Э.Б. Вадецкая
Взгляды А.Н. Бернштама на дискуссионные памятники
«хуннского» времени Среднего Енисея.
Всесторонне исследуя историю древних хуннов, А.Н. Бернштам не мог оставить без внимания наиболее выдающиеся археологические памятники хуннского времени, раскопанные в долине Енисея, поскольку считал, что «культура Южной Сибири II в. до н.э. — II-III вв. н.э. отражает большую роль гуннов. Она показывает, что гунны явились связывающим звеном между племенами Южной Сибири и Китаем» (Бернштам 1951: 52). Такими памятниками были могилы в горах Оглахты и дворец китайской архитектуры под г. Абакан.
Оглахтинский могильник, раскопки которого были начаты А.В. Адриановым ещё в 1903 г., поразил научную общественность необычностью человеческих останков в виде мумий, скелетов с гипсовыми лицами, кожаных, набитых травой человекоподобных чучел, а также обилием деревянной и берестяной утвари. Датировать этот памятник, и то со временем, стало возможным лишь благодаря находкам в могилах обрывков китайского шёлка и стеклянных импортных бусин. Адрианов написал краткий отчёт о своих раскопках и статью с иллюстрациями, изданную в виде приложения в двух номерах газеты «Сибирская жизнь» за 1903 г. (№249, 254).
В 1933 г. Г.П. Сосновский на основании отчёта А.В. Адрианова и его публикации в вышеупомянутой газете выпустил статью «О находках Оглахтинского могильника», в которой использовал фотографии находок, хранящиеся в фотоархиве ИИМК РАН: мумифицированную часть трупа мужчины, две косы, гипсовую маску подростка, миниатюрный туесок-накосник, обшитый шёлковой тканью, три глиняных сосуда, деревянный чайник и блюдо (Сосновский 1933: 34-38). Эти вещи, зафиксированные фотографом Императорской Археологической комиссии, долгое время были единственным источником сведений об Оглахтинском могильнике.
Более подробно я опубликовала результаты раскопок А.В. Адрианова в 1999 г., суммировав по каждой раскопанной могиле все материалы, которые можно было извлечь из отчётов, музейных коллекций и описей, составленных самим А.В. Адриановым (Вадецкая 1999: 230-234).
Г.П. Сосновский присоединил к погребениям оглахтинского типа грунтовые таштыкские могилы, раскопанные в 1889 г. А.В. Адриановым у Абаканской Управы и в 1924 г. С.А. Теплоуховым в долине р. Таштык, причём найденные в последних захоронениях глазчатые бусы Г.П. Сосновский датировал ранним сарматским временем (Сосновский 1933: 38-39). Он также отметил большое сходство тканей из Оглахтинских могил с тканями из ноинулинских курганов, которые датировал I в. до н.э. — I в. н.э. Г.П. Сосновский акцентировал внимание на том, что, согласно китайским летописям, приенисейские места, якобы называвшиеся в древности Гянь-Гунь, гунны отдали в 95 г. до н.э. во владение китайскому пленному полководцу Ли Лину. Вера в этот миф, видимо, способствовала тому, что Г.П. Сосновский предложил в качестве нижней даты для таштыкских могильников I в. до н.э. (Сосновский 1933: 39).
С.В. Киселёв и Л.Р. Кызласов оставили без изменения датировку грунтовых таштыкских могильников, предложенную Г.П. Сосновским, поскольку хронология тканей и стеклянных бусин не была разработана, а иных вещей, имеющих сравнительно узкую дату, в могилах, как указывалось, не было (Киселев 1949: 261; Кызласов 1960: 115). В результате у них в качестве главного аргумента в пользу датировки могильников I в. до н.э. — I в. н.э. фигурирует сооружение дворца (о нём см. ниже) у г. Абакан, выстроенного якобы для гуннского наместника.
Что же касается С.А. Теплоухова, то невозможность хронологического определения переходного периода, во время которого, по его мнению, функционировали позднейшие тагарские курганы и таштыкские грунтовые могильники, позволило ему лишь в завуалированной форме указать на вероятную дату последних. В примечании он отметил, что в I в. н.э. гунны теряют своё
(142/143)
могущество в Монголии, а во II в. н.э. усиливаются сяньбийцы, которые ведут войну с народностями, живущими на Енисее (Теплоухов 1929: 50).
