Е.Ф. Королькова

Кубанский звериный стиль и его восточные аналогии.

// АСГЭ. Вып. 35. СПб: 2001. С. 91-111.

Кубанский вариант скифского звериного стиля давно привлекает внимание исследователей-скифологов своеобразием и оригинальностью форм [35, с. 327; 47, р. 201]. Изучение этого культурного феномена позволило выявить его локальные особенности и стилистические характеристики и обозначить как специфическую территориальную группу художественных изделий [17, с. 183-185; 44; 27; 30-[31, 32]-33 и др.]. Характерные формальные признаки изделий кубанского звериного стиля, отмечаемые всеми исследователями, в частности, ажурность, распространённость геральдических и антитетических композиций, своеобразная стилизация оленьих рогов и приёмы оформления глаза, типичные композиционные решения в трактовке позы животного, несомненно, позволяют говорить о зверином стиле Прикубанья как о самобытном художественном явлении. А.К. Коровина, выделив локальную группу памятников IV в. до н.э. совершенно своеобразного облика, не встречающегося нигде, кроме Тамани и Прикубанья (Елизаветинские курганы), высказала предположение, что центр производства этих предметов следует искать где-то в Синдике [17, с. 185].

Особое место в освещении и трактовке этого явления, рассматриваемого в качестве изобразительной системы, принадлежит исследованию Е.В. Переводчиковой, избравшей искусство Прикубанья скифского времени объектом специального изучения и всестороннего анализа. В результате проделанной работы Е.В. Переводчикова выделяет три модификации изобразительной системы кубанского звериного стиля: 1) группу находок раннескифского времени; 2) материалы из памятников круга Семибратних курганов V в. до н.э.; 3) художественные изделия IV в. до н.э. круга ст. Елизаветинской [31, с. 45]. Не вызывает сомнения, что в стилистическом отношении эти три модификации никак не могут считаться едиными, а выделенные Е.В. Переводчиковой стилистические характеристики имеют столь существенные различия [31, с. 46], что вряд ли могут быть интерпретированы как исключительно хронологические индикаторы.

Архаическая группа отчётливо отграничивается от двух более поздних [31, с. 46]. В данном случае речь, по-видимому, идет об определённых этнокультурных изменениях в скифском мире, произошедших в конце VI — начале V в. до н.э. [3]. Что касается двух других групп, то в их стилистических особенностях, несмотря на различия, можно усматривать определённые параллели и расценивать их как проявление логики художественного развития одного явления, трансформированного по ряду причин, которые ещё предстоит уяснить.

Несомненно существование в третьей хронологической группе (IV в. до н.э.) художественных изделий из Прикубанья, по крайней мере, двух разновидностей трактовки формы в зооморфных изображениях. Одна из них даёт серию стилизованных образов, решённых в низком рельефе, с характерным гипертрофированным круглым глазом с рельефным ободком и «лотосовидной» пастью. Другая разновидность кубанских зооморфных бронзовых изделий IV в. до н.э., в основном связанных с конским снаряжением, представлена многочисленными и разнообразными по мотивам, но единообразными по стилю преимущественно плоскостными изображениями с чрезвычайно специфической стилизацией. Круг этих вещей связывается прежде всего с находками в станицах Кужорской и Елизаветинской и в ауле Уляп [43, №9-11; 46, №272, 274, 284, 285; 30, с. 9, рис. 3; 31, с. 48, рис. 3: 1-3; 6-8; 14]. Непосредственные аналогии к ним встречаются

(91/92)

и в Семибратних курганах (курган 3) [17, с. 183, рис. 8: 2].

Стиль этих художественных изделий отличается обобщённостью образов, сложными текучими ритмами и плавностью контуров, подчёркнутых зачастую характерным рубчатым кантом; плоскостностью и графичностью решения; вытянутостью пропорций и декоративностью в высшей степени стилизованных изображений и насыщенных композиций, изысканность и «витиеватость» которых согласуется с ажурностью композиционного построения в целом. Предметы искусства этого круга отмечены пристрастием к зеркальным симметричным композициям, обилием дополнительных звериных мотивов, вкомпонованных в основную фигуру; сочетанием признаков разных животных в едином образе; зооморфными завершениями отростков рогов.

Специфическая стилизация графического решения деталей, например, глаза, выражается в продолжении контура с одной или с двух сторон изогнутой линией «слезницы» (рис. 1: 2, 6, 9, 13, 14, 16; 2: 1, 2, 4-9). Глаз при этом может быть круглым, миндалевидным или каплевидным, но приобретает некоторую удлинённость пропорций и «витиеватость» контура, перекликающиеся с общим текучим ритмом линий и обилием волютообразных линейных мотивов в декоративной трактовке изделий этого круга. Важно заметить, что предметы искусства кубанского стиля, относящиеся к этой группе, не ограничиваются исключительно плоскостными изделиями, хотя они и превалируют количественно: существуют и объёмные изображения, несущие в себе те же характерные черты, проявляющиеся в графической проработке деталей. Например, навершие (часть скульптурного изображения оленя) из кургана 1, раскопанного в ауле Уляп [43, с. 37, табл. XXIV, кат. №7], при объёмном решении в целом имеет «прорисовку» глаз, совершенно идентичную этой же детали на плоскостных звериных изображениях (рис. 1: 10).

Кубанские предметы звериного стиля IV в. до н.э. характеризуются выразительными и вместе с тем причудливыми силуэтами, сложными комбинациями зооморфных мотивов с трансформацией звериных образов и обилием «синтетических» существ, воплощающих один из общепознавательных принципов, выступающих и в качестве основы художественного формообразования, — принцип комплементарности, т.е. дополнительности [13, с. 70-72]. Этот принцип лежит и в основе создания так называемых фантастических образов звериного стиля скифского времени, причудливо сочетающих в себе черты вполне реальных и узнаваемых, несмотря на выраженную стилизацию, разных животных. При этом оказывается, что «необычайность и странность заключаются только в сочетании несочетаемого» [13, с. 71].

В кубанском зверином стиле широко используются композиционные приёмы, основанные на принципах симметрии, и построения на базе плавной S-образной кривой, сообщающей определённый ритм всей изобразительной конструкции (рис. 2: 1, 2, 4-9). В целом, кубанские зооморфные изображения IV в. до н.э., бесспорно, выделяются в своеобразную группу изделий с достаточно характерными признаками [17, с. 185; 30; 31; 33; 24], однако генетические корни этих отличительных особенностей не столь ясны и однозначны.

А.К. Коровина, например, отмечая, что развитие прикубанского звериного стиля происходило, как и во всём скифском мире, «от более ясных и простых форм в сторону усиления стилизации, доходящей до полного распада форм», полагала, что на Кубани этот художественный феномен в то же время испытывал сильное влияние греческого искусства, в результате чего и сложился самобытный локальный вариант звериного стиля [17, с. 183].

