А.К. АмброзХронология древностей Северного Кавказа V-VII вв.// М.: 1989. 134 с. ISBN 5-02-009448-Х
Датировка северокавказских погребений групп II и III степных древностей
Ссылки в тексте на таблицы активны, открываются в новом окне.Среди северокавказских древностей имеется несколько комплексов, находящих полное соответствие в древностях степных кочевников (рис. 14, 13; 30, 1; 43). Количество этих находок постепенно растёт, и, как выясняется, близкие явления можно обнаружить и в местной северокавказской культуре. Обычно эти древности безоговорочно отождествляют с рассмотренными выше степными древностями гуннской эпохи (рис. 7; 8; ср. рис. 30-[31]-32; 43; 44). Как и в случае с северокавказскими могильниками VI-VII вв. (Байтал-Чапкан, Пашковский I, на р. Гиляч, Куденетово, Верхний Чирюрт), которые долго датировали «IV-V» вв. единственно по признаку инкрустаций, так и в степи по признаку инкрустаций и по обкладкам ремней золотыми геометрическими (круг, прямоугольник) пластинками с накладным или тиснёным проволочным орнаментом были объединены самые разнородные древности. Если исследователи не видели очевидной разницы между находками из керченских склепов 145, 154 1904 г., с одной стороны, и склепов 152 1904 г., 78 1907 г. — с другой; между находками из могил VIII, IX Новогригорьевки, керченских склепов 145, 154 1904 г. и находками из Пашковского I, Борисова и Гиляча, то естественно, что они не могли уловить гораздо более тонких различий внутри степных изделий с инкрустацией.
В 1927 г. Т.М. Минаева объединила степные древности «с инкрустацией» (рис. 7; 8; 30-[31]-32) в одну группу, датировала их по керченским и дунайским аналогиям (имеющимся лишь для части из них!) концом IV-V в. и предположительно отнесла к сарматам, в соответствии с тогдашним представлением об облике гуннских древностей. [1] Действительно, вопрос о гуннской культуре разрабатывался в то время лишь на Западе. Вещи из находимых на Западе погребений V в. (типа рис. 5-8) несли на себе явный отпечаток позднеантичного мастерства, многие из них послужили прообразами для последующего варварского искусства Запада (в основном древнегерманского). Поэтому исследователи связывали их с готами, аланами, искали корни этого искусства в позднеантичном Причерноморье. А гунны представлялись тогда, в соответствии с римской письменной традицией, дикими косматыми выходцами из глубин Азии. Исследователи ожидали, что культура гуннов будет глубоко азиатской, не похожей ни на что европейское. И действительно, в Венгрии, там, где помещался центр государства Аттилы, массами находили литые ажурные украшения с причудливыми фигурами таинственных фантастических зверей. Им искали аналогии в сибирском золоте, в искусстве Ордоса и скифов. Это и считалось искусством пастушеских гуннов, принесённым из самого сердца Азии. Номадский характер подчёркивали обычные с этими украшениями железные стремена. Дату подтверждали находимые там же римские монеты IV в. Когда пора романтических традиций миновала и настало время трезвого профессионально-археологического анализа, выяснилось, что звериные украшения, стремена и монеты оставлены аварами VIII в. и никакого отношения к гуннам конца IV-V в. не имеют (А. Алфёлди, П. Райнеке).
А. Алфёлди показал, что наследство гуннов скрыто среди вещей с инкрустацией, что эта культура не принесена в готовом виде из Азии или Северного Причерноморья, а сложилась на территории гуннского государства усилиями многих народов, включая готов, алан, гуннов и многих других. [2] Именно эта многокомпонентность культуры гуннского государства стала причиной того, что зарубежные исследователи не придали значения неоднородности степных находок. В Восточной Европе и в степях Заволжья, Зауралья, Казахстана, вплоть до Киргизии обнаруживались всё новые комплексы с украшениями полихромного стиля. Их объединяли многие общие черты: металлические диадемы в женских могилах, чешуйчатые обкладки сёдел — в мужских, костяные обкладки луков, обычай деформации черепов.
Но от Португалии до Волги находки, действительно, были чрезвычайно однородны по стилю и набору ведущих форм (рис. 5, 16-34; 6-12; 14; 15), а в Восточной Европе (рис. 30-[31]-32; 43) и вплоть до Казахстана (рис. 44) имелись близкие, на первый взгляд, находки, входившие в один широкий круг с теми, но существенно отличавшиеся по многим деталям. Например, древности типа Шипова (названные мной условно группой II) отличались бляшками, сплошь заполненными рядами тиснёных выпуклостей, как бы похожими на дерюгу (рис. 30, 3, 6, 12; 31, 5, 6; 32, 12, 29). Там же чешуйчатые обкладки сёдел имели более сжатую, «рыбовидную» форму и бордюр из З-образных мелких вдавлений. Казалось бы, это мелочи, но они упорно повторялись. В шиповских древностях отличались и пряжки (рис. 31, 1; 32, 1, 2, 7, 8), не имеющие аналогий среди очень однородных пряжек V в. Шиповских древностей нет за пределами Восточной Европы. Нет на Западе и древностей с чрезвычайно обильной зернью, выделяющихся набором необычных вычурных украшений (рис. 43; 44) и распространённых от устья Дуная до Казахстана и Киргизии (группа III). Но исследователи считали, что это тоже оставили какие-то группы кочевников гуннского времени. При этом они не задавали себе вопроса, почему эти кочевники, занимая степи Восточной Европы, не пошли с гуннами на Дунай и не участвовали в западных походах Аттилы.
Сначала вообще различие этих групп не привлекало внимание исследователей. Только в 1956 г. И. Вернер, по-видимому впервые, отметил своеобразие украшений с обильной зернью среди остальных изделий «эпохи Аттилы»: «Украшение треугольниками зерни, которое в сочетании с цветными инкрустациями столь характерно для височного украшения и диадемы из Верхне-Яблочного и из коллекции Ганс, в эпоху Аттилы осталось ограничено восточными ювелирными изделиями и следовало традиции боспорского ремесла позднеримского периода. Из венгерских находок эта высокоразвитая техника зернения до сих пор неизвестна». [3] Кроме только что упомянутых, И. Вернер включил сюда еще находки из Джунгтепе в Киргизии, Борового (рис. 44) и Кара-агача в Казахстане, Воздвиженского (рис. 14, 13), Алёшек, Феодосии на юге Восточной Европы. Таким образом, он очертил большую область, в основном степей, от Киргизии до восточной части Болгарии. [4] К северу от степей И. Вернер сопоставил технически близкие вещи из древностей харинского типа в верховьях р. Кама. [5] Новые находки за последние 25 лет не изменили, а только подтвердили очерченную И. Вернером картину.
Приступая к работе над этими древностями, я сразу обратил внимание на указанное место в книге И. Вернера, на сильное отличие шиповских пряжек (рис. 31, 1; 32, 1, 2) от обычных пряжек V в. (рис. 5, 16-25, 30-34; 6, 4-9; 7, 1-3; 8, 1-3; 9, 3-8, 22-25; 11, 2-5; 13, 1-3, 22-25; 14, 1-5, 21-24; 15, 7-9; 16, 3-5, 12-18; 17, 5-8, 16, 17; 18, 22-28; 19, 3-5) и их сходство с геральдическими пряжками VI-VII вв. (рис. 20, 2, 8, 16, 24; 21, 3, 11, 24, 37; 23, 48; 25, 28; 26, 1, 12, 18, 24; 27, 4, 5, 17, 25; 28, 2, 3; 29, 4, 25, 32; 33, 4, 5, 10, 16; 34, 13-15, 24; 35, 5-7, 11, 15-19, 23, 30-33; 36, 2, 4; 39, 2, 16; 40, 1, 4, 7; 42, 1-3) по признаку преувеличенно «массивной» выпуклой рамки, сделанной из тонкого листика металла вместе со щитком. Заставляло задуматься и сильное несовпадение ареалов всех трёх кочевнических групп, относимых к гуннским древностям.
Продолжив намеченное И. Вернером направление поиска, я выделил уже три группы. [6] Принцип деления был простой. Те древности, которые имеют аналогии на Западе в находках типа Печ-Усёг, Еджиховице, Якушовице, Унтерзибенбрунн, Шимлеул Сильваней, Регёй, Эран и несомненно связаны с эпохой владычества гуннов (хотя и не все находятся на территории, контролировавшейся гуннами), я назвал группой I (здесь рис. 5, 16-34; 6-15). К ним вполне можно применить слова И.П. Засецкой, что о «принадлежности данных комплексов к единому культурному кругу памятников... свидетельствуют одинаковый состав погребального инвентаря, стандартизация форм и общность художественно-технологических признаков изделий», [7] конечно, учитывая вариации за счёт разноэтничности населения, деление его на осёдлое и кочевое, а также за счёт местных ремесленных традиций в каждой большой области, о чём я уже говорил в разделе о северокавказских древностях V в.