Этот сюжет был развёрнут А.Н. Бернштамом, высказавший особое суждение по поводу датировки рассматриваемых могил и этнической принадлежности похороненных в них людей (Бернштам 1951: 45). Он отметил, что в Оглахтинском могильнике отражены черты, несвойственные местным памятникам, как бы нарушающие закономерное развитие культур Минусинской котловины. К ним относятся: структура погребения без курганной насыпи, преобладание бытового инвентаря из дерева, значительный удельный вес китайской культуры, способ погребения на деревянном помосте, ношение кос населением (Бернштам 1951: 47). При этом исследователь подчеркнул, что речь идёт не о косах, срезанных с голов подчиненных племён и положенных в качестве имитации мёртвых или приношения, как в кургане Ноин-ула, датируемом началом I в. н.э., а о ношении кос населением, что является этническим и хронологическим признаком.
По китайским источникам ношение кос у кочевников Центральной Азии отмечено у племён сяньби, которые в 87-91 гг. разбили гуннов в Монголии и стали хозяевами на территории Центральной Азии. В 147-156 гг. сяньби совершали набеги как на северные земли, так и на Китай, а в 386 г. они завоёвывают Китай. С этого времени ношение косы распространяется и в Китае. По мнению А.Н. Бернштама, обычай носить косу мог проникнуть на Енисей не раньше середины II в. н.э. Все перечисленные факты позволяют утверждать «что Оглахтинский могильник является памятником проникновения сяньбийцев на север во II в. и, вероятно, синхронен ранним чаатасам». Под чаатасами имелись в виду небольшие таштыкские склепы, датируемые тогда С.В. Киселевым (1935) III-IV вв. Что же касается могильников типа оглахтинских (таштыкские грунтовые кладбища), то, судя по находкам тканей, идентичных тканям Ноин-улы, которые датируются первыми веками нашей эры, таштыкские грунтовые захоронения «относятся к периоду владычества в данном районе гуннов и, возможно, сяньбийцев» (Бернштам 1951: 47).
Сейчас известно, что этнический состав покойников в таштыкских могилах был значительно разнообразнее, чем это представлялось А.Н. Бернштаму (Вадецкая 1999: 47-64). А вот его догадка о разновременности таштыкских грунтовых могильников и датировки некоторых из них, в частности, Оглахтинского III-IV вв. н.э., подтвердилась.
Основными артефактами, с помощью которых датируют таштыкские могилы, по-прежнему являются стеклянные бусины и импортные ткани, а корректируют эти датировки относительная периодизация могильников, отдельные изделия и другие данные: радиоуглеродные даты деревянных срубов, орнаментация вещей и татуировки покойников (Там же: 65-75).
Могильники и отдельные их части делятся на три групп по размерам кладбища, численности в них индивидуальных, парных или коллективных захоронений, а также преобладанию захоронения трупов или кремированных останков. Радиоуглеродные даты дают хронологические различия отдельных групп могильников в пределах I-II вв., II-III вв., IV в. Однако для датирования годятся образцы дерева только из непотревоженных срубов или их частей (Там же: 66-67).
Небольшое число стеклянных бус (однотонные, глазчатые и с позолотой) из грунтовых могил у оз. Горькое (Там же: 227-228), кратко описаны С.А. Теплоуховым, Г.П. Сосновским и Л.Р. Кызласовым. Г.П. Сосновский, как уже указывалось, нашёл визуальное сходства глазчатых бус с ранними сарматскими (Сосновский 1933: 39), а Л.Р. Кызласов указал на наличие аналогичных золочёных и сердоликовых гранёных бус в Дэрестуйском могильнике Забайкалья I в. до н.э.
Первый опыт изучения десятков бусин из собственных раскопок таштыкских могильников был сделан мною благодаря тому, что для серии бусин стали известны результаты химического анализа. С учётом химического состава бус и их внешних признаков удалось выделить изделия из Восточного Средиземноморья, которые датированы по аналогичным бусинам из Северного Причерноморья. Бусины, распространённые в Восточном Средиземноморье в I-II вв., найдены в группе ранних таштыкских могил, а бусины II-III вв. — в средней группе (Вадецкая 1999: 66-69, рис. 36).