Е.В. Власова подчеркнула типичность приёма изображения животных с «перекрученным» туловищем для художественных изделий Кубанского региона, в отличие от искусства Северного Причерноморья в целом, отметив, что такая иконография более характерна для азиатского пояса степей [12, с. 31, 32]. Восточные параллели в своё время были подмечены ещё М.И. Ростовцевым, который полагал, что, скорее всего, сходство звериного стиля евразийских кочевников скифского времени с китайскими зооморфными изображениями объясняется не влиянием одного явления на другое, а общностью происхождения некоторых мотивов. По мнению М.И. Ростовцева, позднее, в сарматское время, совпадающее с эпохой Хань в Китае, прослеживается несомненное влияние кочевников на культуру Китая. Характерную многочисленную группу изделий из бронзы, отмеченных чертами скифо-сибирского звериного стиля, исследователь в своей работе 1929 г. определил как срединно-азиатскую [36, с. 57, 58]. Ещё в 1922 г. М.И. Ростовцев высказывал предположение о возможности поиска истоков скифского звериного стиля в искусстве Западной Сибири и проводил параллели между кубанским стилем и китайским [47, р. 197, 199].

(92/93)

Рис. 1. Изображения оленей и стилизованных рогов.

1, 3-5, 7 — 1-й Филипповский курган, Оренбургская обл.; 2, 15, 16 — ст. Елизаветинская, Прикубанье; 14 — Семибратние курганы, кург. 3, Прикубанье; 6 — покупка в г. Майкопе (фрагмент); 8 — «меото-скифский клад», Северное Причерноморье (?), аукцион; 9, 13 — ст. Кужорская, курган, Прикубанье; 10 — Уляп, кург. 1, Прикубанье; 11, 12 — Пазырыкские курганы, Алтай, кург. 5 и 4.

1, 3-5, 10 — серебро, золото; 7, 8 — золото; 2, 6, 9, 13-16 — бронза; 11, 12 — дерево, кожа.

(Открыть Рис. 1 в новом окне)

(93/94)

Рассмотрев различные модификации и варианты кубанского звериного стиля, Е.В. Переводчикова пришла к заключению, что предметы круга курганов у ст. Елизаветинской «вписываются в общую картину звериного стиля евразийских степей < ... > и при этом в той же степени из неё выделяются», отличаясь соединением «общих степных признаков с элементами, заимствованными из кобанской культуры» [31, с. 54-55]. Именно это соединение, по мнению Е.В. Переводчиковой, и составляет локальную особенность кубанских зооморфных изображений круга Елизаветинских курганов и не находит себе аналогий в других областях распространения скифского звериного стиля. В данном случае речь идёт о сочетании признаков кобанского искусства, под которыми понимается моделировка изображений, с «признаками, распространёнными в евразийской степи восточнее Прикубанья, а также с весьма высокой степенью стилизации изображений» [31, с. 55].

К сожалению, Е.В. Переводчикова не уточняет, какие именно признаки имеются в виду и о каких конкретно территориях «восточнее Прикубанья» идёт речь. Между тем, с точки зрения стилистического анализа и оценки возможного культурного влияния, это весьма существенно. Е.В. Переводчикова рассматривает сложение кубанского локального варианта скифского звериного стиля в свете влияния художественной культуры ахеменидского Ирана на искусство евразийской степи, обширная территория которой выступает в известном смысле в качестве культурной периферии по отношению к Ирану. При этом, как отмечает Е.В. Переводчикова, «на “периферийной” территории искусство характеризуется достаточно чёткими отличительными признаками, существующими в единой изобразительной системе, чего нельзя сказать об искусстве “центра”, в котором, скорее всего, можно выделить несколько систем» [31, с. 56]. По мнению Е.В. Переводчиковой, расцвет и широкое распространение персидского искусства привели к установлению поразительного единообразия заимствованных черт в памятниках искусства всей евразийской степи, однако на этой новой стадии единство стиля значительно слабее, чем в раннескифской культуре [31, с. 56].

Итак, наличие признаков влияния иранской изобразительной традиции на кубанский звериный стиль, равно как и на другие варианты евразийского звериного стиля скифской эпохи, не вызывает сомнения. Правда, следует подчеркнуть, что, очевидно, это влияние не могло быть непосредственным для всех регионов распространения скифского звериного стиля. Таким образом, возникает проблема выяснения путей трансформации иранского культурного импульса и контактов, а также взаимодействия евразийских регионов и кочевнических народов между собой. В свете этой проблемы представляется интересным и немаловажным поиск стилистических аналогий для кубанских зооморфных изображений V-IV вв. до н.э.

Как это ни кажется странным на первый взгляд, ближайшие аналогии кубанскому звериному стилю обнаруживаются в памятниках Южного Приуралья. Причём прослеживается достаточно устойчивая перекличка между памятниками обоих регионов в категориях предметов, украшенных в зверином стиле, их конструкции, зооморфных мотивах, принципах формообразования, стилистических приёмах и композиционных схемах.

Наиболее богатый и интересный материал для анализа в этом аспекте представлен находками из Филипповских курганов в Южном Приуралье, особенно из 1-го Филипповского кургана. Многочисленные филипповские зооморфные изделия украшены изображениями оленей, чрезвычайно разнообразными по композиции, позам и ракурсам фигур, видовым и возрастным признакам (о чём говорят форма рогов и количество их отростков) и т.д. Самыми необычными из филипповских изображений представляются крупные фигуры стоящих оленей, которым трудно найти прямую аналогию в евразийском зверином стиле вообще (рис. 1: 1, 3-5). Они сделаны из дерева и имеют обивку из золотого и серебряного листа. Их количество (8 фигур в первом тайнике, 13 — во втором и 5 — в дромосе) [34, с. 4, 6] и объёмное решение шестнадцати из них, предусматривающее осмотр со всех или, по меньшей мере, с двух сторон, делают вероятным предположение об их пространственном размещении, очевидно, в определённом порядке, связанном с их функциональным назначением и семантикой. Несомненны их культовый характер и экстраординарность: ни в одном из известных памятников скифского времени как на европейской, так и на азиатской территории распространения звериного стиля подобного ряда фигур до сих пор не было обнаружено.

Тем не менее художественное решение образов оленей из Филипповки вполне сопоставимо с многочисленными оленными изображениями, представленными в памятниках скифского времени с разных территорий. В ряду этих аналогий прежде всего оказываются изображения оленей из регионов Северного Кавказа и степного Предкавказья.

(94/95)

Рис. 2. Бронзовые уздечные украшения:

1, 5, 7 — ст. Елизаветинская, Прикубанье; 2 — происхождение неизвестно; 4, 6, 8 — ст. Кужорская, курган, Прикубанье; 3 — Хошеутово, Нижнее Поволжье; 9 — Ульские курганы, кург. 2, Прикубанье.

(Открыть Рис. 2 в новом окне)

(95/96)

Ассоциации с филипповскими фигурами вызывает по многим характеристикам и уже упомянутое «навершие» из Уляпа в виде золотой оленьей головы с серебряными рогами, которое, скорее всего, в действительности является частью крупной объёмной фигуры оленя, покрытой золотыми пластинчатыми оковками (рис. 1: 10). Кроме трактовки глаз, сходство улавливается и в конструктивном отношении: вставные уши и рога; золотые пластины обкладок, скреплённые гвоздиками, по-видимому, накладывавшиеся, как и в филипповских оленях, на деревянную основу; сочетание золота и серебра в одном изделии.

