития, но полагает, что речь здесь идёт уже об эволюции в рамках государственного периода. См.: А.М. Хазанов. Социальная история скифов. М., 1975, с. 224-225, 244.
[40] В отечественной литературе работой, в которой все эти данные рассмотрены наиболее подробно, до сих пор остаётся «История Мидии» И.М. Дьяконова (М.-Л., 1956, с. 242 сл.). Археологический аспект проблемы наиболее полно освещён в работах Б.Б. Пиотровского (см. прежде всего: Б.Б. Пиотровский. Ванское царство. М., 1959; он же. Скифы и древний Восток. — СА, XIX, 1954).
[48] Обширнейший материал на этот счёт содержится, например, в работе В.И. Абаева «Историко-этимологический словарь осетинского языка» (т. I, М.-Л., 1958; т. II, Л. 1973; т. III, Л., 1979).
[49] Можно назвать целую серий работ на эти темы, вышедших в последние годы и принадлежащих перу С.С. Бессоновой, Е.Е. Кузьминой, Д.А. Мачинского, Д.С. Раевского, А.И. Шкурко и других авторов.
[50] Одной из первых работ, продемонстрировавших эффективность этого метода, явилась программная статья Б.Н. Гракова «Скифский Геракл».
[51] Недостаток места заставляет адресовать читателя к подробному анализу этого вопроса, предпринятому одним из авторов настоящего обзора (см.: Д.С. Раевский. Об интерпретации памятников скифского искусства. — «Народы Азии и Африки». 1979, №1, с. 71-76).
|