От группы I очень наглядно отличается группа III, ареал которой очертил И. Вернер. Неумеренное применение зерни (ср. рис. 1, 3; 2, 1; 6, 1 и 14, 13; 43; 44; также интересно привлечь относящиеся к III-IV вв. тиснёные подражания зернёным вещам: рис. 1, 4-7, 18; 7, 1-10; 8, 4-10, 16-21 и др.), очень своеобразные формы вещей (рис. 14, 13; 43, 7, 14; 44, 4) — всё это никак не позволяет смешать комплексы обеих групп. Развивая предположение И. Вернера о связи группы III с боспорским ремеслом, обслуживавшим кочевников, И.П. Засецкая считает, что ведущие формы её украшений — такие, как большие плоские звёздчатые височные подвески с лучами (рис. 14, 13), наконечники гривн с оскаленными рогатыми мордами зверей (рис. 43, 14), сложные украшения в виде высоко изогнутого рога, диадемы со сложно вырезанным верхним краем или звенящими подвесками, — взяты боспорскими мастерами из культуры самих гуннов и выполнены в присущей Боспору технике зерни на заказ кочевников. [8] Она полагает, что к «боспорскому импорту» надо относить не только такие вещи из Казахстана, но даже несколько иные с Алтая (Тугозвоново). [9] Остаётся спросить, почему же этот боспорский импорт для кочевников-гуннов шёл к востоку до Алтая, а на Западе его совсем нет в области, занятой центром гуннского государства, резиденцией его вождей. Следует признать, что перед нами не результаты каких-то случайностей в боспорской торговле с гуннами, а отражение реальной общности кочевого населения, не совпадающей с гуннской общностью эпохи европейского могущества между 370-453 гг. Это хорошо видно на картах групп I и III. [10] Это деление было тогда же дополнено мной ещё одной, ранее никем не выделявшейся группой II (рис. 30-32). Её труднее всего было выделить, и она казалась мне наиболее уязвимой для критики и сомнений, так как по ряду признаков напоминала группу I. Главным поводом для отделения её от группы I было наличие явно гораздо более поздних геральдических пряжек в курганах 2 и 3 Шипова и могиле 3 кургана 4 Верхнепогромного (рис. 31, 1; 32, 1, 2, 7, 8). Объяснить это можно лишь тем, что в более позднюю эпоху носители группы II сохранили в переработанном виде некоторые более древние традиции времени европейского могущества гуннов. Такое решение тем более вероятно, что в Средней и Западной Европе, как это давно общепризнано, отдельные традиции V в. также сохранялись долго — не только в VI, но даже и в VII в., постепенно видоизменяясь: недаром и в народной памяти эпоха гуннов и Аттилы осталась временем могущества и богатства. «Гуннская» мода долго владела умами на Западе и Востоке, соединяясь с воспоминаниями о былом блеске её создателей. Группа II оказалась не изолированной, замкнутой пространством заволжских и днепровских степей: для неё нашлись многочисленные параллели в древностях VII в. на территории Башкирии (рис. 34; 35), Северного Кавказа (рис. 30, 1; 36, 2, 4, 6, 7; 37, 12-19; 38, 2, 13-19; 40, 3, 6, 17, 24, 30, 31; 42, 1, 6-12, 17) и пока единично — в Крыму (рис. 39, 15, 18), показывающие, что и вне степей в Восточной Европе стиль украшений периода гуннского владычества не исчез бесследно после падения политического могущества этого народа в более западных областях. Итак, поздняя дата группы II подтверждалась многими аналогиями.
Труднее датировать группу III из-за недостатка внешних аналогий. Основным относительно-хронологическим аргументом оставалось резкое несовпадение её ареала с областью исторических гуннов 370-453 гг. Неизбежен вывод, что их оставили две разные группы кочевников, или граничившие и чересполосно жившие одновременно в степях Восточной Европы, или жившие в разное время и не сталкивавшиеся в борьбе за власть над этой обширной областью. Если бы мы не располагали письменными данными о гуннах, из одних археологических находок было бы ясно, что перед нами следы двух одинаково могущественных объединений: одного — с центром на Дунае и границами от Венгрии и Польши до Волги и другого — с центром где-то в Азии и границами от устьев Дуная до Киргизии и, может быть, Алтая. Всё же обнаруженные немногие «внешние» аналогии побудили меня предпочесть вариант с поздней датой. Это так называемые харинские серьги с гроздью полых шариков, харинские аналогии для инкрустированных пластин с обильной, собранной в треу- гольники зернью и костяная подпружная пряжка. [11] Сходство степных и харинских украшений с зернью подчеркнул уже И. Вернер. [12] Дата таких вещей на харинском этапе верхнекамских древностей, по Р.Д. Голдиной, — три первые четверти VI в., [13] по моему мнению — VII в. [14] В любом случае это гораздо позднее эпохи Аттилы, считать ли такие вещи в Прикамье импортом из степей или результатом степного влияния. За прошедшее с 1971 г. время значительно возросло количество опубликованных комплексов с костяными подпружными пряжками, имеющими подвижной язычок (как в погребении группы III в Канаттасе), но все они по-прежнему не идут древнее VII в.
Новое деление древностей «гуннского круга» на три группы было опубликовано мной в 1971 г. и вызвало бурную дискуссию. С тех пор прошло уже достаточно времени, чтобы подвести некоторые итоги этой дискуссии.
Большинство возражений против разделения и частичной передатировки «гуннских» древностей оказалось чисто декларативным. Аргументы их авторов сводятся к общим словам, вроде «не видно возможности», «нельзя разрывать стилистически близкие вещи», «выводы покоятся лишь на отдельных случайных фактах» [15] и т.д., что не имеет доказательной силы. Особенно распространённое мнение о том, что «выводы покоятся лишь на отдельных случайных фактах», как показал пример статьи И.П. Засецкой, основывается на поверхностном чтении неизбежно очень сжатого текста статьи 1971 г. И.П. Засецкая пишет, что: «В периодизации А.К. Амброза памятники, представленные в нашей таблице, распределились следующим образом. В первую группу (V в. н.э.) вошли комплексы подгруппы А (рис. 1, 1, 2, 8, 10), остальные комплексы подгруппы А в статье А.К. Амброза не упомянуты; один комплекс из подгруппы Г (рис. 1, 27). II группа (VI-VII вв. н.э.) по периодизации А.К. Амброза полностью совпадает с нашей второй группой (рис. 1, 29-34)». [16] Итак, согласно И.П. Засецкой, в 1971 г. мной отнесены к группе I только пять степных находок, по её нумерации — 1, 2, 8, 10, 27. Самой И.П. Засецкой к подгруппе А, в общих чертах соответствующей группе I, отнесено их гораздо больше — 13. На самом деле в 1971 г. я отнёс к группе I 12 находок из упомянутых И.П. Засецкой в 1978 г.: по её нумерации — 1-4, 6-8, 10, 14, 16, 27, 34 (из её списка я не учёл тогда лишь впервые опубликованную ею в 1978 г. находку 5 и не согласен с отнесением к группе I находок 9, 11, 13; впервые опубликованная находка 12 не содержит вещей с узкой датой). В любом случае у нас совпала оценка восьми комплексов из 13, а остальные являются предметом дискуссии. Почему И.П. Засецкая не заметила в моей статье упоминаний этих комплексов? Потому что, говоря о древностях гуннской эпохи (группа I), я нанёс их на карту [17] и перечислил публикации, [18] не имея места для подробного рассмотрения в тексте. При внимательном чтении было легко выяснить, какие комплексы отнесены мной к группе I (из них Муслюмово, возможно, знаменует конец этой группы и моложе остальных находок). Нетрудно было также увидеть, что я во всех разделах хронологии работал только по комплексам, а не по «отдельным случайным фактам», как утверждают многие участники дискуссии.
Как ещё один пример небрежности в дискуссии можно назвать попытки «отвода» харинских датирующих аналогий. Вот что пишут авторы обзора дискуссии по хронологии раннесредневековых древностей: «Ссылки на единичные находки из Харина и Бирска, представленные только пряжками и наконечниками пояса, не могут служить доказательством поздней даты большой и разнообразной группы украшений Северного Причерноморья». [19] Однако позолоченные поясные украшения с инкрустацией найдены в девяти погребениях Бирска, одном — из Ново-Турбаслы, нескольких — в Уфе, а считая с неопубликованными находками Н.А. Мажитова и М.X. Садыковой — не менее чем в 15 комплексах. Набор вещей достаточно разнообразен: пряжки, лунницы, наконечники ремней, детали ножен мечей, ленточные обкладки сбруи, фалары с личинами и чешуйчатые бляхи сёдел (рис. 34; 35). Сходны со степными серьги с гроздью шариков, правда чаще бронзовые, простые, но есть и золотые, с камнями и обильной мелкой зернью. «Единичными» эти комплексы назвать трудно, тем более что в степи им противостоит только семь комплексов группы II (типа Шипова).