В числе признаков филипповских изображений оленей выделяются: статичность фигур; гипертрофированные удлинённые горбоносые морды животных, переданные с явным нарушением естественных пропорций, придающим им сходство с волкообразными хищниками; прямая постановка короткой шеи; архитектоническая доминанта ветвистых рогов, решённых декоративно — в виде сложных волютообразных симметрично уравновешенных композиций, развёрнутых фронтально при профильном ракурсе как всей фигуры, так и головы; волюты отростков оленьих рогов трактованы в некоторых случаях в виде головок хищных птиц или грифонов, объединенных в ажурную композицию (рис. 1: 1, 3-5). Обращает на себя внимание сочетание тех же признаков и принципов формообразования, зооморфных мотивов и пространственного решения в кубанских бронзовых псалиях из станицы Елизаветинской (рис. 1: 16), где ажурный плоскостный щиток в виде стилизованных ветвистых оленьих рогов, оканчивающихся птичьими головами, расположен в перпендикулярной плоскости к объёмной чрезмерно вытянутой голове животного, весьма условно передающей облик оленя.

Кроме того, среди кубанских находок имеются две крупные (вые. 17-18 см) золотые пластины из ритуального комплекса IV в. до н.э. в Уляпе (курган 1), демонстрирующие фигуры оленей с прямо поставленной короткой шеей и фронтально развернутыми ветвистыми рогами, отростки которых трактованы в виде головок грифонов [43, с. 104, ил. 32, кат. №43]. Оформление отростков оленьих рогов головками грифонов — чрезвычайно распространённый приём в искусстве звериного стиля, однако стоит обратить внимание на стилистический аспект изображений такого рода. Непосредственные ассоциации с изображениями оленей из Филипповки как в стилистическом, так и в иконографическом аспектах возникают при сравнении их с художественными бронзовыми и золотыми изделиями из памятников Северного Кавказа и Прикубанья.

Так, бронзовая пластина-налобник (ГЭ №2507/2 [46, №284]), случайная находка, приобретенная в г. Майкопе, демонстрирует сложную зооморфную композицию, комбинирующую головы оленей в разных ракурсах (две фланкирующие, одна из которых повреждена и сохранила только рога, очевидно, были идентичными) (рис. 3: 7). Центральную часть композиции занимает протома оленя очень вытянутых пропорций и подчёркнуто декоративного решения: рога оленя развёрнуты фронтально в горизонтальной плоскости; ритмический ряд симметрично расположенных отростков включает вкомпонованные грифоньи головки, также имеющие вытянутые пропорции и создающие ажурный узор всего построения. Ажурность подчеркивается и графичностью оформления: детали (глаза, восковицы клювов, линии оленьих морд) очерчены плавными линейными контурами.

Подобная художественная трактовка оленных образов распространена в кубанском зверином стиле и прослеживается на различных по вариациям изображений бронзовых деталях конского снаряжения, особенно на плоских зооморфных щитках псалиев (рис. 1: 2), которые, по классификации Е.В. Переводчиковой, относятся к 3-й группе. Нельзя не заметить чрезвычайно близких иконографических параллелей для центральной протомы оленя на кубанской бляхе-налобнике (рис. 3: 7): изображения профильной головы оленя с рогами, развернутыми в фас в горизонтальном направлении, представлены в срединной композиции резного клыка из с. Новопривольного в Нижнем Поволжье (рис. 3: 1), на бронзовой бутероли из с. Урус-Мартан (Чечня) (рис. 3: 2), на золотой пластине-накладке на сосуд из д. Дубовой в Приднепровье (рис. 3: 3), на бронзовой поясной пластине из с. Галиат (Северный Кавказ) (рис. 3: 5) и на золотой пластине, точное происхождение которой неизвестно, но связывается в публикации в аукционном каталоге Taisei Gallery [45, p. 138, 139, N167] предположительно с территорией Северного Причерноморья (рис. 3: 6).

Следует оговориться, что атрибуция предметов в названном каталоге более чем сомнительна: под одним номером объединяются золотые предметы якобы из «меото-скифского» клада, в действительности имеющие, очевидно, разновременное и разнокультурное происхождение. Особый интерес, помимо уже упомянутой пластины, представляют так

(96/97)

называемые «украшения пояса или конской узды». Две золотые пластины с изображением склонённой изящной головки оленя с рогами в виде грифоньих голов, смотрящих друг на друга, демонстрируют редкую по совпадению стиля и техники аналогию для филипповских находок. Нет сомнения в том, что пластины являются накладками на деревянные сосуды, как и большинство филипповских украшений. Ремарка, указывающая на отсутствие параллелей для этих пластин среди золотых изделий [45, р. 142], безусловно, ошибочна, однако нельзя не согласиться с замеченным автором аннотации сходством с кубанскими бронзовыми предметами.

Важным обстоятельством представляется присутствие в указанном наборе вещей из «клада» золотой фигурки хищника из двух половинок со вставками из бирюзы (рис. 4: 9). Фигурка демонстрирует точную аналогию для находок из 1-го Филипповского кургана в виде серии зооморфных ручек от деревянных сосудов (рис. 4: 1-8), которые иконографически и стилистически перекликаются с целым рядом изображений хищников, начиная от гривен из Ставропольского клада и кончая алтайскими звериными образами (рис. 5).

На той же фотографии из аукционного каталога представлены еще несколько фигурных пластин с зооморфными изображениями, являющимися ближайшими аналогиями для филипповских пластин: накладки в виде оленьих рогов и скомпонованные в симметричной зеркальной композиции оленьи головки на штампованных пластинах [45, р. 139].

Учитывая недостоверность сведений о месте находки предлагаемых на аукционе предметов, предположение об их приуральском происхождении кажется вполне вероятным. Однако, даже если они найдены западнее и археологически связаны с территорией Северного Причерноморья или Прикубанья, их культурная идентичность филипповским изделиям не вызывает сомнения, и в таком случае интерпретации и исторического обоснования требует лишь факт географического местонахождения.

Среди филипповских находок параллели с кубанскими вещами совсем не единичны и в некоторых случая демонстрируют ту же иконографическую схему с горизонтальным разворотом рогов в фас при профильном ракурсе самой головы: например, пластинчатая золотая бляшка в виде головки оленя (рис. 1: 7) перекликается с бронзовой подвеской от конской сбруи, найденной в с. Шалушка на Северном Кавказе (Кабардино-Балкария) (рис. 3: 4) [10, с. 46, рис. 2: 4] и близкими ей бляшкой из собрания Краснодарского музея [30, рис. 4: 6] и литой нащёчной уздечной бляшкой из ритуального комплекса в Уляпе (курган 11) [43, кат. №16, с. 84, рис. 11]. Нельзя не заметить, что уздечные принадлежности из собраний Краснодарского музея и Музея истории народов Востока имеют некоторые отличия в трактовке стилизованных оленьих рогов, оформленных в виде головок грифонов, по сравнению с кабардино-балкарским вариантом, который ближе стилистике филипповских изделий. Однако оба варианта могут рассматриваться как близкие иконографические и стилистические параллели. Бляшки из Краснодарского музея и Музея истории народов Востока имеют специфические особенности, свойственные бронзовым изделиям кубанского звериного стиля круга находок у ст. Елизаветинской (3-я группа, по Е.В. Переводчиковой), причём могут быть отнесены к её второй разновидности (см. с. 92 наст. статьи).

