Н.В. Полосьмак
«Стерегущие золото грифы»
(ак-алахинские курганы).
// Новосибирск: 1994. 125 с. ISBN 5-02-030738-6
Глава IV.
Некоторые образы пазырыкского искусства.
Инокультурные влияния сыграли важную роль в формировании в развитии искусства носителей пазырыкской культуры. Со времени открытия пазырыкских курганов они являются одним из популярных предметов исследования (последнюю историографическую справку по этому вопросу см. [Переводчикова, 1992, с. 90-92]). Недавно вышедший номер журнала «Sourse (Notes in the History of Art)» целиком посвящён датировке и атрибутации привозных вещей из Пазырыкских курганов. Авторы статей Харальд Бехмер, Джон Томпсон, Эмма С. Банкер, Аннет Л. Джулиано, Юдит Лернер, Труди С. Канами определяют место и время производства китайского зеркала и тканей и на основе этого датируют 3, 5 и 6-й Пазырыкские курганы концом IV-III вв. до н.э. Предметы, которые С.И. Руденко считал ахеменидскими по происхождению, в частности шерстяной ковёр, после всестороннего анализа, включающего исследование технических характеристик шерсти и красителей, теперь определяются как периферийная центрально-азиатская интерпретация модного ахеменидского стиля. Не исключается, что шерстяной ковёр сделан на месте самими пазырыкцами.
Атрибутация привозных вещей — лишь один аспект вопроса об инокультурных влияниях на искусство пазырыкской культуры. Привозных предметов в пазырыкских погребениях было очень немного, и не они определяют своеобразие пазырыкской культуры. Обратимся к тем образам искусства кочевников Горного Алтая, которые составляют его особенность, отличают от искусства других сакских культур и близких культур Тувы и Западной Монголии и могут быть связаны с искусством и мифологией Древнего Китая. Прежде всего следует обратиться к изображениям рыб в оригинальной иконографии. В кург. 1 могильника Ак-Алаха I обнаружены красочные войлочные рыбы, служившие подвеской на покрытии
(90/91)
сёдел. К попонам на седлах трёх коней, сопровождавших погребённых, было пришито по четыре таких изображения. Всего их найдено 12 экз. (целых и во фрагментах). Каждый комплект из четырёх изображений отличался от другого орнаментацией и цветом. Так, на каждой из четырёх красных рыб было пришито один под другим по четыре светло-бежевые аппликации в виде птиц с поднятым крылом и распущенным хвостом, головами в разные стороны. На четырёх бежевых войлочных рыбах имелись аппликации двух красных противопоставленных головок орлов. На третьем комплекте изображена орнаментальная композиция из разноцветных войлочных завитков. Все рыбы показаны с тремя парами орнаментированных плавников.
Подвески к покрытиям сёдел в виде фигурок рыб известны также по находкам из 1-го Пазырыкского кургана [Грязнов, 1950, табл. XI; XVII, 7; рис. 10, 15]. На одном седле были пришиты по две с каждой стороны фигуры рыб с головами баранов во рту (рис. 115, 5), на другом седле — по шесть с каждой стороны, они были вырезаны из толстой кожи, а к плавникам привязаны пучки конского волоса, выкрашенного в красный цвет (рис. 115, 4). Золотые листики в виде рыбок найдены во 2-м Туэктинском кургане (рис. 115, 3). Единственное графическое изображение рыбы известно по татуировке на правой ноге мужчины, похороненного во 2-м Пазырыкском кургане (рис. 115, 1). По поводу этой рыбы С.И. Руденко писал: «...судя по общему очертанию тела и головы, по форме хвостового плавника, а главное по наличию трёх усиков (одного на подбородке посередине и двух у передних носовых отверстий) надо полагать, что мы имеем дело с изображением налима» [1953, с. 294].