Как пишут авторы обзора дальше, «к тому же, бирские вещи по своим стилистическим признакам лишь отдалённо напоминают изделия восточноевропейских степей и в крайнем случае могут рассматриваться лишь как их позднейшая грубая реплика». [20] На самом деле, бирские и уфимские вещи по «грубости» не отличаются от шиповских (рис. 30; 31; 34; 35). На этих примерах видно, как важен для археологов конкретный спор о деталях и как уводят дискуссию в сторону слишком «обобщённые» категоричные оценки, сделанные в пылу спора.
Не доказано утверждение Д.Б. Шелова о большой близости инвентаря курганов 8 и 9 в Новогригорьевке (рис. 7; 8) с инвентарем курганов 7 в той же Новогригорьевке и 17, 18 у г. Энгельс (рис. 32, 11-19, 28-30). [21] Показательно, что специально изучающие кочевников И.П. Засецкая и М.Г. Мошкова их типологическое различие признали. И.П. Засецкая пишет о своей подгруппе Д, соответствующей моей группе II: «Наиболее самостоятельной выглядит подгруппа Д». «Во вторую группу вошли комплексы подгруппы Д и один комплекс из подгруппы Г. Причина различия погребального инвентаря этих двух групп пока остаётся неясной». [22] «По мнению М.Г. Мошковой, комплексы ,,гуннского круга” бесспорно относятся к одной исторической эпохе и их совокупность нельзя разрывать». «Группа „Шипово”, действительно, своеобразна, но нужны новые материалы для уточнения её датировки». [23] М.П. Абрамова, правильно датировав IV в. рельефные бляшки из хут. Октябрьский (рис. 4) и показав, что примененная при их изготовлении техника употреблялась долго, до VIII-IX вв. (Песчанка)*, вдруг предложила датировать и находки из Шипова (рис. 30-32) временем курганов в Октябрьском на осно- [сноска: * В цитируемой статье М.П. Абрамовой говорится, что по некоторым особенностям техники (крепление золотого листа путём загибания его краёв за бронзовую основу) бляхи из хут. Октябрьский сближаются с бляхами, найденными в различных северокавказских могильниках I тысячелетия н.э. («Золотое кладбище», Рутха, Камунта, Песчанка и др.)» однако последние имели и существенные отличия: нижние основания всех этих блях были гладкими, неорнаментированными, а накладной лист — рельефным, пространство между двумя этими слоями заполнялось пастой. Бляхи из хут. Октябрьский, так же, как шиповские, новогригорьевские и другие бляхи этого круга, имели тиснёный орнамент сразу на двух листах — подстилающем и верхнем, что и отличает их от упомянутых выше северокавказских блях (Ред.).]вании одного подобия техники, не учитывая полное несходство декора (в Октябрьском — зооморфного, в Шипове — геометрического). [24]
К числу недоразумений можно, к сожалению, отнести и критические замечания К. Бакаи. [25] Он приписал мне нелепое утверждение, что относительная хронология объективнее датирования по монетам, поняв так азбучное для археолога положение, что сначала надо разработать относительную хронологию, а потом выяснять даты этапов по монетам. В том, что я писал о важности для нашей хронологии работ по хронологии Подунавья, К. Бакаи увидел нечто комическое: «Ссылаясь на то, что в Подунавье ,,работало много исследователей”, А.К. Амброз считает, что комплексы Причерноморья и Кавказа надо датировать на основе находок в Подунавье». Так К. Бакаи истолковал мои следующие слова: «Откуда были взяты первые датировки в начале работы, когда ещё не было системы? Относительная хронология большинства материалов V-VIII вв. на юге СССР разработана слабо, лишь для немногих памятников были выделены этапы, имелось много лакун... Поэтому сначала за основу была взята хронология среднего Дуная IV-VIII вв. Над ней работало много исследователей, и она стала у нас и за рубежом общепризнанным хронологическим эталоном из-за обилия кратковременных этапов часто сменявших друг друга культур... Сами эти этапы составляют не более 100 лет, а расхождения между датами исследователей не превышают 50 лет. Уже одно подробное сопоставление с Дунаем внесло важные поправки в хронологию Боспора и Кавказа». [26] Вспомним, что даже первичное сопоставление с древностями эпохи переселения народов в других областях позволило сдвинуть традиционную дату Гиляча и Пашковского I с «IV-V» на VI-VII вв. Исследователями археологии Подунавья накоплен бесценный опыт в изучении древностей эпохи переселения народов. Очень важно, что большинство археологических этапов за период V-VIII вв. в Среднем Подунавье не являются учёной конструкцией, а связаны с реальными частыми сменами населения в этом районе. Нетрудно понять, насколько сравнение с Подунавьем важно для исследователей Восточной Европы, где непрерывное развитие длилось часто многие сотни лет и где разработать подробную периодизацию намного труднее. Вероятно, К. Бакаи не понял моих рассуждений.
Он продолжает: «При своих своеобразных взглядах он (А.К. Амброз. — А.А.) пришел и к своеобразным результатам. По его мнению, полихромный стиль гуннской эпохи сложился в Подунавье и отсюда будто бы распространился на восток, в Крыму же его в V в. ещё будто бы не было». Последнее утверждение вновь является недоразумением. «Между прочим, по его системе также Шиповские курганы (Южный Урал) надо датировать якобы VI и VII вв. ... Эти датировки А.К. Амброза неприемлемы. Относительно Шиповских курганов ср.: Абрамова М.П. Катакомбные погребения IV-V вв. н.э. из Северной Осетии. // СА. 1975. № 1. С. 225». Вот все аргументы К. Бакаи в пользу традиционной датировки гуннских древностей. Так что и эти возражения чисто декларативны.
Одна только И.П. Засецкая попыталась развернуть и с большим количеством фактов в руках обосновать традиционный тезис об однородности и одновременности погребений с инкрустированными и рельефно-тиснёными украшениями. [27] Такая попытка сделана впервые за долгое время изучения степных древностей эпохи переселения народов, поскольку раньше подобный вопрос просто не вставал.
Изучение полемической статьи И.П. Засецкой позволило мне сделать вывод, что она фактически приняла предложенное мной деление памятников «гуннского круга» на три группы: у неё — подгруппы А, В, Д. Выше уже говорилось, что состав группы I (или А) совпал у нас для восьми комплексов из 12 — в моём списке и 13 — в списке И.П. Засецкой. Она пишет, что «не вызывает сомнения» принадлежность данных комплексов «к единому культурному кругу памятников, о чём свидетельствуют одинаковый состав погребального инвентаря, стандартизация форм и общность художественно-технологических признаков изделий». [28] Напомню, что именно эти памятники (рис. 5, 16-34; 6, 14) ни у кого теперь не вызывают сомнения относительно их принадлежности к гуннской эпохе 370-453 гг. Споры продолжаются лишь об уточнении границ их даты на несколько десятилетий или меньше. Далее И.П. Засецкая констатирует, что совпали в основном и состав моей группы III с её подгруппой В, и характеристика ведущих признаков. [29] Она рассматривает «погребения подгруппы В как памятники единой культуры». [30] «Подгруппы Аи В резко отличаются по составу погребального инвентаря..., орнаментированные накладным проволочным орнаментом и зернью украшения одежды, типичные для подгруппы В, почти не встречаются в погребениях подгруппы А». [31] Наконец, из всех них, по мнению И.П. Засецкой, «наиболее самостоятельной выглядит подгруппа Д». [32]
Казалось бы, наши выводы о делении степных погребений на группы совпали, и остаётся лишь общими усилиями выяснить причины этой неоднородности памятников. Более того, И.П. Засецкая так резюмирует основной текст статьи: «Связано ли это с вопросами хронологии или этнокультурной принадлежности, можно будет решить только после определения точной даты обеих групп». [33] Но в иноязычном резюме к той же статье и ещё в одной своей работе И.П. Засецкая даёт существенно противоречащую этой формулировку: «Причину же особенностей погребального инвентаря... каждой отдельной подгруппы... надо искать не во временнóм разрыве погребальных комплексов, а в этническом, социальном и половом различии похороненных здесь людей». [34] И ещё: «Такое отличие, мы полагаем, можно объяснить тем, что погребальные комплексы подгруппы А принадлежат мужским захоронениям, а памятники подгруппы В — женским. Этот вывод подтверждается и некоторыми антропологическими данными». [35]
Итак, с одной стороны, деление на группы отражает «резкие» различия в культуре и может быть связано с этносом или социальным положением погребённых, с другой стороны — никаких этнокультурных групп нет, а просто мужчинам помещали в могилу одни вещи, а женщинам — другие. Так просто решается весь спор. Для доказательства И.П. Засецкая начинает с группировки всех погребений на мужские и женские. «В подгруппу А включены захоронения, в погребальном инвентаре которых ведущей категорией является уздечный набор». [36] «К подгруппе Д относится пять погребений» с бляхами сбруи иного рисунка. [37] Таким образом, в подгруппах А и Д оставлены лишь мужские погребения, а женские с украшенными в том или ином стиле диадемами отделены от них и довольно искус- ственно объединены в подгруппу Г, состоящую из четырёх погребений. [38] Правда, И.П. Засецкая признаёт, что подгруппа Г образована искусственно и на самом деле является частью подгрупп А и Д, как считаю и я. «Два комплекса из подгруппы Г (рис. 1, 26, 27), в состав которых входят диадемы, вероятно, по стилистическим особенностям последних могут относиться к подгруппе А». [39] «К подгруппе Д бесспорно примыкает женское погребение из кургана 2 у станции Шипово (подгруппа Г), которое фактически составляет единый погребальный комплекс с мужским погребением из соседнего кургана 3. Оба кургана находятся рядом, и насыпь одного из них наплывает на насыпь другого» (рис. 31; 32, 1-6). [40] Следовательно, И.П. Засецкая тоже считает, что подгруппы А и Д состояли из мужских и женских погребений каждая, что противоречит объяснению их особенностей «различием по полу».