Особое внимание следует обратить на весьма близкое сходство в иконографии и стиле изображений оленя на резном клыке из с. Новопривольного (Нижнее Поволжье) и на бронзовом пластинчатом налобнике из майкопской покупки (рис. 3). В числе деталей, сближающих эти изобразительные памятники, можно отметить зооморфные окончания отростков оленьих рогов, завершающихся грифоньими головками, выполненными в очень близком стиле, с соблюдением определённых стилизационных принципов и пропорциональных соотношений, придающих изображениям характерную ажурность и декоративность, подчёркнутые ритмическими сочетаниями и повторами линий и масс. Грифоньи головки при этом имеют облегченные вытянутые пропорции и изысканную плавность контуров, наблюдаемые в многочисленных кубанских изделиях, украшенных этим зооморфным мотивом [43, с. 85, рис. 12, Уляп, кург. 5, кат. №14; с. 89, рис. 16, кат. №21, ст. Кужорская, кург.; с. 109, рис. 36, кат. №63, Уляп, кург. 5; 30, с. 9: 3; 31, с. 48, рис. 3: 6, Семибратние курганы, кург. 3].

Заслуживающим внимания представляется сочетание характерной иконографической схемы изображения оленя на поясной пластине из Галиата с самим типом предмета, несомненно, характерным исключительно для Кавказа и связанным происхождением, очевидно, с позднекобанской культурой (рис. 3: 5). По мнению А.П. Мошинского, эта пряжка, как и ещё три экземпляра такого же типа, безусловно, изготовлена «местными мастерами непосредственно в Дигорском ущелье» [28, с. 40]. Само же изображение на галиатской поясной пластине

(97/98)

Рис. 3. Образы оленей в зверином стиле Евразии:

1 — центральная композиция на орнаментированном кабаньем клыке, с. Новопривольное, Нижнее Поволжье; 2 — ажурная бронзовая бляха, украшение ножен, Урус-Мартан, Северный Кавказ; 3 — золотая накладка на сосуд, д. Дубовая, Приднепровье; 4 — бронзовая уздечная пронизь, с. Шалушка, Северный Кавказ; 5 — бронзовая поясная пластина, с. Галиат (Фаскау), Северный Кавказ; 6 — золотая пластина из «меото-скифского клада», происхождение неизвестно, аукцион; 7 — бронзовая пластина от конского убора, покупка в г. Майкопе, происхождение неизвестно; 8 — бронзовая бляха от конского убора, Монголия; 9 — золотая пластина-накладка на сосуд, 1-й Филипповский курган, Южное Приуралье.

(Открыть Рис. 3 в новом окне)

(98/99)

дигорского типа выполнено в высоком рельефе, что не характерно для кобанского искусства и может быть поставлено в один ряд с оленями на ажурной бронзовой бутероли из Урус-Мартана (рис. 3: 2) и на золотой пластине из «скифо-меотского клада» неизвестного происхождения, опубликованной в аукционном каталоге (рис. 3: 6). В отличие от изображений на резном клыке из Нижнего Поволжья и кубанской налобной пластине, в последних трёх памятниках трактовка оленьих рогов, пространственно переданных таким же образом, — в горизонтальном фронтальном развороте иная: отростки рогов не имеют окончаний в виде птичьих головок.

Галиатская пряжка датируется VI в. до н.э. [10, с. 49, 50]. Поза оленя типична для кавказских художественных изделий и, по мнению В.Б. Виноградова, происхождением связана именно с северокавказским регионом. Задранная кверху морда и приоткрытый рот вместе с позой «на пуантах» и вертикальным размещением фигуры рассматриваются исследователями-кавказоведами как проявление традиций кобанской культуры [8, с. 179; 28, с. 41]. Однако такое заключение отнюдь не бесспорно. Достаточно вспомнить архаические изображения копытных в искусстве древней Сибири и Центральной Азии.

Нельзя не заметить, что неоднократно подмечаемая исследователями связь изобразительного искусства Северного Кавказа скифского времени с художественными традициями кобанской культуры [9; 31, с. 52-55] не так уж абсолютна и универсальна. На это обстоятельство уже справедливо указывалось, например, в работах В.Е. Маслова [25, с. 79-83]. В.Е. Маслов и М.А. Очир-Горяева высказали точку зрения, что влияние автохтонного населения Северного Кавказа на формирование образов и стиля зооморфных художественных изделий из кавказских памятников скифского времени маловероятно [26, с. 68].

По-видимому, если в цилиндрической моделировке тел животных в кубанском искусстве эта связь может прослеживаться, её нельзя усматривать в плоскостных стилизованных изображениях с гравировкой, ссылаясь на традиционное применение графического оформления и приемов стилизации для кобанского искусства [31, с. 52]. Кубанские художественные изделия IV в. до н.э., несомненно, отмечены влиянием иной, более восточной, евразийской изобразительной традиции и несут в себе черты евразийского звериного стиля с приёмами стилизации, характерными для памятников из регионов Южного Приуралья и Южной Сибири. Перекличка стилистических особенностей и иконографических формул между памятниками Прикубанья и предметами звериного стиля из Филипповских курганов не вызывает сомнения. В некоторых случаях параллели столь однозначны, что наводят на мысль о необходимости поиска исторической и культурной интерпретации этого явления.

Объяснение этого феномена, по-видимому, следует искать в мобильности кочевого населения и в потенциальной возможности проникновения определённых групп евразийских номадов с востока на территорию Предкавказья неоднократно на протяжении скифской эпохи. Вполне вероятно существование одной из таких волн не позднее начала IV в. до н.э. Следы её в виде принесённых готовых изделий, которые послужили образцами и впоследствии воспроизводились на территории Северного Кавказа, и художественных традиций, продолженных и частично трансформированных на территории Прикубанья, можно усматривать в многочисленных памятниках кубанского звериного стиля IV в. до н.э.

Представляется весьма интересным сравнение памятников искусства звериного стиля с территорий Северного Кавказа (в первую очередь, Прикубанья), Нижнего Поволжья, Южного Приуралья и Сибири. Следует подчеркнуть устойчивость не только иконографических схем, но и изобразительных блоков и формул в искусстве древних кочевников [19, с. 17]. Так, бросаются в глаза иконографическое сходство и использование одних и тех же композиционных приёмов в исполнении двух совершенно различных по назначению и типу предметов: северокавказской бронзовой ажурной пластины от конского убора, возможно налобника (рис. 2: 2), и пары бронзовых псалиев с зооморфными концами из комплекса уздечных принадлежностей из Хошеутова в Нижнем Поволжье (рис. 2: 3) [14, с. 102, рис. 1: 6].

Геральдическая композиция кавказской пластины включает три элемента: антропоморфный персонаж в центре держит за шеи двух одинаковых двухголовых монстров (голова грифона наверху и голова хищника внизу симметрично уравновешены и соединены длинными шеями в некую фигуру с плавным прогибом в середине), которые фактически представляют собой форму хошеутовских псалиев, имеющих характерный изгиб в центральной части. Головы хищников, в нижние челюсти которых упираются ноги человеческой фигуры, нельзя признать полностью идентичными образу хищника на концах

(99/100)

хошеутовских псалиев, но иконографически они чрезвычайно близки, сохраняя даже пропорции морд.

Разница заключается лишь в форме уха и тех формальных характеристиках, которые обусловлены особенностями местного кубанского звериного стиля. К ним прежде всего относятся подчёркнутая плоскостность кавказских изображений и графичность художественного решения. Возможно, именно в результате перевода объёмно моделированных зооморфных образов на поволжских псалиях в плоскостную трактовку кубанского стиля гривки животных и шерсть под шеей трансформируются в плоский орнаментальный рубчик по контуру изображения, столь типичный для кубанского варианта звериного стиля.