Изображения рыб присутствовали и в рядовых захоронениях пазырыкцев. Причем здесь они украшали не конскую упряжь, а одежду. Так, в кург. 3 могильника Уландрык IV в мужском погребении были найдены две парные аппликации из берёсты: голова льва, держащая в пасти голову извивающейся рыбы (рис. 115, 6). Это уже вторая композиция, в которой рыба является участником сцены «терзания», в данном случае пассивным. В войлочных подвесках, найденных в 1-м Пазырыкском кургане, рыбе отведена активная роль — она изображена заглотившей баранью голову. Один из фрагментов ремня для подвешивания кинжала к поясу из могильника Уландрык также имеет форму рыбы (115, 2) [Кубарев, 1987, с. 88, рис. 31; с. 82, рис. 29, 1]. Близким аналогом по иконографии пазырыкских рыб является вырезанная из золотого листа фигурка из кург. 7 Чиликтинского могильника [Черников, 1965, табл. XXIII, 6]. Другие изображения рыб, происходящие из ареала сакских культур и представляющие собой полые объёмные фигурки из золота, обнаружены в Чиликтинском кургане [Там же, с. 38, табл. XVIII], среди вещей Амударьинского клада [Амударьинский клад, 1979. с. 41, рис. 16].
Образ рыбы, как считал С.В. Киселёв, был занесён на Алтай с Юго-Запада, из областей распространения скифо-сакской культуры, где изображения рыб характерны «для древнейшего периода (конец VI в. до н.э.) и встречены на тех скифских памятниках, которые отличает близость к новоассирийскому и урартскому искусству» (украшения золотых ножен Келермесского и Мельгуновского курганов) [1951, с. 380-382]. С.В. Киселёв писал, что у пазырыкцев, как и у скифов, рыбы в сценах борьбы выполняли активную роль. Металлическими изображениями рыб украшали упряжь скифских коней — нащёчники в архаических погребениях в Волковцах на Полтавщине, налобники в погребении в кургане Солоха [Манцевич, 1987, с. 13-18, 40-41].
Образ рыб был популярен и в Древнем Китае. Ещё во времена культуры яншао он присутствовал на керамике, а затем на бронзовой посуде и других изделиях. Существовало много преданий о рыбах и их волшебных превращениях. Согласно одному из них, Хоу-цзи — предок народа чжоу — воскрес в своей могиле, и одна половина его тела напоминала рыбу. Смысл этого превращения, как комментирует этот сюжет Юань Кэ, видимо, состоял в том, что рыба, став его женой, снова вернула Хоу-цзи к жизни [1987, с. 75]. Функция возвращения к жизни, приписываемая фигуркам рыб, может быть одним из объяснений их присутствия в погребальной утвари пазырыкцев. Рыба как символ нового рождения была популярна не только в Китае, но и в Индии, а также в некоторых других странах (см. [Соколов, 1980, с. 393]). В Китае образ рыбы ассоциировался также с богатством: иероглифом «цзя» обозначалось и «счастье», и «рыба» [Рифтин, 1979, с. 141-142]. Привлечение китайских аналогов связано с тем, что пазырыкские изображения рыб по иконографии близки китайским и отличны от скифских и сакских. В этих фигурках запечатлена в стилизованном виде одна реальная хищная рыба — налим, причём как бы в виде сверху. У рыб обозначены два глаза с выделенными зрачками, жаберные крышки, раздвоенный хвост, от трёх и более пар плавников.
Наиболее близкие аналоги фигуркам рыб именно такой иконографии известны среди изображений на древней китайской бронзе XIII-XI вв. до н.э. Например, на тазах («пань») из Шаньси (уезд Цинцзянь) имеются рельефные изображения рыб как бы в виде сверху с выделенными жаберными крышками и раздвоенным хвостом [Древние бронзы из Шэньси, с. 7; Древние бронзы..., 1983, с. 110]. Шаньский «пань» с такими же рыбами найден в районе Пекина (рис. 115, 10), причем изображения рыб в такой иконографии известны только по перечисленным образцам. На других сосудах «пань», а также на предметах более позднего времени многочислен-
(91/92)
Рис. 115. Изображения рыб в пазырыкской культуре (1-6) и аналоги им (7-10).