Из подгруппы В могилы с диадемами не изымались в особую подгруппу, поскольку большинство могил в подгруппе и так принадлежало женщинам, но зато изъято единственное там мужское погребение (Боровое; рис. 44). Оно изъято из подгруппы В с тем, чтобы включить его в совершенно искусственную подгруппу Б, составленную из комплексов, «в которых сочетаются типы вещей, характерные для подгрупп А и В». [41] Перенеся могилу воина из подгруппы В в подгруппу Б, И.П. Засецкая утверждает, что усыпанные зернью изделия подгруппы В (моей группы III) — всего лишь особенность женских могил гуннской эпохи, хотя здесь же пишет, что в могиле воина в Боровом «обнаружены различные украшения..., исполненные в полихромном стиле, характерном для украшений подгруппы В». [42] Значит, всё-таки в стиле подгруппы В делались вещи и для женщин, и для мужчин. В особую подгруппу Б исследовательница отнесла Боровое лишь потому, что там были ещё «вещи с перегородчатой инкрустацией и, кроме того, золотые обкладки от луки седла с чешуйчатым орнаментом». [43] Вероятно, автор полагает, что перегородчатая инкрустация и чешуйчатый орнамент могут быть только признаком степной подгруппы А. Но все кусочки с перегородчатой инкрустацией из Борового оказались не частями вещей подгруппы А, а сложились в роскошный восточный кинжал, привезённый сюда из Средней Азии или Восточного Туркестана, где их изображения нередки в живописи VI-VII вв. (рис. 44, 16, 17). А чешуйчатый орнамент не связан с определённой группой и по всей Европе применялся очень долго, включая VII и VIII вв. (рис. 7, 13; 11, 9; 24, 20, 45, 46; 30, 10; 31, 9; 32, 17; 34, 8; 37, 17-19; 38, 19; 39, 15; 40, 3, 6, 17, 24, 30; 41; 42, 17; 44, 20, 21). [44]
Итак, во всех трёх степных группах (I, II, III, или подгруппах А, В, Д) есть и мужские, и женские погребения, и тезис И.П. Засецкой, что они отражают не более чем различия погребённых по полу, не подтвердился. Это поняла и сама И.П. Засецкая, убрав его из выводов статьи («Причина различия... пока остаётся неясной. Связано ли это с вопросами хронологии или этнокультурной принадлежности...?»). [45] Но отвергнутый самим автором тезис остался, к сожалению, в иноязычном резюме и в другой полемической статье о боспорских склепах и продолжает вводить в заблуждение невнимательных читателей.
Не изменил картину и проведённый И.П. Засецкой анализ технологии изготовления украшений. Употребление бронзовой основы, сочетание золо- того фона с камнями, напаивание гнёзд для вставок, применение напаянного орнамента из проволоки и зерни и его имитация тиснением, форма гнёзд, разновидности рубчатой проволоки [46] — все это не снимает того факта, что группы I-III устойчиво различаются по формам вещей и их декору. И.П. Засецкая и в этом разделе статьи сначала пытается настаивать, что с зернью сделаны украшения одежды и головного убора, а техникой тиснения — детали сбруи и меча, но тут же признаёт, что «исключение составляют диадемы подгруппы Г», сделанные тиснением. Она не упоминает о зернёных «мужских» вещах из Борового, хотя в таблице на рис. 2 многие из них есть. Здесь вновь сказалась большая противоречивость статьи. Кстати, нельзя оспаривать, что в технике перегородчатой инкрустации боспорцы делали и женские украшения, и сбрую с оружием. Почему же степь должна быть исключением и строго разграничивать ювелирные приёмы по «полу» заказчика?
В другой статье, специально посвящённой классификации инкрустированных украшений, И.П. Засецкая несколько меняет свою точку зрения: «Для разделения стилистических или каких-либо других однозначных групп предметов следует учитывать не столько сходство, сколько отличительные признаки. Общие черты большей частью являются порождением одной эпохи, в то время как специфические признаки могут быть связаны с культурными традициями и, следовательно, играют существенную роль в решении вопросов этнокультурной принадлежности и определении центров производства той или иной самостоятельной группы». [47] К изделиям с тиснёным орнаментом теперь относятся и мужские, и женские вещи — «диадемы, накладки от конского снаряжения и ножен меча». [48]
Таким образом, возникший в пылу полемики тезис И.П. Засецкой о том, что особенности степных групп I-III кроются в «половом различии похороненных здесь людей», в том, что «погребальные комплексы подгруппы А принадлежат мужским захоронениям, а памятники подгруппы В — женским», [49] — оказался надуманным и, как можно понять из приведённых цитат, оставлен самим его автором.
Ещё один аргумент И.П. Засецкой — утверждение, что существуют пять погребений, в которых сочетаются типы вещей, характерные для подгрупп А, В и Д. [50] Как показал анализ, такое сочетание во всех случаях оказалось мнимым, основанным на нечётком представлении об особенностях групп I-III. Коллекция из Воздвиженского близ Ставрополя уже рассматривалась выше (рис. 14, 1-13). Она состоит из пряжек и сбруйного набора гуннской эпохи, женских височных лучевых подвесок группы III и гораздо более поздней средневековой серьги с грузиком, т.е. коллекция явно сборная. Сама И.П. Засецкая это признаёт: «Мы не можем наверняка утверждать, что перечисленные вещи происходят из одного погребения». [51]
Уже говорилось, что И.П. Засецкая разделяет распространённое заблуждение, будто бы чешуйчатый орнамент является датирующим признаком гуннской эпохи. Столь же часто, как в V в., он встречается позднее, вплоть до VIII в.: есть в комплексах с геральдическими пряжками и бляхами VII в. на Северном Кавказе, на мечах VII в. из Северного Ирана [52] и VI-VII вв. из Кореи, [53] на германских шлемах VI в. [54] и на изображениях оружия в согдийской живописи VIII в. [55] Поэтому смешанность или переходность комплексов группы III из Мелитополя и Борового невозможно обосновывать тем, что в них есть чешуйчатые пластинки. И.П. Засецкая ошибочно отнесла к группе I пластинки с перегородчатой инкрустацией из Борового, оказавшиеся, как уже упоминалось, частями импортного среднеазиатского кинжала VI-VII вв. (рис. 44, 17), [56] и «узенькие золотые пластинки с инкрустацией» из Мелитополя. Такие пластинки бытовали долго, до VII в. (рис. 7, 7; 8, 4; 11, 13; 15, 13; 34, 3; 38, 2, 16). Тройные поперечные полоски пластинок из Мелитополя имеют аналогии лишь в декоре пряжки VII в. из бирского погребения 123 (рис. 34, 24). [57]
Типичные погребения группы I из Беляуса и у колхоза Восход (рис. 15) также не имеют никаких элементов групп II и III. Маленькая зернёная серьга в Беляусе не имеет ничего общего с громоздкими подвесками группы III, [58] она ближе к позднеантичным и сарматским изделиям (даже центральная вставка в ней не красная, а синяя, что необычно для группы III). Неправильно каждую вещь с зернью объявлять элементом группы III. Признаки группы III слишком ярки, их ни с чем не спутать: это довольно громоздкие причудливые вещи, буквально перегруженные зерневым декором (рис. 14, 13; 43, 3, 7, 14; 44, 4, 5, 9-12). Сама И.П. Засецкая многократно подчёркивала, что различные украшения с зернью изготовлялись на Боспоре задолго до гуннской эпохи (рис. 1, 3; 2, 1). Важна сумма признаков вещи, а не одно наличие любых треугольников зерни.