В отличие от хошеутовских псалиев, кавказская бляха на противоположном хищникам конце имеет не головы грифоноподобных оскалившихся верблюдов, а птичьи грифоньи головы с массивной подчёркнутой рубчатой обводкой контура восковицей, характерной для стиля кубанских изображений [43, с. 89, рис. 16, с. 109, рис. 36; с. 110, рис. 37]. Хищно оскалившиеся верблюжьи головы на хошеутовских псалиях напоминают верблюдов на художественных изделиях из Филипповки [22, с. 74, рис. 2], а грифоны кубанской пластины заставляют вспомнить образы грифонов из 1-го Филипповского кургана [34, рис. 4; 5].

С точки зрения поиска приуральских параллелей, интересна и трактовка поверхности грифоньих головок на северокавказской бляхе: на ней заметны графически переданные гравировкой «чешуйки» оперения, весьма сходные со способом передачи оперения фигурки хищной птицы на зооморфной ручке одного из филипповских сосудов [34, рис. 4]). Нельзя не отметить хронологических соотношений рассмотренных иконографических аналогий: хошеутовский комплекс, бесспорно, датируется в пределах первой половины V в. до н.э. [14, с. 111]. По мнению авторов публикации этого материала, скорее всего, его можно отнести ко второй четверти V в. до н.э.

Находки из 1-го Филипповского кургана могут быть датированы временем не позднее начала IV в. до н.э. [42]. Кубанские зооморфные изображения, выполненные в характерной для этого региона манере, относятся к IV в. до н.э.

В памятниках Нижнего Поволжья (могильник Кривая Лука, Хошеутовский комплекс, разрушенное погребение у с. Новопривольного и др.) наблюдается не только соединение в некоторых предметах отдельных признаков, свойственных различным кочевническим культурам скифской эпохи, но и соединение в одном комплексе предметов, типичных для разных в этнокультурном отношении регионов. Так, например, Хошеутовский комплекс содержит псалии с широкими лопастями, характерные для территории Северного Причерноморья. Такой тип псалиев получил распространение только в лесостепных памятниках Приднепровья в конце VI — первой половине V в. до н.э. и в единичных находках встречается на степной территории, что дало основание авторам публикации хошеутовской находки уверенно говорить о причерноморском происхождении псалиев этого типа из Хошеутова [14, с. 103].

Наряду с предыдущим типом в Хошеутовском комплексе имеются и псалии с окончаниями в виде конского копыта с дополнительным изобразительным мотивом головки хищной птицы. Эти разновидности уздечных принадлежностей также связываются с культурным воздействием, идущим со стороны европейских скифов [14, с. 103, 104].

К группе хошеутовских предметов, отмеченных чертами, характерными для изобразительного искусства Северного Причерноморья, и отражающих, по мнению В.В. Дворниченко и М.А. Очир-Горяевой, скифское влияние на территорию Нижнего Поволжья, относятся и зооморфные налобные бляхи в виде однорогих лосиных голов, обращённых влево, а также бляхи в виде кабаньих голов, которые находят себе стилистические аналогии в изображениях на бронзовых налобниках из Нимфея и Семибратних курганов [14, с. 102, рис. 1: 10-14; с. 108, 109; 16].

Как имеющие несомненно скифское происхождение рассматриваются авторами публикации и две бляхи-свастики с головками хищных птиц [14, с. 110]. Исследователи полагают, что этот мотив появился в Северном Причерноморье в конце VI в. до н.э. и получил в дальнейшем распространение во фракийском искусстве. При этом они всё же упоминают как более отдалённую аналогию бронзовую бляшку с четырьмя орлиными головками из Уйгарака (кург. 83), дата которой может определяться весьма ранним временем — VII-VI вв. до н.э. [11, с. 151, табл. XIX: 5]. Нет сомнения в том, что мотив зооморфной свастики имеет отнюдь не причерноморское происхождение. Наиболее ранние находки этого изобразительного знака встречаются уже на оленных камнях в Центральной Азии и датируются, вероятно, VII-VI вв. до н.э. [29, с. 201].

Находки аналогичных предметов на территории Южной Сибири и Южного Приуралья не позволяют выводить происхождение хошеутовской бляхи

(100/101)

Рис. 4. Изображения хищников на фигурных ручках сосудов.

1-8 — 1-й Филипповский курган, Южное Приуралье; 9 — «меото-скифский клад», аукцион, происхождение неизвестно.

(Открыть Рис. 4 в новом окне)

(101/102)

с территории Северного Причерноморья и ставят зооморфную свастику из Хошеутовского комплекса в ряд вещей, связывающих поволжские памятники с культурой ранних кочевников, населявших более восточные регионы. Нельзя не отметить существование аналогий этому мотиву и среди древностей Прикубанья IV в. до н.э. (Уляп, кург. 5 [43, с. 109, рис. 36, кат. №63]), где встречаются вариации мотива в виде зооморфной «розетки»-вертушки.

Что касается головок орлиноголовых грифонов на бронзовых сбруйных бляхах из Хошеутова, то их происхождение, вопреки мнению В.В. Дворниченко и М.А. Очир-Горяевой, тоже не может быть так однозначно связано исключительно с регионом Северного Причерноморья, несмотря на то, что чрезвычайно близкие им аналогии известны в скифских памятниках Приднепровья. Скифские бляхи с аналогичными изображениями со степной и лесостепной территории получили распространение с конца VI в. до н.э. и достаточно широко представлены в памятниках V в. до н.э., однако они встречаются в то же время и на территории Западного Казахстана (Нагорненский могильник, кург. 6). Близкие параллели обнаруживаются и среди нашивных золотых бляшек в Прикубанье и датируются IV в. до н.э. (аул Уляп, кург. 5) [43, с. 110, рис. 37, №65].

Как отмечено уже авторами публикации Хошеутовского комплекса, другой тип грифоньих головок на уздечных деталях соответствует иконографическим образцам явно восточного происхождения и демонстрирует хищную птичью головку с утрированно вытянутым клювом [14, с. 110, 111, 102, рис. 1: 27; 32-34]. К этой же группе относятся и ещё несколько вариантов изображений, несомненно, восточного происхождения. Образы длинноклювых птиц распространены преимущественно в Южной Сибири, Центральной Азии, Южном Приуралье и Западном Казахстане [41, с. 34, 37].

В Хошеутовском комплексе представлен также специфический тип деталей конского убора — бронзовые бляшки с петлёй на обороте, форма которых повторяет птичий веерообразный хвост [14, с. 102, рис. 1: 35-37]. Большинство подобных предметов происходит из памятников Западного Казахстана и Южного Приуралья. Полные аналогии хошеутовским бляшкам представлены в материалах V в. до н.э. в нижневолжском комплексе из с. Новопривольного, а также в памятниках Северного Кавказа и прилегающих к нему степных районов Нижнего Дона (ст. Елизаветовская; с. Бажиган в Северо-Восточном Предкавказье) [40].

Та же закономерность наблюдается в распределении находок ближайших аналогий зооморфного мотива в виде редуцированного изображения, комбинирующего звериную морду в фас и утрированные когтистые лапы или, как вариант, сдвоеннные изображения только когтистых лап: подобные мотивы известны среди майкопских покупок и в Нижнем Поволжье (с. Старица, с. Новопривольное, с. Хошеутово) [39, с. 77, рис. 1: 26, 27; 14, с. 102, рис. 1: 15; 40].

Распространение и трансформация мотива хищной птицы, клюющей жертву, и особенности иконографии этого мотива, по-видимому, тоже являются отражением тех же историко-культурных процессов и этнокультурной ситуации на территории Евразии и вписываются в общую картину рассматриваемой эпохи [21].