(143/144)
В поздних грунтовых могилах (III-IV вв.) бус не было, в связи с чем эти могилы датируются по китайским шёлковым тканям.
Кусочки тонкого шёлка известны только по описаниям А.В. Адрианова (Там же: 71). Некоторые фрагменты толстых полихромных тканей из Оглахтинского могильника были изучены специалистами. Они не подтвердили сходство оглахтинских тканей с тканями из могил хуннов, где были обнаружены более древние ткани, относящиеся к так называемой ноинулинской группе, которая датируется второй половиной I в. до н.э. — началом I в. н.э. Полихромные ткани Оглахтинского могильника принадлежат к лоуланьской группе (III — начало IV в.), в которую также входят ткани с кладбища из района Лобнора и из Нии. Упомянутое кладбище имеет даты от 252 до 330 г. (Лубо-Лесниченко 1994: 194; Вадецкая 1999: 71). Ткани использованы для обшивки берестяных туесков-накосников и мешочков, в которые прятали косы, а также для обшивки колчана.
Датированные ткани происходят из трёх могил, относящихся ко второй хронологической группе таштыкских могильников. Одна из этих могил раскопана Л.Р. Кызласовым в 1969 г. Кроме тканей сруб датирован радиоуглеродным методом: получены усреднённые даты с интервалами 260-296 и 372-402 гг., однако более вероятная дата сруба — 387±15 л. (Панкова и др. 2010).
Косвенно датировка подтверждена одной из татуировок на теле мужской мумии из этой могилы. С.В. Панкова распознала на татуировке изображения фантастических членистоногих существ, которые были скопированы, по её заключению, с шерстяной китайской ткани, сохранившейся в могильнике III в. в районе Хотана (Восточный Туркестан). Но ни эта аналогия, ни ткань не убедили Л.Р. Кызласова в датировке сруба III-IV вв. н.э. Он лишь согласился с тем что могила относится не к I в. до н.э., на чем он настаивал ранее, а к рубежу эр (Кызласов, Панкова 2004).
Косвенным подтверждением датировки IV в. другой могилы с тканями, раскопанной А.В. Адриановым (Оглахты I, могила 1), может быть обшивка головы куклы. Голова неоднократно публиковалась мною в связи с изучением вопроса о технологии изготовления кукол. Обращает на себя внимание сходство её верхней обшивки с лицевыми покрытиями погребённых в могильниках Турфанского оазиса IV-VII вв. Турфанские покрывала шили из толстой полихромной ткани и с внутренней стороны дублировали гладкой тканью, охватывающей голову умершего. Снизу у затылка находились завязки, а под покрывалом на глаза помещали металлические или тканевые наглазники (Лубо-Лесниченко 1995: 351-359). Если представить лицевое покрытие, тонкая ткань которого закрывала переднюю часть головы, а толстая — макушку, то получится сходство с обшивкой головы куклы из могильника Оглахты.
Голова сложена из комков травы как скульптура, моделированы впадины глаз и рта, пришиты нос и брови. Её лицевая сторона, обшитая толстой кожей, обтянута тонким красным шёлком, который первоначально был собран у подбородка. На обратной стороне шелка первоначально были вышиты глаза, возможно имитирующие наглазники. Надо лбом тонкий шёлк сшит с толстым полихромным шёлком (рис. 1, 1, 2). Последний выглядит лишним поверх кожи на макушке, поскольку она была под меховой шапкой, от которой сохранилась кромка меха вдоль лба (Вадецкая 1999: рис. 7).
В Оглахтинском могильнике (группа I) А.В. Адрианов раскопал 9 могил, из которых две (№1 и 2) относятся к началу IV в. Поблизости от них располагались другие погребения, не имеющие точных датировок. Очевидно, они были также совершены в III-IV вв. Важность этого наблюдения станет понятной при изложении нового сюжета, связанного с наблюдениями А.Н. Бернштама.