Наконец, погребение у колхоза Восход (рис. 15), подробно рассмотренное мной здесь в разделе о памятниках V в., не имеет элементов группы II (или подгруппы Д). И.П. Засецкая неправа, говоря о подгруппе Д, что «основанием для её выделения послужило наличие в погребальном инвентаре оригинальных по орнаменту блях прямоугольной и круглой формы, украшенных геометрическими фигурами или изображениями мужского лица». [59] Группу II я выделил только по бляхам с «дерюжным» орнаментом (рис. 30, 2-13; 31; 32, 1-6, 11-14, 28-30), присоединив ещё несколько могил по иным признакам: сочетанию геральдических пряжек с тиснёной диадемой (рис. 32, 7-10); форме накладок лука (рис. 32, 15-27). При этом я отметил, что во многих могилах есть круглые бляхи с изображением лиц, [60] придающие конскому убору группы II своеобразный облик. Бляхи довольно различны по исполнению (рис. 30, 1, 2, 5, 11; 32, 11, 28; 34, 5). Но круглые бляхи с масками украшали конскую сбрую самых разных эпох. Весьма близкие поволжским по трактовке изображения можно видеть в находках V в. из римской крепости Интерциза в Венгрии (рис. 30, 14), [61] на сасанидском фаларе VII в. из коллекции Думбартон Оукс, на матрице для изготовления фаларов из клада VIII в. из Бискупье в Югославии. [62] Появление масок на сбруе кочевников можно связать с влиянием Рима или Ирана, но нет никаких оснований ограничивать его одним каким-то типом памятников и тем более превращать этот, по-видимому заимствованный, элемент в определяющий культурную принадлежность признак. Поэтому нельзя типичное погребение 1 («аттиловской» и послеаттиловской группы) у колхоза Восход переносить в группу II или даже говорить о его связи с группой II только на основании изображения личин на сбруе. (Тем более, что в могилах группы II это обычно несколько больших круглых фаларов на узком ремне, тогда как на восходовской сбруе изображения личин располагались сплошной лентой из 25 блях общей длиной до 1,8 м.) Не исключено, что одна форма тиснёных фаларов всё же может быть связана с группой II (рис. 30, 1, 2, 5; ср. рис. 34, 5), хотя сама подобная трактовка лица распространена гораздо шире (Интерциза (рис. 30, 14); Книн; головки на литых изделиях разных эпох из Средней и Западной Европы).
Итак, не подтвердилось и предположение И.П. Засецкой о существовании смешанных находок, соединяющих признаки групп I-III настолько, «что все они связаны друг с другом, образуя как бы замкнутый круг аналогий, и следовательно, относятся к одной исторической эпохе». [63] Как выяснилось в результате анализа, предложенные И.П. Засецкой аргументы или свелись к недоразумениям, или связаны с приблизительностью, неточностью представлений. Искусственно созданные в целях полемики «подгруппы Б и Г» бесследно рассыпались, и остались только послужившие причиной спора три группы: I, II, III (или подгруппы А, В, Д, по терминологии И.П. Засецкой), «резко отличающиеся» друг от друга.
Следовательно, в ходе более чем десятилетней дискуссии никем не было выдвинуто серьёзных аргументов против предложенного мной в 1971 г. деления кочевнических древностей «гуннского круга», и фактически это деление ещё раз подтвердилось. Настало уже время признать, что различия групп I, II, III — не плод досужей фантазии, что они вполне объективны и отражают историческую реальность.
Древности группы I уже рассмотрены в разделе о памятниках V в. Их дата со времени выхода книги А. Алфёлди ни у кого не вызывает сомнения, и споры идут лишь об отдельных деталях, о возможности уточнения на одно-три десятилетия.
Рассмотрим теперь группу II (рис. 30-32) и её аналогии (рис. 34-36; 37, 10-19; 38-42). На Северном Кавказе найден пока один фалар этой степной группы в разрушенном могильнике Верхняя Рутха (рис. 30, 1), [64] и, кроме того, близкие группе II элементы широко представлены в местных памятниках самого разного облика.
Степные погребения группы II отличаются прежде всего ленточными металлическими накладками, обтянутыми, как и в гуннское время, золотой или серебряной тиснёной фольгой, но с иным, пока не найденным в комплексах V в. выпуклым узором (рис. 30, 3, 6, 12; 31, 5, 6; 32, 12, 29). По этому признаку я объединил курган 3 из Шипова (рис. 31); [65] самый обильный комплекс группы II — курган 17 из г. Энгельс (б. Покровск; рис. 32, 11-14); [66] могилу 7 из Новогригорьевки на Днепре (рис. 32, 28-30); [67] курган у Владимировки на Волге (рис. 30, 5-10). [68] В Шипове вплотную с курганом 3, где похоронен воин, расположен курган 2 с женским погребением, причём не только совпадает техника изготовления их украшений, но совсем одинаковы довольно редкие по своим особенностям пряжки. [69] Т.М. Минаева считает, что оба кургана одновременны, взаимосвязаны и образуют один комплекс. К этим памятникам следует присоединить могилу 3 кургана 4 у с. Верхнепогромное на Волге (рис. 32, 7-10), хотя прямого соответствия с остальными находками здесь нет: поводом служит сочетание «гуннской» диадемы с геральдическими поздними пряжками — такое же, как в Шипове.
В этих комплексах общее — несомненное сохранение некоторых традиций степной группы I. Это обычай обкладывать ремни тиснёными метал- лическими полосками, применение тиснёных наконечников ремня (рис. 31, 4), хотя набор узоров уже новый. В женских могилах тоже есть диадемы, причём верхнепогромненская особенно близка «гуннским», а шиповская отличается, по-видимому, лишь тем, что вставки держались не в напаянных гнёздах, а в прорезях верхнего тиснёного покрытия. Некоторые формы ленточных обкладок прямо повторяют образцы группы I (рис. 8, 19 и 31, 7). Есть обычай обшивать края одежды маленькими золотыми бляшками, фиксированный в III-IV вв. на Северном Кавказе, в Керчи и у сармат, а в V в. — в могилах пришедших из Восточной Европы на Запад варваров (Лебень, Эран, Хохфельден). Но в Шипове бляшки иной формы (рис. 31, 13). Наконец, повторяются обтянутые чешуйчатой фольгой концы седельных полок, но, если внимательно посмотреть, изменились их форма и детали декора (ср. рис. 7, 13 и 30, 10; 31, 9): пластина стала более вытянутой, суженной; её выгнутая часть срезана под слабым углом к основанию или параллельно ему; появился бордюр по краю пластин из мелких З-образных вдавлений (мотив, пока не выявленный в группе I). К сожалению, не все вещи групп I и II опубликованы достаточно ясно, но создаётся впечатление, что наконечники стрел в группе II гораздо крупнее, чем в группе I, так что в этом можно видеть продолжение той тенденции, которая наметилась уже в IV-V вв. (наконечники группы I крупнее сарматских, что отмечают все исследователи). Находки калачиковидных серёг в памятниках степной группы I вызывают сомнение (лишь тонкая серёжка из Беляуса достоверна). В группе II серьги калачиком найдены два раза, они сильно утолщены и даже заострены в середине, как северокавказские и башкирские образцы VI-VII вв. (рис. 21, 4, 12; 32, 5, 9; 34, 22).
Предположительно к этим комплексам я добавлю Макартет на Днепре, где, судя по описанию, были бляшки с «дерюжным» орнаментом (?). Полное издание памятника пока не появилось. Затем, курган 18 в г. Энгельс (рис. 32, 15-19) и курган Д42 в Ровном на Волге (рис. 32, 20-27) я включаю также предположительно, по форме резко расширяющихся к концу костяных накладок лука (рис. 32, 13, 18, 27). Возможно, подтверждают такое определение и крупные размеры наконечников стрел (рис. 32, 19, 25; один даже уплощённый), форма удил (рис. 32, 26) и имитация зерни на пластинке из Ровного (рис. 32, 22). Наиболее предположительно отнесение к группе II погребения 2 кургана 36 в г. Энгельс, где есть тиснёная имитация зернёной серьги группы III.
Есть ряд признаков того, что группы II и III существовали параллельно. К сожалению, низкое качество многих публикаций не позволяет надёжно проверить некоторые факты. Достаточно здесь отметить, что в группе II довольно широко распространяется имитация тиснением треугольников зерни. Они довольно обычны на бордюрах седельных блях (рис. 31, 9; 34, 5; 42, 17), иногда покрывают всю бляху сплошными рядами (рис. 34, 9). Есть этот мотив и на узкой пластинке из Ровного (рис. 32, 22). В группе III есть узкие тиснёные ленточки-накладки с камнями в Мелитополе и чешуйчатые обкладки сёдел (к сожалению, накладки из Борового очень неясно опубликованы).