Давая оценку Хошеутовскому комплексу и делая обобщения относительно памятников Нижнего Поволжья конца VI-V вв. до н.э., В.В. Дворниченко и М.А. Очир-Горяева приходят к не вызывающему возражений заключению, что в этом регионе выделяется группа памятников (Блюменфельд, Новопривольное, Старица, Молчановка, ряд погребений из могильника Кривая Лука, Заханата и др.), которые наиболее ярко характеризуют культуру кочевников на рассматриваемой территории. Большинство из этих археологических памятников содержит предметы, отличающиеся высокой степенью декоративности и насыщенной зооморфной орнаментацией — кабаньи клыки-подвески или их бронзовые имитации [41].

Формирование и развитие этой культуры, как совершенно справедливо полагают исследователи, находилось под воздействием скифской культуры Северного Причерноморья, а также скифоидных культур восточного региона, что обусловлено географическим положением Нижнего Поволжья и его функцией естественного коридора для движения кочевников [14, с. 112: 39, с. 27; 20, с. 8; 17].

Хотя В.В. Дворниченко и М.А. Очир-Горяева специально подчёркивают, что мнение некоторых исследователей о доминирующем воздействии причерноморской скифской культуры на Нижнее Поволжье не вполне соответствует действительности, и отмечают влияние южноуральских кочевников и их восточных соседей на формирование культуры этого региона, авторы публикации всё же читают превалирующим культурное влияние европейских скифов на нижневолжских кочевников. Правда, В.В. Дворниченко и М.А. Очир-Горяева

(102/103)

Рис. 5. Изображения хищников из 1-го Филипповского кургана и аналогии к ним:

1, 2 — наконечники гривен из Ставропольского клада, золото; 3-5 — ручки сосудов из 1-го Филипповского кургана, золото; 6-8 — наконечники гривен из Уландрыка (Уландрык I, кург. 12, Уландрык II, кург. 7, Уландрык IV, кург. 2), Алтай, дерево; 9, 10 — татуировка, 2-й Пазырыкский курган, Алтай; 11 — изображение на каменном столике, урочище Курайли, Казахстан.

(Открыть Рис. 5 в новом окне)

(103/104)

указывают на возможность транзита культурных импульсов с востока через территорию Нижнего Поволжья [14, с. 112].

Выводы исследователей подтверждают мнение о проникновении в Нижнее Поволжье и продвижении на запад культурного влияния восточных регионов евразийских кочевников в I тыс. до н.э., очевидно, сопровождавших перемещение каких-то групп кочевого населения [41, с. 37]. Нет сомнения, что такие волны передвижений кочевников с принесением элементов культуры и художественных традиций с востока на запад проходили неоднократно. Их следы фиксируются изменениями в материальной культуре населения на широкой территории Евразии [2, с. 6; 3].

Художественная культура Нижнего Поволжья скифского времени, безусловно, в свою очередь, оказывала влияние на искусство ананьинских племён и северокавказского населения [14, с. 112; 38, с. 269; 26, с. 68, 69].

Таким образом, памятники скифского времени Нижнего Поволжья уже с конца VI в. до н.э. обнаруживают в иконографии и стиле чрезвычайно много параллелей с зооморфными изделиями из северокавказских находок. Есть все основания предполагать не одноактное вторжение какого-то контингента, внёсшего новую струю со своими художественными традициями, а существование достаточно устойчивых культурных связей между обоими регионами. При этом взаимодействие обоих регионов носит отчётливый отпечаток доминирования восточного влияния на кавказские территории, вероятно, через посредство Нижнего Поволжья. В свою очередь, не вызывает сомнения, что материальная культура нижневолжских памятников конца VI-V вв. до н.э. представляет собой результат сильнейшего воздействия кочевников с востока, и в ней можно проследить характерные черты, присущие памятникам Южного Приуралья, Западного Казахстана и Южной Сибири.

В этом контексте особенно показательной является категория орнаментированных клыков-подвесок и их имитаций [41]. Отметим, что бронзовые имитации орнаментированных кабаньих клыков из Хошеутова, в целом укладываясь в характеристики поволжской группы, стилистически ближе всего к аналогичным находкам из Северного Причерноморья.

Итак, нет сомнения в том, что при всём разнообразии мотивов, иконографии и стиля в искусстве ранних кочевников Евразии соседствующих регионов, охватывающих территории Северного Причерноморья, Северного Кавказа, Нижнего Поволжья и Южного Приуралья, явственно прослеживаются закономерности связей и взаимовлияний, определяющие место памятников Нижнего Поволжья как буферной зоны между кочевниками Европы и Азии и передаточного звена в аспекте художественных традиций. Фиксация отдельных общих элементов стиля и иконографии в разновременных памятниках обозначенных регионов свидетельствует о существовании устойчивых и, по-видимому, достаточно постоянных контактов между евразийскими кочевниками в I тыс. до н.э. и об активном взаимодействии различных групп кочевого населения.

Характер и локализация этих связей представляют весьма интересную и не безнадёжную для решения проблему Возвращаясь к кубанскому локальному варианту звериного стиля, необходимо рассмотреть его с позиции параллелей в искусстве кочевников восточных регионов, отказавшись от тезиса абсолютной и прямой зависимости от художественных традиций местного кобанского искусства.

Перечисленные выше формальные признаки кубанских зооморфных изображений IV в. до н.э., дающие право рассматривать их как самостоятельный художественный феномен в рамках скифо-сибирского звериного стиля, представляющий локальный специфический вариант последнего, позволяют обнаружить и его прототипы в искусстве звериного стиля предшествующего времени. Сочетание несочетаемых в природе признаков различных животных, порождающее образы неких монстров, изысканная плавность графических контуров и сложность композиций наблюдаются в изобразительном творчестве кочевников скифского времени на разных территориях, связанных тем не менее историко-культурными процессами, имевшими место в I тыс. до н.э. Анализ памятников искусства ранних кочевников Евразии позволяет обнаружить следы некогда существовавшего взаимодействия, отразившиеся в художественно-стилистическом аспекте разнообразных зооморфных изделий.

Любопытно, что весьма схожие характеристики можно обнаружить в кубанских художественных памятниках уже в архаическое время. Достаточно вспомнить графику изображений на серебряном двудырчатом псалии VI в. до н.э. с серповидными концами, частично вырезанными по контуру, с зооморфным гравированным рисунком (Ульский аул, кург. 2 [4, табл. 56] (рис. 6: 3, 4). Избирательное акцентирование контуров рубчатой полоской является

(106/107)

характерной особенностью кубанских зооморфных изображений (рис. 6: 3-5, 10).

В то же время легко выявляются весьма близкие иконографические, композиционные и стилистические параллели в кубанских бронзовых ажурных пластинах от конского набора и зооморфных изображениях из Южного Приуралья (Филипповка) и Южной Сибири (рис. 1; 4; 6: 6-12). Композиционная схема, собирающая в единый зооморфно-декоративный мотив две чрезвычайно стилизованные головы оленя, уравновешенные в симметричном построении (рис. 6: 8), встречается как в кубанских памятниках IV в. до н.э. (ст. Кужорская [43, с. 82, рис. 8]), так и в памятниках более раннего времени на восточной территории распространения скифо-сибирского звериного стиля. Изображение протомы оленя в характерном кубанском стиле (рис. 6: 5) иконографически соответствует гравированному рисунку на кабаньем клыке из Нижнего Поволжья (Калиновка) и перекликается с декоративной пластиной-накладкой из Филипповки, а также с зооморфным декором минусинских бронзовых ножей (рис. 7).