(92/93)
ные изображения рыб становятся профильными. Интересен факт, что очень близкие по иконографии танским и пазырыкским рыбы известны по рукоятям тагарских бронзовых ножей (рис. 115, 7, 9), один из которых происходит из Ордоса (рис. 115, 8). Эти рыбы также трактуются исследователями как налимы [Филиппова, 1990, с. 90, рис. 1]. Любопытно, что изображения налимов наиболее часто встречаются в искусстве неолитических племён Восточной Сибири. Анализируя серовские каменные рыбы-приманки, А.П. Окладников отмечал, что «излюбленным объектом неолитических скульпторов из всех видов рыб, населяющих сибирские водоёмы, служил налим или очень близкая к нему по форме широколобка (бычок)» [1950, с. 334]. В качестве объяснения такого явления Алексей Павлович приводит убедительный этнографический материал о почитании налима различными сибирскими народами. Именно налим играл большую роль в шаманских мистериях, при лечении больных, а у тунгусов и бурят зафиксированы следы почитания налима как предка-прародителя и т.п. [Там же, с. 334-336]. Факты особого отношения к налиму довольно часто фиксируются и у угров Западной Сибири [Косарев, 1984, с. 198-200]. Они придавали большое значение некоторым видам рыб (щуке и налиму), которые, как предполагается, могли быть одной из ипостасей божества нижнего мира Куль-отыра. В обычной жизни всякое соприкосновение с рыбой (от ловли до утилизации) было регламентировано, существовали многочисленные запреты и правила, несоблюдение которых могло привести даже к гибели. Бронзовые изображения рыбьих голов и предметы с выгравированными полными фигурами рыб встречены на культовых местах угров в Западной Сибири. Представления, подчеркивающие значение рыбы в жизни таёжных племён, были присущи носителям кулайской культуры, синхронной пазырыкской [Полосьмак, Шумакова, 1991, с. 70-72]. В их хозяйстве рыболовство занимало важное место. Неизмеримо меньшую роль играло рыболовство у скотоводов Горного Алтая. Представление о рыбе как хтоническом существе, олицетворяющем в древней трехчленной системе мира нижний мир, существовало у многих народов. Считалось, что от этих «представителей» нижнего мира зависело здоровье и благополучие живущих.
Татуировки на теле и на лице у многих сибирских народов имеют одним из объяснений желание избавиться от болезней (см., напр., [Кулемзин, 1984, с. 118]). По этой же причине могла быть татуирована фигура рыбы на ноге погребённого из 2-го Пазырыкского кургана. Рыба (форель) использовалась для лечения больных в Закавказье.
Нужно отметить, что фигуры рыб в пазырыкском искусстве всегда занимали композиционно нижнюю часть (в убранстве коней, татуировке, конец пояса в виде рыбы также свешивался вдоль ноги). Образ фантастической рыбы у пазырыкцев был маркером нижнего мира. В этом значении он приравнивается к образу волка — другому широко распространённому животному хтонического ряда. В кург. 1 могильника Ак-Алаха I и во 2-м Башадарском кургане в качестве подвесок к попонам использованы одинаковые войлочные фигуры рыб и волков.
Другой момент, объясняющий популярность и определённую направленность использования образа рыбы в пазырыкской культуре, может быть связан с индоиранскими представлениями о водном потоке, или «великой реке, тёмной, как ужасная преисподня», которая отделяла мир живых от мира мёртвых и которую необходимо было преодолеть, чтобы попасть в иной мир. Благодаря этим представлениям, существовавшим в обширном регионе расселения индоиранцев [Литвинский, Седов, 1984, с. 158-159], в экипировке пазырыкских коней появились фантастические рыбы: считалось, что их помощь могла быть полезна.
Для кочевнических культур центрально-азиатской зоны изображения рыб не были характерны. Пазырыкская культура в этом отношении является исключением. Образ рыбы, иконографически выдержанный, художественно разработанный, оригинально воплощённый, тиражированный в довольно многочисленных образцах, является одним из признаков своеобразия пазырыкской культуры, выделяет её из круга близких сакских культур Казахстана, Средней Азии, Синьцзяна и родственных культур Западной Монголии и Тувы. Изображение именно налима (хотя за декоративностью войлочных и кожаных фигур часто теряются его реальные черты) — свидетельство того, что пазырыкцы, вероятно, были знакомы с богатой мифологией сибирских народов, связанной именно с этой разновидностью рыб.