Находки группы II ограничены Восточной Европой: районы Днепропетровска, Саратова, одна — в Северной Осетии. Ареалы групп I и III совсем иные. Дата основана прежде всего на геральдических пряжках из Шипова и Верхнепогромного (рис. 31, 1; 32, 1, 2, 7, 8). Все признаки украшений этого рода налицо: предметы сделаны из листа металла, рамка и щиток — из одного куска, имитируют массивные тяжёлые вещи с толстыми широкими рамками. Особенно тонки и хрупки шиповские пряжки, иногда игравшие декоративную роль (ремешки скреплялись под ними сквозь петли). Большинство исследователей вообще не придавало значения отличию пряжек группы II от пряжек V в. Я. Тейрал пытался отнести шиповские пряжки к совсем иным, дунайским V в. («типа Дрславице»), объединяя их только по наличию бороздок на рамке (даже иначе и расположенных). Шиповским пряжкам наиболее близки небольшие геральдические пряжки комплексов VII в. в Башкирии (рис. 33, 1, 4, 10; 35, 15). Своеобразие шиповских пряжек в том, что они имитируют геральдические в иной технике, присущей степным древностям групп I, II (тиснение из наложенных один на другой тонких листков).
Более обычны для геральдических пряжки из Верхнепогромного (рис. 32, 7, 8; 33, 2, 3). Аналогией им, в частности по форме раздвоенного щитка, может быть железная пряжка из склепа 56 в Суук-Су (рис. 33, 16), найденная с монетой Юстиниана I (527-565 гг.). Своеобразный «дерюжный» узор не имеет аналогий в V в., зато приблизительные аналогии есть в древностях VII в. Башкирии (рис. 34, 16) и Венгрии (рис. 33, 18). Приблизительная аналогия шиповскому наконечнику ремня имеется в Башкирии VII в. (рис. 34, 25). Основания башкирских датировок, опирающихся на встречаемость с деталями геральдических поясов (как рис. 35, 5-22), разобраны мной в специальной статье.
Шиповские браслеты с характерно прорисованными головками зверей (не змей!) имеют аналогии VI-VII вв. в Дюрсо, Керчи (склеп 6 1905 г.) и Башкирии (рис. 18, 13, 14; 31, 15; 34, 18 и многие другие находки). Шиповское тонкое зеркало с брусковой ручкой и едва намеченным бортиком находит целую серию аналогий в могилах VII в. Башкирии, а также в псевдопряжке конца VII в. в Калмыцком Броде близ Свердловска.
Таковы данные за то, что группа II (или шиповская) намного моложе гуннских древностей V в. (группы I) и определённо существовала в VII в., в период распространения в степи геральдических поясов. Заходила ли она в VI в. и насколько, — пока нет никаких данных, кроме косвенного соображения, что явная преемственность с группой I должна предполагать сближение хронологических границ этих групп где-то в рамках VI в.
Приведённые уже в 1971 г., эти данные, к сожалению, не убедили других исследователей, как это видно из обзора дискуссии о «гуннской» хронологии. Мои наиболее серьёзные оппоненты говорили мне в беседах, что пряжки из Шипова и Верхнепогромного не типичны для геральдических украшений и что шиповская группа должна была исчезнуть задолго до появления в степи геральдических поясных наборов.
Шиповская группа не была ограничена степью, многие её элементы широко проникали в области с более стабильным образом жизни и обнаружены там в хороших комплексах. Особенно ярко это видно в Башкирии (рис. 34; 35). Обычно это обложенные тиснёной фольгой и инкрустированные под прорезями в фольге пластины пряжек, затем наконечники ремней и лунницы. Судя по находке в Уфе, на ул. Тукаева (рис. 34, 1-12), и по раскопкам М.X. Садыковой Дежнёвских курганов, ассортимент таких изделий в Башкирии был намного богаче: детали мечей (рис. 34, 11; 35, 3; ср. рис. 19, 10 из Дюрсо первой половины VI в.), обкладки сбруи и фалары со вставками (рис. 34, 3, 5), такой же короткий наконечник ремня с бахромчатым валиком по краю, как в могиле воина группы III в Боровом (рис. 34, 4; 44, 6, 7). Наконец, там есть и чешуйчатые обкладки сёдел с таким же бордюром из псевдозерни и З-образных вдавлений, как в кургане 3 Шипова (рис. 31, 9; 34, 8; 35, 4), т.е. набор форм ещё богаче, чем тот, который представлен в степи. Все эти вещи принадлежат позднему этапу Бирского могильника вместе с массой других характерных местных изделий (подвесок, серёг, блях, стрел, посуды и т.д.) и, судя по геральдическим пряжкам и бляхам, относятся ко всему VII в. (рис. 35, 5-20).
На Северном Кавказе к этой группе можно отнести инкрустированные пряжки с полой рамкой, сделанной под влиянием геральдических украшений (рис. 36, 2, 4; 42, 1; ср. такую же пряжку без обтяжки позолоченным листом в Тызыльском склепе 1928 г. (рис. 29, 4) с инвентарём VII в.). В той же технике сделаны северокавказские фибулы из случайных находок, датируемые VI-VII вв. по могиле 490 в Дюрсо, содержавшей, кроме фибулы, пряжку типа башкирских и кувшин (рис. 36, 7-9), имеющий аналогию из слоя времени не ранее VI в. в раскопках Э.Я. Николаевой на Ильичёвском городище. Найдены ещё чешуйчатые обкладки сёдел шиповского типа (с З-образным окаймлением) с восьмёркообразными грызлами удил VII в., специфическим псалием того же времени и коробочкой-буллой (раскопки А.П. Рунича в Мокрой Балке, катакомба 119; рис. 40, 31-36); в ограбленной катакомбе 3 могильника 1 у Лермонтовской скалы (рис. 40, 30); в раскопках А.В. Дмитриева в Дюрсо: в могилах лошадей 9 и 5 — с геральдическими пряжками (рис. 40, 1-3, 4-6), 10 — с восьмёркообразными удилами (рис. 40, 18-24). Пластины сёдел из Дюрсо имеют тот же срезанный верх, что и в Шипове, в том числе пластины без бордюра, бывшие в лошадиной могиле 4 (рис. 40, 7-17) вместе с геральдической пряжкой (рис. 40, 7), поясной бляшкой, нередко входящей в состав геральдических наборов (рис. 40, 9; в Абхазии — с монетой Юстиниана I, чеканенной между 530-565 гг.), псалиями с ребристой шейкой и валиком на лопасти (ср. рис. 34, 10; 39, 12, 14, 20-23; 42, 13), связанными с комплексами VII в., наконец, с костяной подпружной пряжкой с подвижным язычком, пока не найденной в материалах старше VII в. (рис. 23, 22, 23; 25, 12; 45).
Более того, в Равенне (Италия) и Крефельде-Геллепе (ФРГ) найдены местные оковки сёдел той же продолговатой со срезанным верхом формы, что и в Шипове. От них сохранились лишь золотые бордюры, украшенные мелкой сложной инкрустацией. В Италии по характеру инкрустации, в ФРГ — также по комплексу оба набора пластин хорошо датированы первой половиной VI в. Они не сохранили чешуйчатого узора (возможно, он был вытиснен в середине поля пластин на коже и потому не уцелел), но форма та же, что у пластин из Дюрсо (рис. 40, 3, 6; 41, 8, 9), характерно и появление бордюра, не представленного на пластинах V в. На Северном Кавказе (Галайты) есть даже узкая седельная пластина и с чешуйчатым орнаментом, и с инкрустированным бордюром (рис. 38, 19). Казалось бы, вопрос о дате степной группы II ясен: VII век — определённо, VI век — предположительно. Но теперь выдвигаются сомнения в дате вещей из конских могил Дюрсо: ведь геральдические пряжки с треугольной пластиной из Тырныаузского склепа, опубликованного П.Г. Акритасом, из кургана в Куденетово раньше датировались V в. Как будто это подтверждает их находка в катакомбе 10 могильника 2 у Лермонтовской скалы вместе с хорошими вещами V в. В Куденетове с такой пряжкой (рис. 39, 2) была ещё обычная пряжка геральдических наборов, но с инкрустацией (рис. 39, 1). Инкрустации долго служили для кавказоведов непреодолимым «камнем преткновения», но масса новых находок подтвердила, что широко инкрустировались и типичные геральдические наборы VII в. (рис. 23, 25-29; 24, 7, 9-12; 25, 6-8, 18; 26, 1, 2, 4, 7, 12, 15, 16, 18, 20, 22, 24, 32; 29, 34; 42, 1, 3, а также пояса из Перещепина, Кунбабонь, Тепе, Бочи, Кернье и др.). Следует обратить внимание и на корреляцию псалиев с валиком на лопасти, восьмёркообразных грызл, блях с бахромчатым валиком, седельных обкладок с З-образной каймой и пряжек с треугольной пластинкой и тремя полукружиями (нижнее иногда заменено клювовидным завершением) и обычных геральдических пряжек и блях (рис. 23, 46; 24, 15, 23; 26, 12, 30, 31; 29, 7, 24; 34, 4, 10; 35, 6, 16, 17; 39, 2, 12, 14-21; 40, 1, 3, 4, 6, 15, 31-33; 42, 2, 3, 6, 13, 17). Куденетово — памятник VII в. (ср. рис. 39, 5; 29, 19; 36, 3). Того же времени семейный склеп в Тырныаузе (на плохом фото публикации всё же видны типичные геральдические пряжки). Кстати, и кайма из З-образных вдавлений, неизвестная на вещах группы I, повторяется на щитках инкрустированных брошей VII в. из Кабардино-Балкарии. Целиком сохранившийся экземпляр, к сожалению, депаспортизован (рис. 36, 3), но ободок от точно такой же броши уцелел в спасённом М.И. Ермоленко инвентаре семейного склепа VII в. из Гижгида (рис. 29, 19), — обе вещи почти тождественны.