В 1946 г. завершились раскопки развалин сырцового дворца под г. Абакан на речке Ташебе. Разобраться в руинах было сложно, поскольку раскопки из-за прокладки шоссе проводились в сжатые сроки. По счастью, главные работы осуществляла Л.А. Евтюхова, которая тогда среди сибирских археологов была не только лучшим полевым методистом, но и чертёжником, и художником. Ей удалось установить, что сначала рухнула крыша дворца, крытая тяжёлой глиняной черепицей, а затем массивные глиняные стены. В образовавшемся поверх руин холме было выкопано пять могил и оставлены жертвоприношения разного времени. Из-за различных по высоте глиня-
(144/145)
ных стен дворца и сходстве его архитектурных деталей с моделями китайских домов, найденных в гробницах эпохи Хань близ Порт-Артура, Л.А. Евтюхова пришла к выводу о том, что здание, относящееся к ханьскому времени, было выстроено в соответствии с каноном китайской архитектуры (Киселёв 1949: 268-272, табл. XLV-XLVI). Впрочем, относительная дата здания была определена ещё до полного окончания раскопок на основании найденной трафаретной надписи с благопожеланиями императору. Она была оттиснута на круглых дисках фронтона дворца по сырой глине двумя схожими штампами из китайских иероглифов. Эстампы, рисунки и фото дисков были переданы филологу-китаисту В.М. Алексееву, который прочитал надпись и определил, что по характеру знаков и грамматическим особенностям она типична для эпохи Хань (206 г. до н.э. — 220 г. н.э.). Прочитанная им надпись имела следующее содержание: «Сыну неба (т.е. императору) 10000 лет мира, а той, которой мы желаем (т.е. императрице) 1000 осенней [óсеней] радости без горя» (Киселёв 1949: 268).
Следует иметь в виду, что при изучении руин дворца практически все исследователи используют китайские письменные источники. До 1960-х гг. они были единообразны и сводились к так называемой динлино-гяньгуньской гипотезе, которая сложилась в то время, когда лингвистические и антропологические исследования опережали археологические и палеоантропологические. В 1967 г. Н.Л. Членова впервые аргументированно выступила против отождествления тагарских племён с динлинами китайских источников конца III в. до н.э. — III в. н.э., проживавших от Байкала до Иртыша (Членова 1967: 221). Критика Н.Л. Членовой подрывала веру в динлин-гяньгуньскую гипотезу и в реальность проживания Ли Лина на Енисее. В 1990-х гг. я подробно анализировала все три аспекта этой, ставшей неактуальной гипотезы (антропологический, лингвистический, археологический; Вадецкая 1999: 19-23, 182-184). Судя по последним прочтениям китайских текстов, количество которых возросло по сравнению с предшествующим периодом, земля динлинов, и гяньгуней, где проживал Ли Лин, располагалась в I в. до н.э. не на Енисее, а на юго-востоке Казахстана или на северо-западе Туркестана (Там же: 183). Но в то время ни Г.П. Сосновский, ни авторы раскопок дворца (Л.А. Евтюхова, В.П. Левашева, С.В. Киселёв) не могли избежать соблазна и считали, что здание принадлежало герою китайских летописей, китайскому полководцу Ли Лину, пленённому хуннами и поставленному наместником в земле хягас-гяньгунь, где он умер в 74 г. до н.э. Поэтому уже в первой публикации сведений о дворце авторы раскопок сузили его дату до I в. до н.э. (Евтюхова, Левашева 1946б).
Поскольку единичные находки в развалинах сооружения не давали точной даты, предложенная ранняя датировка вызвала протест со стороны А.Н. Бернштама. Фактически он открыл ведущуюся до сих пор дискуссию относительно датировки дворца и его интерпретации.
А.Н. Бернштам указал, что архитектурные детали здания, включая дверные бронзовые ручки, характерные для ханьской эпохи, существовали очень долго. Некоторые технические особенности, например, клинкерный обжиг черепицы, неизвестен ранее эпохи Тан. По мнению исследователя, находки гуннской и таштыкской культуры, очевидно, подстилали руины, а не перекрывали их. Наконец, в известном письме в Китай к Соуву (освобождённому из плена китайскому военачальнику — Э.В.) Ли Лин описывает свою жизнь явно не во дворце (Бернштам 1951: 72-73). Там он жалуется, что ему приходится жить в юрте, носить кожаную одежду, есть баранину и слышать постоянно крики кочевников (Бернштам 1946: 481).