S-образная кубанская композиция из звериных протом находит себе аналогии в зооморфных изделиях из памятников Южного Приуралья (рис. 6: 10-12).

Большинство особенностей кубанского звериного стиля IV в. до н.э., как и искусства Предкавказья скифо-сарматского времени в целом, корнями уходит в культуру евразийских кочевников и связано с территориями Южного Приуралья и Южной Сибири. В таком контексте представляется вполне закономерной несомненная культурная связь между находками из Ставропольского клада, зооморфными изделиями из 1-го Филипповского кургана в Оренбуржье и сибирскими древностями [18].

Здесь следует отметить существование различных, зачастую противоположных, точек зрения археологов-кавказоведов на этноисторическую ситуацию в степном Предкавказье во 2-й половине I тыс. до н.э. [1; 23, с. 114-116]. М.П. Абрамова полагает, что с уходом скифов с большей части Предкавказья в конце V в. до н.э. заметно бледнеет скифская окраска материальной культуры кавказских памятников, однако следы её кое-где проявляются и в более позднее время, сохраняясь вплоть до II в. до н.э. В качестве свидетельства сохранения скифской традиции на предкавказской территории М.П. Абрамова рассматривает украшения Ставропольского клада, подмечая в них тем не менее сходство с алтайскими деревянными гривнами из Уландрыка [1, с. 120-121]. Проводя параллели между ставропольскими гривнами и более поздними украшениями, найденными в памятниках Северного Кавказа (гривна из с. Кулары и браслеты из с. Комарово), М.П. Абрамова находит им объяснение в дальнейшем продолжении скифских традиций и их поразительной устойчивости [1, с. 127-128]. При этом совершенно не принимается во внимание вероятность появления с востока новых групп кочевого населения на территории Предкавказья в течение IV-II вв. до н.э., что можно предполагать, основываясь на анализе ставропольских украшений и их восточных аналогий [18].

И.И. Марченко, подчёркивая, что этнический состав кочевников, населявших территорию Прикубанья в этот период, не был однородным, использует этноним «сираки» для племён номадов Предкавказья и рассматривает его как собирательный термин, который, по его мнению, правомерно связать с гипотетическими савроматами [23, с. 115].

На основании анализа письменных источников к такому же выводу пришёл и В.Б. Виноградов [6, с. 147; 7, с. 48]. Существует и другая точка зрения на этнокультурную ситуацию во 2-й половине I тыс. до н.э. на Кубани. Ю.М. Десятчиков высказал предположение о том, что сираки кубанских степей были носителями прохоровской культуры [15, с. 7]. Обе гипотезы объединяет признание исследователями факта присутствия в IV в. до н.э. на территории кубанских степей кочевого населения восточного происхождения (без акцента на его конкретную этническую принадлежность).

Уже отмеченное выше существование на протяжении длительного времени традиционных контактов между населением Предкавказья и восточными группами евразийских кочевников подтверждается и находками сарматского времени на территории Кубани золотых нашивных бляшек (II в. до н.э., хут. Бойко-Понура, кург. погр. 3 [43, с. 133, 134; с. 127, рис. 54], совершенно аналогичных бляшкам такого же типа из коллекции Витзена [37, с. 8, рис. 1], собранной из сибирских находок (рис. 6: 1, 2). На бляшках нестандартного иконографического типа изображено существо с телом хищника и головой грифона.

Особо следует остановиться на группе украшений (шейные гривны и спиралевидные браслеты), относящихся к скифо-сарматской эпохе и дающих возможность проследить динамику развития этих изделий как с точки зрения изменения конструкции и техники, так и с позиции стилистических и иконографических особенностей, позволяющих

(109/110)

установить преемственность художественных традиций, стилистических приёмов и культурных признаков. Поскольку такие украшения были широко распространены в Евразии, их находки связаны как с территорией Сибири, так и регионами Казахстана, Южного Приуралья, Нижнего Поволжья, Северного Кавказа и Приднепровья [18]. Среди украшений такого типа отчётливо выделяются разновременные группы изделий, локализованные на определённой территории. Например, кубанские гривны представлены серией полых многоярусных шейных украшений эллинистической эпохи (Буерова могила, ст. Ахтанизовская, хут. Элитный, Анапа), демонстрирующих позднюю стадию развития многоярусных гривен и практически полностью соответствующих некоторым сибирским находкам (рис. 8). По-видимому, к этому же времени можно отнести гривну с зооморфными окончаниями из ст. Старонижнестеблиевская [43, с. 130, кат. №150].

Плечевой браслет (или детская гривна из ст. Старокорсунской), вероятно, может быть отнесён к более раннему времени и датирован, как и Ставропольский клад, предположительно IV в. до н.э. [5, с. 247] (рис. 9: 6).

Сибирские многовитковые гривны представлены разными типами и демонстрируют как относительно ранние варианты украшений, стилистически близкие иранским прототипам ахеменидского времени, так и поздние модификации, что само по себе свидетельствует о продолжительности процесса эволюции шейных украшений и о его локализации, а также явно восточном происхождении этих украшений. Нет сомнения, что в кубанский регион такой тип украшений был занесён с востока, но сами изделия производились уже в Северном Причерноморье, где, вероятно, тип изделий, их конструкция, декор и техника исполнения подверглись дальнейшим изменениям.

Таким образом, рассмотренные различные категории разновременных и разнокультурных предметов, объединяемых общим признаком — оформлением в зверином стиле, — из памятников, разбросанных на широкой территории расселения ранних кочевников Евразии, позволяют выявить определённые закономерности в направлении и относительной последовательности наследования художественных традиций. По-видимому, есть все основания предполагать существование на протяжении длительного времени (с конца VI в. до н.э. и практически до конца I тыс. до н.э.), по крайней мере периодически, повторяющихся культурных импульсов через буферную зону нижневолжского региона в Северное Причерноморье и на территорию Предкавказья. Носителями этих импульсов были кочевники Южного Приуралья и Южной Сибири. Нельзя не обратить внимание на очевидную освоенность и долговременность коммуникаций между кубанским регионом и урало-сибирским ареалом номадов и постоянную потенциальную возможность возобновления этих связей.

В результате каких-то подвижек в кочевническом мире Евразии на территории кубанских степей в IV в. до н.э. складывается локальный вариант скифо-сибирского звериного стиля, отмеченный весьма характерными особенностями. Они находят чрезвычайно близкие параллели и прототипы в зооморфном искусстве кочевников Южного Приуралья и имеют ближайшие аналогии среди находок из такого выдающегося памятника, как 1-й Филипповский курган, раскопанный в Оренбуржье.

Принципы организации композиции и формообразования, общность художественного решения и стилистических характеристик, включая выраженную плоскостность и графичность изображений, настолько сближают памятники Кубани и Южного Приуралья и позволяют усматривать традиции, свойственные искусству евразийских кочевников, что кубанский звериный стиль в основном, несомненно, выводится из урало-сибирского культурного массива. Кобанское же искусство Кавказа не имеет в его формировании того доминирующего значения, которое нередко ему приписывается.