Появление образа рыбы в пазырыкском искусстве не может быть объяснено однозначно заимствованием только из одного источника, будь то скифская культура, культура Древнего Китая или таежных сибирских народов. Образ рыбы, как и некоторые другие в пазырыкском искусстве, хотя и находит довольно широкий круг аналогов в соседних регионах, является «изобретением» пазырыкских мастеров.
Выразительный материал из кург. 1 могильника Ак-Алаха I и Кутургунтасского кургана позволяет обратиться к другому оригинальному образу пазырыкского искусства и мифологии — фантастическому коню с рогами козерога. Этот образ распространён гораздо шире ареала пазырыкской культуры. Протомы коней с рогами козерога украшали Иссыкский кулах [Акишев, 1978, с. 9]. Изображения этих животных (с мордой грифонов) найдены в могильниках скифского времени в Северном Китае. Но самыми впечатляющими находками являются огромные деревянные рога козерога из конского отсека 2-го Туэктинского и 2-го
(93/94)
Башадарского курганов. Таким образом, в наиболее древних из известных курганов пазырыкской культуры сопровождавшим умерших коням придавали черты козерога. Деревянные лошадки с кожаными рогами козерога, покрытыми золотой фольгой, венчали головные уборы мужчины и женщины, похороненных в кург. 1 могильника Ак-Алаха I. Подобные находки обнаружены и в рядовых захоронениях мужчин в могильниках на территории Юго-Восточного Алтая. Чем же объясняется это, ставшее устойчивым сочетание образа коня с рогами козерога? Козерог поражал воображение людей неутомимостью, стремительностью, с какой он взбирался на самые крутые утёсы. Козерога, стоящего на верхушке столба, часто запечатлевали древние мастера — носители тагарской культуры [Завитухина, 1983, с. 97-100 и др.]. Никакое другое животное не способно жить за границей вечных снегов, на таких высоких и крутых горах. Круглый год козерог пасётся на недоступных горных вершинах [Брэм, 1992, с. 425-426]. Именно там, в заоблачных далях, находилась, по представлениям пазырыкцев, страна мёртвых, их «небесные пастбища». Конь, наделённый способностью козерога, ставший фантастическим существом с неограниченными возможностями, помогал умершим попасть на эти пастбища. Его образ присутствует на головных уборах воинов-всадников Горного Алтая как гарант возрождения в новой жизни. Напомним, что образ козла у ираноязычных народов был связан с культами гор, дерева и плодородия, и в то же время относился к хтоническому миру [Литвинский, 1972, с. 144-148; Акишев, 1984, с. 36-37]. Аппликации «крылатого» козерога присутствуют на попоне, украшавшей седло одного из коней в кург. 1 могильника Ак-Алаха I. Эти изображения несли ту же смысловую нагрузку, что и маскировка коней под козерогов. Образ этого фантастического существа на чепраке, как вероятно, считалось помогал попасть на «небесные пастбища».
Близок по смыслу к изображениям козерога и образ фантастической птицы — орлиноголового грифона. Орлы и козероги обитали в верхней, недоступной и потому загадочной зоне горных вершин Алтая. Олицетворяя нижний мир, орлы и козероги помогали подняться вверх, к сияющим вершинам. Конь — козерог — грифон являлись хтоническими существами и, сливаясь в один образ фантастического животного с признаками всех трёх существ, они, тем самым, троекратно увеличивали свои возможности при исполнении основной функции — оказания помощи при достижении «небесных пастбищ». Каждое отдельное животное, вероятно, могло сделать это, но для большей надёжности их образы сливались в один в фантазии, искусстве и мифологии алтайских всадников.
Украшение голов коней рогами козерога или оленя, красочные маски со сценами борьбы животных, которые надевались на их морды, — яркая черта пазырыкской культуры. Фантастический вид украшенных таким образом коней, вероятно, производил сильное впечатление на всех, кто их видел. Мифические древнекитайские представления о «небесных конях», или «конях-драконах», возможно, появились не без влияния коней, известных нам по курганам Горного Алтая [Иванов, 1980, с. 666]. Их вид мог навеять представления о драконах и послужить началом рождения мифа о коне, родственнике дракона. «Все замечательные кони считались аваторами дракона, а все высокорослые кони, имевшиеся у китайцев, назывались в древности просто драконами» [Шефер, 1981, с. 88].