В «Ответе А.Н. Бернштаму» Л.А. Евтюхова и В.П. Левашева повторили аргументацию датировки дворца в соответствии с анализом надписи академиком В.М. Алексеевым. Как понял А.Н. Бернштам, они не только не настаивали на обязательной принадлежности здания Ли Лину, а даже отметили большую вероятность отнесения сооружения позже, к эпохе Старшей Хань (Евтюхова, Левашева 1946а). Тем не менее, в следующей статье, где опубликованы результаты раскопок 1945-1946 гг., план дворца и его реконструкция, Л.А. Евтюхова вернулась к первоначальным выводам. Принадлежность здания Ли Лину и датировку сооружения ханьским временем она аргументировала тем, что в китайских источниках иногда отмечается строительство дворцов и храмов
(145/146)
Рис. 1.
Предметы таштыкского облика:
1, 2, 7, 8 — могильник Оглахты I
(1-2 — могила 1; 7 — могила 5; 8 — могила 7);
3-6 — из впускных могил в руинах дворца китайской архитектуры у г. Абакан
(3, 4 — могила 1; 5 — могила 2; 6 — могила 4; 3 — по Вадецкая 1999; 4 — по Кызласов 2001).
(146/147)
на территории, занимаемой гуннами и усунями. Что же касается замечания А.Н. Бернштама о наличии находок таштыкских вещей, более поздних, чем проживание Ли Лина, то они, по мнению Л.А. Евтюховой, вероятно, относятся к захоронениям в руинах здания (Евтюхова 1947).
Однако от своего мнения не отказался и А.Н. Бернштам. Он настаивал на том, что во дворце мало документированных находок китайского происхождения и неясно взаимоотношение руин с находками гуннской и таштыкской керамики. Кроме того, выглядит странным, что китайцы, будучи хорошо осведомлёнными о жизни Ли Лина, не указывают ничего о строительстве его дворца, тогда как в источниках имеются сведения о постройке храма в земле гуннов в честь китайского полководца Лигуанли.
С.В. Киселёв, хотя и менее категорично, чем Л.А. Евтюхова, тоже считал, что абаканский дворец принадлежал наместнику Ли Лину, причем исследователь относил строительство здания к ранней таштыкской эпохе, которая по времени близка началу нашей эры (Киселев 1949: 264-272).
Л.Р. Кызласов выстроил свою схему доказательств времени сооружения дворца, в соответствии с которой здание было возведено до середины I в. до н.э. Прежде всего, он попытался сузить время существования грунтовых могил с середины I в. до н.э. до середины I в. н.э., тогда как ранее исследователи датировали их в интервале I в. до н.э. — I в. н.э. (Кызласов 1960: 115). Эта передатировка была нужна для того, чтобы удревнить две таштыкские могилы, впущенные в руины здания. В этом случае дискуссионность датировок единичных вещей, найденных в развалинах дворца, не имела значение. Их широкие хронологические рамки не противоречили ни предполагаемому возрасту дворца, ни возможности проживания в нем Ли Лина до самой его смерти, последовавшей в 74 г. до н.э. (Там же: 161-166).
Таким образом, поздний возраст дворца, предложенный А.Н. Бернштамом, был отвергнут. Тем не менее дискуссия о том, кто и когда в нем жил, продолжилась.
В 1976 г. филолог-китаист М.В. Крюков и этнограф С.И. Вайнштейн опубликовали статью «Дворец “Ли Лина” или конец одной легенды» (Вайнштейн, Крюков 1976). М.В. Крюков заново перевёл надпись на черепице. Теперь она читалась так: «Сыну неба тысячу осеней и десять тысяч лет вечной радости без горя». Анализ палеографических особенностей надписи позволяет отнести её к эпохе императора Ван Мана (9-23 гг.). Дело в том, что начертание иероглифа «чан» в надписи использовалось в Китае только с 9 г. по 23 г. Такая датировка черепицы дворца была обоснована ещё в 1963 г. китайским учёным Чэнь Чжи, исходя из содержания указа Ван Мана. Император повелел изменить написание имени столицы — Чанъань и императорского дворца — Чанлэ (Ковалёв 2007: 145). В связи с новой датой дворца С.И. Вайнштейн указал на возможность его принадлежности принцессе Имо, жене наместника «правых земель» Сюйбудана. Её матерью была китаянка, а отцом — шаньюй хуннов.