Всё же все эти сопоставления не снимают простого вопроса: если группа II существовала в VII в., параллельно с геральдическими поясами, почему изделия группы II в степи или на Кавказе не найдены ни разу с хорошим геральдическим наборным поясом или его частями? Конечно, такие находки есть в Башкирии, но там элементы группы II могли запоздать.
На Северном Кавказе появились и такие находки, правда, долго не оценённые должным образом.
Весной 1953 г. рабочие обнаружили при земляных работах близ станицы Преградная на р. Уруп комплекс находок, опубликованный в 1957 г. Т.М. Минаевой (рис. 37, 1-18). [70] Комплекс широко известен. Его дата в пределах второй половины VI-VII в. ни у кого не вызывает сомнения. Фигурки человека и льва, пряжки и части геральдического наременного набора бесспорно определяют его дату на основании многочисленных аналогий. Поэтому исследователи не придавали самостоятельного значения происходящему из той же находки «лому металлическому», как он числился в инвентарной книге Ставропольского музея. По мнению Т.М. Минаевой, он «тесно связан со всем комплексом остальных вещей». Его «составляют главным образом обрывки тонкого серебряного позолоченного листка... Одни из них — с пунктирным чешуйчатым орнаментом, другие — с каймой» (рис. 37, 17, 18). [71] Т.М. Минаева предполагала, что листком были обложены ножны кинжала, а полное отсутствие упоминаний о чем-либо подобном в акте, составленном находчиками, она объяс- няла тем, что ржавый железный кинжал мог не привлечь их внимания. [72] С этим трудно согласиться, так как именно остатки оружия привлекли бы внимание кладоискателей.
Т.М. Минаева не смогла объяснить отсутствие в музее двух предметов, специально отмеченных находчиками: «В акте, составленном рабочими при сдаче находки, указаны „две рыбы”, которые в коллекции музея отсутствуют». [73] Поиск аналогий для чешуйчатого листка показал его отличие от обкладок кинжалов — преградненская обкладка имела широкую кайму из точек, З-образных оттисков и кружочков. Самую близкую аналогию сочетанию чешуек точно такой же каймы можно найти лишь на золотых седельных обкладках из конской могилы 5 в Дюрсо (рис. 37, 17, 18; 40, 6,). Уже говорилось, что З-образный бордюр сочетается с чешуйчатым фоном на большом числе седельных пластин степной группы II (Шипово, Дюрсо, Галайты, Мокрая Балка, Керчь, Лермонтовская скала и др.). При этом, если пластины без бордюра обычно высокие, близкие к треугольнику (Новогригорьевка, Печ-Усёг, Левице, Мундольсхайм — все группы I), то пластины с бордюром более «приземистые», со срезанным верхом. Именно эта поздняя разновидность седельных накладок более всего похожа на широкую золотистую рыбу с лобастой головой и коротким массивным хвостом, тем более что вся блестящая поверхность пластины мерцает мелкой чешуёй (рис. 38, 19; 40, 3, 6, 17, 24; 41). Остается только удивиться меткости и лаконичности определения, сделанного находчиками. Седельные пластины находят парами, потому в акте и упомянуты «две рыбы». Вероятно, в момент находки обе пластины хорошо сохраняли свою форму. Но все такие пластины очень тонки и хрупки; лишённые твёрдой основы, они быстро деформируются и крошатся (так, от знаменитых шиповских пластин после многих лет хранения в музее остались лишь небольшие обломки). Поэтому, пока переходившие из рук в руки рыбовидные пластины преградненской находки попали в музей, от них остался лишь «лом металлический», внесённый под таким названием в инвентарную книгу Ставропольского музея. [74]
Предположение о пластинах седла базируется на свидетельстве находчиков и на двух опубликованных Т.М. Минаевой обломках. Сотрудники Ставропольского музея Н.А. Охонько и И.В. Отюцкий искали, по моей просьбе, металлические обломки, упомянутые Т.М. Минаевой, но не нашли: по-видимому, за время, прошедшее с 1957 г., рассыпались и они. Поэтому необходимо ещё какое-то подтверждение моей версии о седле в преградненской находке. Оно есть.
Т.М. Минаева считала, что «бронзовые пряжки, прорезные бляшки, застёжка с геральдическим щитком, по-видимому, были принадлежностью мужского пояса» (рис. 37, 1-9). [75] Но основание дуговидных бляшек (рис. 37, 4-6) вырезано так, что оно могло охватывать круглую бляшку (рис. 37, 7, 8), образуя с ней двойник или тройник (рис. 37, 20, 21), обычно применяемый для соединения ремней сбруи (рис. 37, 32 — часть сбруи из Перещепина; [76] 37, 36 — часть сбруи из Чми; 37, 37-39 — детали роскошной сбруи VII в. из Ирана, хранящейся в Лувре). И в других находках VII в. такие составные бляшки обычно имеются там, где есть удила, подпружные пряжки, петли, части сёдел (рис. 22, 17-23; 23, 22, 23, 25-30, 46; 24, 7-9, 15; 26, 30, 31; 37, 32-35, 37-43) или уцелели ремни сбруи.
В Преградной есть и другие детали седла — серебряные фигурки человека и льва (рис. 37, 10, 11). В последнее время В.Б. Ковалевская отнесла их к числу амулетов. [77] Но против этого говорит способ изготовления фигурок. «Изображение человека из серебряной тонкой (0,3 м [д.б.: мм]) штампованной пластинки... Круглые отверстия для глаз вытиснены, как и вся фигура, с оборотной стороны; возможно, что в них первоначально были вставлены камни или стёкла... Пластинка не имела самостоятельного значения; она укреплялась на какой-то основе». [78] Так же сделана фигурка льва, включая отверстия для инкрустаций. «Края пластинки загибались на какую-то основу. Кроме того, на лапах и бедре проделаны отверстия для прикрепления пластинки». [79] Фигурка человека позолочена вся, у льва — лишь голова, грива и передняя лапа. Д. Ласло уже давно показал, что, как и львы из Перещепина, мартыновские фигурки людей и львов украшали два комплекта седельных лук. [80] В пользу двух комплектов говорят и два различных типа блях — тройников для сбруи из Мартыновки. [81] Мартыновские фигурки литые, но с «оборотной стороны вогнутые, предназначенные для набивания на какую-то плоскость. Судя по тому, что отверстия для прикрепления довольно больших размеров и их всегда по два, фигурки не пришивались, а именно прибивались». [82]
И в других находках тиснёные или полые снизу фигурки людей и львов сопутствовали деталям конского снаряжения: в Кугуле (рис. 23, 22-32, 46; 24, 7-15), Мартыновке (рис. 37, 40-44), [83] Малом Перещепине, [84] Галайты (рис. 38, 13-19), кургане в Ново-Биккино (Башкирия), [85] кладе матриц для тиснения в Фельнаке (Румыния). [86] Таким образом, мнение Д. Ласло об их назначении украшать седельные луки подтверждается все новыми и новыми находками.
Итак, преградненская находка состояла в основном из частей конского снаряжения: это были ремни сбруи с металлическими пряжками и бляхами и седло, луку которого украшали симметричные позолоченные фигурки человека и двух львов, а выступающие из-под этой луки концы седельных полок были покрыты тоже позолоченной фольгой с чешуйчатым орнаментом. К сбруйному набору относились также тиснёные полихромные бляшки и лунницы (рис. 37, 12-16). В конском наборе из Преградной довольно эклектически соединены две традиции: византинизированного геральдического стиля (рис. 37, 1-11) и старого степного искусства группы II (рис. 37, 12-19), идущего от времени гуннов. Вероятно, чтобы сгладить эту разностильность, фигурки на луке были дополнены маленькими цветными вставками на месте глаз (рис. 37, 10-12). Фигурки из других, «чисто» геральдических находок (рис. 37, 44) таких вставок не имеют. Среди археологов ходят разные версии об истоках подобных фигурок львов, в том числе их считают кочевническими, в частности аварскими. На самом деле они византийские. В этом легко убедиться, сравнив фигурки с изображениями львов на пластинах пряжек первой половины VII в. из Суук-Су. [87] Совпадают не только поза, трактовка суставов ног, но, главное, манера изображать гриву в виде слабоволнистых линий с точками на концах (рис. 37, 11, 31). Повторяя византийские прообразы и изображая никогда не виданного экзотического зверя, мастера разных мест Восточной Европы всегда в чём-то уклонялись от оригинала. Наиболее это проявилось в мартыновских фигурках, где львиные когти и зубы соединились с ногами лошади. Но и здесь совершенно не лошадиная грива сохранила кайму из поперечных насечек по верхнему краю, как в Преградной и Кугуле (рис. 37, 11, 31, 44). Когда мастер галайтинских изделий заполнил всю поверхность фигурки инкрустациями, ему пришлось гриву опустить совсем, но насечки по краю он всё же оставил (рис. 38, 13) как невольную дань уже давно забытой изобразительной традиции.