Древнекитайские представления о «небесных конях», вероятно, появились под влиянием индоевропейской мифологии. Многие мифологические сюжеты Древнего Китая находят прямые соответствия в основанной на индоевропейской греческой мифологии, например, борьба журавлей и пигмеев, сюжеты о стране пёсеголовых, о амазонках и змееногой богине, «стране блаженных» и др. Сопоставление древнекитайского мифа о стрелке И и греческих преданий о Геракле, проведённое Менхен-Хелфеном и Сяо-Бин, обнаружили их типологическое сходство [Юан Кэ, 1987, с. 433, 474-475]. В древнегреческом эпосе выделяются сюжеты, являющиеся переработанными мифологическими преданиями соседних «варварских» народов (см. [Шталь, 1989]). Такие же, заимствованные у «варваров» мотивы, вероятно, можно выделить и в мифологии Древнего Китая. Общность многих мифических представлений, зафиксированных в нарративных источниках Древней Греции и Китая, во многом связана с богатой мифологией кочевников евразийских степей. Она служила одним из источников мифотворчества древних цивилизаций как Запада, так и Востока. Сопоставление образов и сюжетов греческой, китайской и скифо-сакской мифологий может стать отдельной темой исследования.
О мифических воззрениях пазырыкцев можно составить некоторое представление, исходя из образов их искусства. В тех случаях, когда иконография этих образов близка китайской, есть возможность дополнительного использования письменных китайских источников. Один из таких образов — птица «феникс». В 1-м Пазырыкском кургане деревянный саркофаг был украшен вырезанными из кожи посеребренными фигурками птиц, которых С.И. Руденко считал петухами [1952, с. 185], а С.В. Киселёв видел в них «вычурно пышную, пестрящую сложными прорезями, стремящуюся к спиральности местную алтайскую переработку китайского феникса» [1951, с. 362]. По-своему правы оба исследователя: в искусстве пазырыкцев есть реалистичные изображения петухов (кожаные аппликации на сосуде и поясе из 2-го Пазырыкского кургана), но есть и похожие на петухов изображения фантастических птиц,
(94/95)
Рис. 116. Изображение фантастической птицы «феникс» (1) и его аналоги (2-4).
которых можно назвать «фениксами», по сходству с изображениями «фениксов» в искусстве Древнего Китая.
Образы петуха и «феникса» были неразделимы по своей семантике и художественному воплощению как в пазырыкском искусстве, так и в мифологии и искусстве Китая. Петух по древнекитайской мифологической и натурфилософской традиции — «одно из существ, в наибольшей мере воплощающих в себе принцип ян, с его основными характеристиками — светлый, горячий, высокий, сухой, мужской, активный, рождение». Из стран света с ян соотносится юг [Евсюков, 1984, с. 43]. На древних рельефах чудесные птицы луань и фэн (обычно эти названия принято переводить словом «феникс») напоминают то павлинов, то петухов [Юань Кэ, 1987, с. 266]. В «Книге гор и морей» о «фениксах» рассказывается следующее: «На горе Даньсюэ — Пещеры киновари — живут птицы. По внешнему виду они напоминают петуха, разноцветные и с узорами. Их зовут фэн-хуан-феникс. Эти птицы, когда хотят, едят и поют, когда хотят, поют и танцуют. Их появление возвещает тишину и спокойствие в Поднебесной» [Там же].