К новой датировке сооружения я отнеслась с полным доверием. Она соответствовала хронологическим рамкам, определенным академиком В.М. Алексеевым для строительства дворца, была близка дате (около начала нашей эры), которую предлагал С.В. Киселёв. Изделия, найденные во дворце (нефритовая подвеска, бронзовая пряжка, оселок, железные нож с кольцевым навершием, крючок) были распространены не только в I в. до н.э. но и в I в. н.э. и даже позже (Вадецкая 1986: 142; 1999: рис. 37). В то же время я не исключила возможности того, что дворец был построен чуть позже указанных дат, например до середины I в. н.э., поскольку датирована не черепица, а штамп с надписью, нанесённый на сырую глину (Там же: 72).
Что же касается пяти впускных одиночных могил, найденных в развалинах дворца, то они, не являясь частью кладбища, были выкопаны в разное время и датируются значительно позднее, чем ранее предполагалось. Так, две могилы по форме и орнаменту сосуда (рис. 1, 3, 4), либо по костяной пряжки от сбруи или обуви (рис. 1, 5) синхронизируются с двумя могилами Оглахтинского могильника (рис. 1, 7, 8), относящегося, как выше сказано, к III-IV вв. н.э. Ещё в одной впускной могиле была обнаружена часть сосуда (рис. 1, 6) со сливом и боковыми ручками, снабжёнными отверстиями (Кызласов 2001: рис. 9, 1). Подобные сосуды встречаются в таштыкских скле-
(147/148)
пах V-VI вв. (Грязнов 1979: рис. 69, 4; Вадецкая 1999: рис. [табл.] 75, 139) и поминальниках (Кызласов 1960: рис. 58, 1). Наконец пятое погребение (в колоде) условно относится к XIII-XIV вв. (Кызласов 2001: 19, рис. 6).
Я предположила, что дворец вместе с примыкающим укреплённым поселением мог быть китайской «колонией» I в. н.э. Аргументацией послужили, с одной стороны, архитектура дворца и надпись на черепице, обращённая к китайскому императору. С другой стороны, время функционирования дворца совпало с появлением на Енисее таштыкских кладбищ с хуннскими и китайскими традициями, а около дворца проживал гарнизон, использовавший в быту простейшую керамику таштыкского типа и употреблявший в пищу свинину. Местное население свиней не разводило (Вадецкая 1999: 193-195).
Л.Р. Кызласов категорически возражал против каких-либо предположений, отличных от высказанных им 40 лет назад. Меня он упрекнул в том, что я датирую дворец на основании чужого мнения. Между тем сам он проигнорировал мои разработки по уточнению хронологии таштыкских могил в целом и впускных в руины дворца в частности (Вадецкая 1992). Но главными оппонентами для него, естественно, были С.И. Вайнштейн и М.В. Крюков, уточнившие время надписи черепицы, что он не мог оставить без внимания. Л.Р. Кызласов высказал также упреки по адресу китайского исследователя Чжоу Лянкуань, датировавшего дворец I в. н.э. (Кызласов 2001: 105-113). Не будучи китаистом, Л.Р. Кызласов критикует М.В. Крюкова и С.И. Вайнштейна за неправильный перевод надписи на черепице, утверждая, что ни по-русски, ни по-китайски нельзя в одной и той же фразе желать одному и тому же лицу одновременно то «одну тысячу осеней», то «десять лет вечной радости без горя». Он утверждал, что вышеупомянутые исследователи без достаточных оснований ссылаются на указ Ван Мана при анализе знака «чан» на дисках черепицы и не правы в том, что на ней оттиснуты иероглифические «благопожелания китайскому императору». Сам Л.Р. Кызласов видит в надписи обращение к шаньюю и призывает, чтобы в научном обиходе оставался лишь перевод академика В.М. Алексеева.