Соединяя в себе яркие элементы развитого геральдического стиля VII в. с элементами более раннего «гуннского» полихромного стиля степей, находка из Преградной подтвердила то, что было ясно из находок в Шипове, Верхнепогромном, хорошо доказывалось материалами из Башкирии: «гуннский» стиль степной группы II возник после V в., в Башкирии, на Волге и Северном Кавказе дожил до VII в. и какое-то время существовал параллельно с новым, принесённым с юго-запада, из владений Византии, геральдическим стилем, а потом был им вытеснен. При этом он не только существовал параллельно, но находился во взаимном обмене, в живом контакте. Значение преградненской находки в том, что это сосуществование она подтверждает в наиболее доступной, наглядной форме.
Однако и здесь возможны возражения: ведь рыбовидные бляхи не сохранились, и можно оспаривать их трактовку, настаивать на том, что чешуйчатые листы все же относятся к ненайденному кинжалу. Правда, там есть ещё мелкие обломки тиснёных бляшек с инкрустацией (рис. 37, 15, 16). Наверное, так бы и было, если бы преградненская находка с её сплавом двух стилей не имела аналогий.
В могиле 19 Харачоя (Чечено-Ингушетия) были вместе тиснёная пластинка «гуннского» стиля с отверстиями для инкрустаций и обычная геральдическая пряжка (рис. 38, 1, 2). [88] И это можно было бы отнести в разряд случайностей. Но остаётся ещё галайтинская находка (рис. 38, 8-20), где сплав элементов группы II и геральдического стиля достиг максимума и где с фигуркой льва достоверно найдены две позолоченные чешуйчатые рыбовидные пластинки. [89] Здесь не только все бляхи сбруи сделаны в традициях степной группы II, обильно украшены рубчиками, выпуклостями и ныне утраченными круглыми инкрустациями, но даже типичную для сёдел геральдического стиля фигурку льва густо покрыли теми же рубчиками и круглыми вставками, так что от первоначальных деталей поместилась одна косая насечка по краю гривы (как у львов из Преградной, Камунты, Кугуля, Мартыновки, Фельнака). Убранство седла довершали традиционные рыбовидные пластины. Датировку VII в. определяют, кроме фигурок, наконечники с трилистником и, вероятно, крыловидные бляшки. Из обрывков перегородчатой инкрустации восстанавливается вкладыш высокой крестовины меча с явно иранским мотивом: диск на полумесяце и, возможно, крылья (?).
Изделия группы II и особенно характерные для них рыбовидные пластины с бордюром встречены с геральдическими пряжками в Шипове, конских могилах 4, 5 и 9 Дюрсо, катакомбе 10 у Лермонтовской скалы; с удилами того же VII в. — в могилах 4 и 10 Дюрсо, склепе 6 из раскопок 1905 г. в Керчи, на ул. Тукаева в Уфе. При этом шиповская пряжка — подражание геральдическим в ювелирной технике группы II. Элементы группы II массово представлены на позднем этапе Бирского могильника в Башкирии. Находки в Преградной и Галайты надёжно подтверждают, что «гуннские» традиции группы II удержались в Восточной Европе по меньшей мере до середины VII в. и лишь постепенно были вытеснены новой модой. Оба комплекса — без следов погребений, зарыты, вероятно, как жертвы умершим — обычай, в разных вариантах связанный со степным влиянием.
[1] Минаева Т.М. Погребения с сожжением близ г. Покровска // Уч. зап. СГУ. Саратов, 1927. Т. VI, вып. III.[2] Alföldi A. Funde aus der Hunnenzeit und ihre ethnische Sonderung // AH. Budapest, 1932. T. 9.[3] Werner J. Beiträge zur Archäologie des Attila-Reiches. München, 1956. S. 63-65.[4] Ibid. Taf. 14, 30, 31; 46, 1-4; 51; 54, 1.[5] Ibid. S. 65. Anm. 1; 2; ESA. Helsinki, 1927. T. I. P. 31. Fig. 8; 11; 14; 15.[6] Амброз А.К. Проблемы раннесредневековой хронологии Восточной Европы // СА. 1971. № 2. Ч. I. С. 102-104, 106. Рис. 2, 11-22, 25, 26, 29, 30; То же // СА. 1971. № 3. Ч. II. С. 112, 115-120. Табл. III, 24, 52. Рис. 10; 11; Он же. Восточноевропейские и среднеазиатские степи V — первой половины VIII в. // Степи Евразии в эпоху средневековья. Сер. Археология СССР. М., 1981. С. 12-22.[7] Засецкая И.П. О хронологии и культурной принадлежности памятников южнорусских степей и Казахстана гуннской эпохи // СА. 1978. № 1. С. 62.[8] Засецкая И.П. Золотые украшения гуннской эпохи. Л., 1975. С. 24, 25, 27.[9] Там же. С. 28.[10] Амброз А.К. Проблемы раннесредневековой хронологии... Ч. II. Рис. 11, 1, 2; Он же. Восточноевропейские и среднеазиатские степи... Рис. 2, 2а, б, 3а, б.[11] Амброз А.К. Проблемы раннесредневековой хронологии... Ч. II. С. 119, 120. Рис. 10, 15, 16.[12] Werner J. Beiträge. . . S. 65, Anm. 1; 2.[13] Голдина Р.Д. Хронология погребальных комплексов раннего средневековья в Верхнем Прикамье // КСИА. М., 1979. Вып. 158. С. 90. Рис. 1, 20, 22, 30, 31.[14] Амброз А.К. Бирский могильник и проблемы хронологии Приуралья в IV-VII вв. // Средневековые древности евразийских степей. М., 1980. С. 25-32. Рис. 8, 22, 25, 39, 40; 9.[15] Засецкая И.П., Маршак Б.И., Щукин М.Б. Обзор дискуссии на симпозиуме // КСИА. М., 1979. Вып. 158. С. 121.[16] Засецкая И.П. О хронологии и культурной принадлежности. . . С. 69, примеч. 21.[17] Амброз А.К. Проблемы раннесредневековой хронологии... Ч. II. Рис. 11, 1 (Тилигул, Щербатая Котловина, Саги, Раденск, Новогригорьевка, Беляус, Феодосия, совхоз им. Калинина, Красный Сулин, Воздвиженское, Паласа-сырт, Березовка, Нижняя Добринка, колхоз Восход).[18] Амброз А.К. Проблемы раннесредневековой хронологии... Ч. I. С. 102, примеч. 10 (даны ссылки на публикации за рубежом находок из Вольфсхайма, Лаа, Якушовице, Вены, Енджиховице, Печ-Усёга, Унтерзибенбрунна, Шимлеул Сильваней, Сегед-Надьсекшоша, Эрана, Бежи, Галисии, Кончешть, восточноевропейских из Березовки, Тилигула, Керчи, Новогригорьевки, Нижней Добринки, колхоза Восход, Муслюмова, Ахтанизовской, Воздвиженского, Раденска, Саг, совхоза им. Калинина, Беляуса, Феодосии.[19] Засецкая И.П., Маршак Б.И., Щукин М.Б. Обзор дискуссии... С. 121.[20] Там же.[21] Шелов Д.Б. Волго-донские степи в гуннское время // Вопросы древней и средневековой археологии Восточной Европы. М., 1978. С. 84.[22] Засецкая И.П. О хронологии и культурной принадлежности... С. 68, 69 и примеч. 21.[23] Засецкая И.П., Маршак Б.И., Щукин М.Б. Обзор дискуссии... С. 121.[24] Абрамова М.П. Катакомбные погребения IV-V вв. н.э. из Северной Осетии // СА. 1975. № 1. С. 225.[25] Bakay K. Bestattung eines vornehmen Kriegers vom. 5. Jahrhundert in Lengyeltóti // AAH. Budapest, 1978. T. 30, fasc. 1/2. S. 153. Anm. 11.[26] Амброз А.К. Проблемы раннесредневековой хронологии... Ч. I. С. 97, 99. Рис. 1, 2; 2.[27] Засецкая И.П. О хронологии и культурной принадлежности...[28] Там же. С. 62.[29] Там же. С. 62, 63, 69. Примеч. 21.
|