В пазырыкском искусстве голова «феникса» (производное от петуха, ставшего мифическим, фантастическим существом) венчает головные уборы воинов, погребённых в ак-алахинских, уландрыкских, юстыдских, ташантинских курганах. Его графическое изображение есть на сосуде из Бертека-27 [Молодин, 1992, с. 29-30], войлочная фигурка украшает конский убор из 2-го Пазырыкского кургана [Руденко, 1952, с. 19]. Особенно похожа на многоцветного «феникса» китайских мифов птица — персонаж сцены, аппликация которой помещена на войлочном ковре из 5-го Пазырыкского кургана (рис. 116, 1). Более всего она напоминает известное изображение на шелку, относящееся к V-III вв. до н.э. (рис. 116, 2), и целый ряд фигурок птиц с бронзовых китайских сосудов конца VI-V вв. до н.э. (рис. 116, 3, 4). С.И. Руденко писал об этой птице как о фантастической, её держит такое же фантастическое существо — «алтайский сфинкс». В последних исследованиях, посвящённых пазырыкским коврам, эта птица называется грифоном, а сфинкс — «воплощение души Героя», который борется с ней как с олицетворением злых сил [Зуев, 1992, с. 132-133]. Не останавливаясь на семантике этой сцены, достаточно дискуссионной, отметим, что птица, запечатлённая на ковре, не находит прямых аналогов в пазырыкском искусстве, богатом самыми разнообразными изображениями как реальных, так и фантастических птиц. Несмотря на хищно загнутый клюв и звериное ухо, она не соответствует образу «алтайского» грифона, а весь её облик более всего подходит под описание пятицветной птице чунмин китайской мифологии, преследующей зверей. В древних китайских источниках имеется много разнообразных упоминаний о птице «феникс», или чунмин. Например, в «Записи о забытых событиях» Ван Цзя говорится: «...когда Яо находился на троне уже 70 лет, из страны Чжичжи ему преподнесли чунмин — птицу с двойными зрачками... По внешнему виду она напоминала петуха, а пела, как феникс. Когда наступало время линять, она сбрасывала своё оперение и улетала голой. Она могла биться со злыми зверями — волками и тиграми, и при ней нечисть, напасти и всякое злое не могли вредить людям. Её кормили нефритовой пастой, иногда она прилетала в год по нескольку раз, иногда не возвращалась в течение нескольких лет. Все люди подметали и убирали свои дома в надежде, что чунмин прилетит. Когда птица перестала прилетать, люди вырезали её изображение из дерева или отливали из бронзы. Если эти изображения повесить между воротами и дверями, то оборотни и злые духи сами убегут прочь и покорятся» [Юань Кэ, 1987, с. 303].
«Феникс» китайской мифологии — это птица счастья, спокойствия, обладающая магической силой отвращающих злых духов. И поскольку вполне вероятно, что на войлочном ковре изображена именно она, трактовка всей сцены не так однозначна, как представляется на первый взгляд. Изображение петуха и близкого ему «феникса», наложение этих образов в пазырыкском искусстве связано, вероятнее всего, с культурой Древнего Китая. Украшения колоды из 1-го Пазырыкского
(95/96)
кургана и ковра из могилы вождя из 5-го кургана изображениями «фениксов», выполненными в «пазырыкском» стиле, должно быть близко по своему значению их же изображениям на ханьских рельефах, где «фениксам» отводилась роль хранителей могил. «“Красная птица”, или “пурпурная птица” (феникс), петух почиталась в Древнем и раннесредневековом Китае, а также в культуре когурё в Корее как символ юга» [Глухарёва, 1982, с. 30], ею отмечалась южная сторона могильника или верх, соответствующий по древнекитайским представлениям югу [Рифтин, 1979, с. 138]. Следует отметить, что 1, 2 и 5-й Пазырыкские курганы, в материале которых есть изображения «фениксов» и петухов, находятся в южной части могильника. Вполне вероятно, мифические представления, нашедшие отражение в китайских письменных источниках, могли быть известны кочевавшим у границ древнекитайских государств «северным варварам», к которым относились и пазырыкцы. Взаимоотношения «северных варваров» с китайскими государствами были очень тесными и разносторонними, предполагавшими знакомство с культурой и языком друг друга. Как утверждал автор «Вэйлюэ», характеризуя племена ди, населявшие северо-западные районы империи, они «в большинстве своём знают древнекитайский язык, потому что живут вперемежку с древними китайцами» [Крюков, Переломов, Софронов и др., 1983, с. 353 ]. В появившейся после реформы армии Улин Ваном китайской кавалерии, испытывавшей недостаток в обученных всадниках, использовались наёмные кавалерийские отряды номадов, в частности сюнну [Кожанов, 1990, с. 82]. Раскопки новых пазырыкских курганов на самом юге Горного Алтая, рядом с Китаем, снова заставили нас поднять вопрос о влиянии древнекитайской культуры на искусство и культуру пазырыкцев. В более широком аспекте — это вопрос о взаимоотношениях земледельческой цивилизации и кочевого общества.
|