Новизна суждений Л.Р. Кызласова, со времени выхода в свет его монографии в 1960 г., заключается лишь в изменившемся представлении об архитектуре здания. В отличие от укрепившегося мнения он более не считал, что дворец соответствует канонам китайской архитектуры, и полагал, что здание строили западно-азиатские мастера (Там же: 61-104).
На палеографические замечания Л.Р. Кызласова ответил А.А. Ковалёв (2007). Современные китайские исследователи, по его сведениям, датируют все черепичные диски с изменённым написанием слова «чан» периодом, когда власть узурпировал Ван Ман. Датировка черепицы подтверждается также тем, что надпись читается крестообразно. Такое расположение иероглифов на дисках, характерное для ханьских монет, получило распространение только в поздний период Западной Хань (со второй трети I в. до н.э.) и продолжало широко бытовать в эпоху Восточной Хань. Однако написание крестообразным способом столь большой надписи (десять знаков) для Китая необычно.
С точки зрения А.А. Ковалёва, использование перевода В.М. Алексеева сейчас невозможно, поскольку перевод основан на домыслах и без учёта формульного характера использованных в надписи выражений. Что же касается благопожелания на черепице, то они являются типичными на ханьских тканях, зеркалах и монетах. Поэтому не надо удивляться, как это делает Кызласов, что одному и тому же лицу одновременно желают «одну тысячу осеней и десять тысяч лет вечной радости».
А.А. Ковалёв предлагает свою интерпретацию дворца. Создание надписи для шаньюя представляется ему невозможным и не подтверждается надписями, известными на черепицах и посвященных именно шаньюю. А вот стремление указать титул на черепице свидетельствует о желании подчеркнуть, что хозяином был именно китайский император. А.А. Ковалёв в китайских летописях находит имя императора, который мог бы жить в таком дворце. Это Лу Фан, объявивший себя правнуком императора У Ди и несколько раз поднимавший восстание. Шаньюй призна-
(148/149)
вал его императором Китая. В разные годы Лу Фан жил среди сюнну, причем в последний раз, будучи вывезенным сюнну из Китая в 40-41 гг., проживал здесь в течение 10 лет до самой смерти (Там же: 147). Если дворец был построен для него, то произошло это около середины I в. н.э.
Итак, на сегодняшний день пророческим выглядит утверждение А.Н. Бернштама о том, что лишь после уточнения датировки дворца можно ставить вопрос, и то в порядке догадки, о принадлежности этой постройки Ли Лину (Бернштам 1951: 74) или кому-нибудь другому.
Бернштам 1946 — Бернштам А.Н. [Рец. на:] Евтюхова Л., Левашева В. Раскопки китайского дома близ Абакана // Известия АН СССР. Серия истории и филологии. 1946. Т. 3, № 5.
Грязнов 1979 — Грязнов М.П. Таштыкская культура // Комплекс археологических памятников под горой Тепсей на Енисее. Новосибирск, 1979. С. 89-146.
Евтюхова 1947 — Евтюхова Л.А. Развалины дворца в «земле Хягас» // КСИИМК. 1947. Вып. 21. С. 79-85.
Евтюхова, Левашева 1946а — Евтюхова Л.А., Левашева В.П. Ответ А.Н. Бернштаму // Известия АН СССР. Серия истории и философии. Т. 3, № 6. С. 573-574.
Евтюхова, Левашева 1946б — Евтюхова Л.А., Левашева В.П. Раскопки китайского дома близ Абакана // КСИИМК. 1946. Вып. 12. С. 72-84.
Киселёв 1935 — Киселёв С.В. Маски из древнейших чаа-тас. Минусинск, 1935 (Известия Государственного музея им. Н.М. Мартьянова. №1).
Кызласов 2001 — Кызласов Л. Гуннский дворец на Енисее. М., 2001.
Лубо-Лесниченко 1995 — Лубо-Лесниченко Е.И. Погребальные маски и лицевые покрывала в Центральной Азии // Восточный Туркестан в древности и раннем средневековье. М., 1995. С. 351-359.
|