1. Абрамова М.П. О скифских традициях в культуре населения Центрального Предкавказья в IV-II вв. до н.э. // Проблемы скифо-сарматской археологии. — М., 1990.
2. Алексеев А.Ю. Хронология и хронография Причерноморской Скифии V в. до н.э. // Актуальные проблемы историко-археологических исследований: Тезисы докл. VI Республ. конф. молодых археологов. — Киев, 1987.
3. Алексеев А.Ю. Хронография Европейской Скифии (VII-IV вв. до н.э.) / Автореф. дис.... докт. ист. наук. — СПб., 1996.
4. Артамонов М.И. Сокровища скифских курганов в собрании Гос. Эрмитажа. — Прага; Л., 1966.
5. Булава Л.А. Биметаллический браслет из Прикубанья // СА. — 1988. — №2.
6. Виноградов В.Б. Сарматы Северо-Восточного Кавказа // Труды Чечено-Ингушского научно-исследовательского института. — Грозный, 1963.
7. Виноградов В.Б. Локализация Ахардея и сиракского союзов племён (по письменным источникам) // СА. — 1966. — №4.
8. Виноградов В.Б. Центральный и Северо-Восточный Кавказ в скифское время (VII-IV вв. до н.э.). Вопросы политической истории, эволюции культур и этногенеза. — Грозный, 1972.
9. Виноградов В.Б. К характеристике кобанского варианта в скифо-сибирском зверином стиле // Скифо-сибирский звериный стиль в искусстве народов Евразии. — М., 1976.

(110/111)

10. Виноградов В.Б., Шкурко А.И. О некоторых предметах звериного стиля из Центрального Предкавказья в скифское время // Сб. докл. на 6-й и 7-й археологических студенческих конференциях. — М., 1963.
11. Вишневская О.А. Культура сакских племён низовьев Сырдарьи в VII-V вв. до н.э. (по материалам Уйгарака). — М., 1973.
12. Власова Е.В. Об Ушаковском кургане // Боспор и античный мир / Сб. науч. тр. — Нижний Новгород, 1997.
13. Данин Д. Старт кентавристики // Наука и жизнь. — 1966. — №5.
14. Дворниченко В.В., Очир-Горяева М.А. Хошеутовский комплекс уздечных принадлежностей скифского времени на Нижней Волге // Сарматы и Скифия / Сб. науч. докл. III международной конф. «Проблемы сарматской археологии и истории» / Донские древности. — Вып. 5. — Азов, 1997.
15. Десятников Ю.М. Процесс сарматизации Боспора / Автореф. дис.... канд. ист. наук. — М., 1974.
16. Канторович А.Р. Один из образов копытного животного в искусстве скифского звериного стиля // РА. — 1995. — №4.
17. Коровина А.К. К вопросу об изучении Семибратних курганов // СА. — 1957. — №2.
18. Королькова Е.Ф. О возможности атрибуции Ставропольского (Казинского) клада как памятника скифской эпохи // АСГЭ. — 1995. — [Вып. 32].
19. Королькова Е.Ф. К проблеме формирования художественного образа в зверином стиле скифской эпохи // Животные и растения в мифо-ритуальных системах: Тез. докл. конф. — СПб., 1996.
20. Королькова Е.Ф. Искусство племён Нижнего Поволжья и Южного Приуралья в скифскую эпоху / Автореф. дис.... канд. искусствовед. — СПб., 1997.
21. Королькова Е.Ф. Иконография образа хищной птицы в скифском зверином стиле VI-IV вв. до н.э. // Сб.СПб ГУ. — СПб., 1998.
22. Королькова Е.Ф. Образы верблюдов и пути их развития в искусстве ранних кочевников Евразии // АСГЭ. — 1999. — [Вып.] 34.
23. Марченко И.И. Сираки Кубани. (По материалам курганных погребений Нижней Кубани). — Краснодар, 1996.
24. Масленицына Е.С. Некоторые стилистические группы памятников в искусстве Прикубанья к конце V-IV вв. до н.э. // Граковские чтения на кафедре археологии МГУ 1989-1990 гг. — М., 1993.
25. Маслов В.Е. Образ «бегущего» оленя на керамике скифского времени с Северного Кавказа // Историко-археологический альманах Армавирского музея. — Вып. 1. — М., 1995.
26. Маслов В.Е., Очир-Горяева М.А. Об общих элементах в культуре нижневолжских кочевников и населения Центрального и Восточного Предкавказья в конце VI — начале IV в. до н.э. // Степь и Кавказ (культурные традиции). — ТГИМ. — Вып. 97. — М., 1997.
27. Махортых С.В. Скифы на Северном Кавказе. — Киев, 1991.
28. Мошинский А.П. Взаимосвязь населения горных районов Северного Кавказа со скифами (по дигорским материалам) // РА. — 1997. — №3.
29. Новгородова Э.А. Древняя Монголия. (Некоторые проблемы хронологии и этнокультурной истории). — М., 1989.
30. Переводчикова Е.В. Характеристика предметов скифского звериного стиля // Археолого-этнографические исследования Северного Кавказа. — Краснодар, 1984.
31. Переводчикова Е.В. Локальные черты скифского звериного стиля Прикубанья // СА. — 1987. — №4.
32. Переводчикова Е.В. Язык звериных образов. Очерки истории искусства евразийских степей скифской эпохи. — М., 1994.
33. Переводчикова Е.В. Скифский звериный стиль как изобразительная система (по материалам Прикубанья) // Памятники Евразии скифо-сарматской эпохи. — М., 1995.
34. Пшеничнюк А.X. Раскопки «царского» кургана на Южном Урале. — Уфа, 1989.
35. Ростовцев М.И. Скифия и Боспор. — Л., 1925.
36. Ростовцев М. И. Срединная Азия, Россия, Китай и звериный стиль // ΣΚΥΘΙΚΑ / Избранные труды академика М.И. Ростовцева. — СПб., 1993 (ПАВ, №5).
37. Руденко С.И. Сибирская коллекция Петра I // САИ. — 1962. — Вып. Д3-9.
38. Смирнов К.Ф. Савроматы. Ранняя история и культура сарматов. — М., 1964.
39. Смирнов К.Ф. Савромато-сарматский звериный стиль // Скифо-сибирский звериный стиль в искусстве народов Евразии. — М., 1976.
40. Чежина [Королькова] Е.Ф. Художественные особенности звериного стиля Нижнего Поволжья и Южного Приуралья в скифскую эпоху // АСГЭ. — 1983. — Вып. 23.
41. Чежина [Королькова] Е.Ф. Орнаментированные кабаньи клыки и их имитации в скифскую эпоху // АСГЭ. — 1991. — [Вып. 31].
42. Чежина [Королькова] Е.Ф. О датировке Филипповского кургана // Тез. докл. конф. «Исторические чтения памяти М.П. Грязнова». — Омск, 1992.
43. Шедевры древнего искусства Кубани / Каталог выставки. — М., 1987.
44. Шкурко А.И. Звериный стиль в искусстве и культуре Лесостепной Скифии / Автореф. дис.... канд. ист. наук. — М., 1975.
45. Gold and Silver Auction. Part II: Ancient to Renaissance: Western Asiatic, Greek, Roman, Byzantine, Islamic, European Renaissance / Taisei Gallery. — New York, 1992.
46. Piotrovsky В.В., Galanina L.K., Grach N.L. Scythian Art. — L., 1986.
47. Rostovtzeff M. Iranians and Greeks in South Russia. — Oxford, 1922.

наверх