Л.Н. Гумилёв

Древние тюрки.

// М.: 1967. 504 с.

Часть вторая. Голубые тюрки и уйгуры, или эпоха Второго каганата.

Глава XXIV. Голубые тюрки о себе.

[ Памятник Кюль-тегину. — Орхонские тексты, время их составления и опубликования. — Жанр. — Композиция. — Надписи как источник. — Война. — Идеология. — История. — География. — Устная литература. ]

Памятник Кюль-тегину. Сожжённый прах Кюль-тегина был скрыт великолепным памятником, построенным китайскими мастерами, присланными императором Сюаньцзуном. Развалины этого сооружения были открыты, как уже говорилось, в 1889 г. Н.М. Ядринцевым, [1] изучались в 1891 г. В.В. Радловым, [2] неоднократно посещались разными путешественниками и, наконец, были детально описаны чешским археологом Йислом, обследовавшим памятник во время работ Совместной археологической экспедиции Чехословакии и Монгольской Народной Республики в 1958 г. [3]

Экспедиция 1958 г. составила план памятника [4] и дала описание, позволяющее произвести его приблизительную реконструкцию.

Всё сооружение, размерами 80×40 м, вытянуто с востока на запад. Оно обведено рвом, прерывающимся перед воротами, и стеной из глины, которая была крыта черепицей, оштукатурена и побелена. У ворот — две статуи баранов из мрамора, обращённые друг к другу. За ними мощёная дорога и пруд для дождевой воды с керамической трубой, которая отводила излишек влаги. За ним, на спине мраморной черепахи (китайский символ вечности) была укреплена знаменитая стела с надписью. По мнению археолога, стела помещалась в павильоне, крытом черепицей; стены павильона были оштукатурены и побелены. Дорога идёт от павильона к храму; по бокам её стояли статуи сановников и слуг в натуральную величину, составляя как бы почётную стражу. Храм в плане квадратный, 10,25×10,25 м. Его белые стены были украшены красными разводами; крыша черепичная, окаймлённая перламутром; на стенах терракотовые маски

(329/330)

драконов. Внутри храма помещался жертвенник с очагом и мраморные статуи Кюль-тегина и его жены.

Голову статуи Кюль-тегина удалось найти. Она выполнена вполне реалистически: монголоидные черты — скуластость, монгольское веко, низкий прямой нос и косой разрез глаз не оставляют места для сомнений в расовой принадлежности рода Ашина. На голове надет венец с пятью зубцами, на котором изображена птица, похожая на орла. Лицо Кюль-тегина проникнуто сосредоточенным спокойствием; очевидно, художник видел натуру уже после смерти.

От головы жены Кюль-тегина сохранился только фрагмент, также с подчёркнутыми монголоидными чертами. Особенно замечательны крепко сжатые губы, характеризующие эту женщину как особу волевую и решительную.

К памятнику тянется цепь балбалов на целых 3 км от цайдамских соленых озёр. До нашего времени уцелело 169 балбалов, но, повидимому, их было больше. Некоторым балбалам придано грубое подобие человека, обозначены руки, намечен пояс. Вдоль рва на восток тянется вторая цепь балбалов, что дало Йислу повод предположить, что они окаймляли стену, по кругу. [5] Думается, однако, что это скорее другая вереница, относящаяся к другому покойнику, может быть похороненному тут ранее.

Орхонские тексты, время их составления и опубликования. В нашем распоряжении имеются два памятника: надгробие Кюль-тегина, содержащее две надписи — малую и большую, и надпись Тоньюкука на берегу Селенги. Параллельными текстами являются китайские эпитафии Кюль-тегину и Бильге-хану, увековеченные там же, на берегу Орхона. [6] Второй памятник сохранился фрагментарно, но первый по своей полноте представляет значительный интерес.

Первый вопрос, который нужно выяснить, — датировка. На большой надписи Кюль-тегина проставлена точная дата сооружения памятника: «год обезьяны (732 г.), седьмой месяц, двадцать седьмой день». [7] Ту же дату приводит и китайская эпитафия. [8] Китайский текст был, как явствует из его содержания, составлен тогда же, по случаю похорон и сооружения надгробия. Однако это не время составления или публикации тюркского текста, так как в надписи историческое повествование доведено только до 716 г. и обрывается на самом интересном месте. Переворот, совершённый Кюль-тегином,

(330/331)

и убийство его двоюродных братьев не упомянуты, и, очевидно, не случайно. Вместе с этим текст надписи составлялся не позже 719 г., так как великие победы 720  г. не описаны и отсутствует даже имя басмалов. Значит, мы можем заключить, что текст, увековеченный на камне в 732 г., был составлен между 716 и 720 гг., скорее всего в 717-718 гг. В это время Бильге-хан, восстанавливая потрясённую державу, обращался к широкой общественности. Этим объясняется и исторический экскурс вначале, и увещевания бегов и народа, и весь программный характер надписей, большой и малой, несмотря на то что до смерти Кюль-тегина, т.е. за 14 лет, к тексту была добавлена лишь эпитафия Кюль-тегину. Очевидно, сам текст рассматривался как литературное произведение, не подлежащее переделке. Из этого мы можем заключить, что обращение к народу действительно дало Бильге-хану хорошие результаты, так как стало популярным — в противном случае обязательно текст был бы при увековечении на камне модернизирован, т.е. дополнен.

Однако ни один историк не упустил бы случая дополнить фактическим материалом своё сочинение. Йоллыг-тегин не составил исключения. В эпитафию Бильге-хану он включил все те сведения о битвах и походах, которые он опустил в надписи Кюль-тегину. Здесь он упоминает о походе на Тангут в 700 г., о покорении чиков в 709 г., об отступлении неразбитого отряда тюрок из-под стен Бишбалыка в 714 г., о сражении с токуз-татарами при Агу в 715 г., о покорении уйгуров в конце 716 г., о победах над татабами и карлуками в 717 г., о разгроме имперских войск при Лянчжоу в 720 г. и о последующих походах на киданей и татабов в 721-722 и 733 гг. Особенно интересно упоминание о перевороте и резне в 716 г. в выражениях завуалированных и обтекаемых. Это место наиболее значительно, так как с него начинается вся эпитафия. [9] Зато события, изложенные в надписи Кюль-тегина живо и пространно, здесь скомканы, так как старое повторять неинтересно. Повествование доведено до конца жизни хана, умершего в 734 г., и даже дальше, так как описаны его похороны в «год свиньи, в пятый месяц в двадцать седьмой день» [лето 755 г.]. Текст надписи составлялся в это время «месяц и четыре дня». [10] В данном случае Йоллыг-тегин имел опыт и подражал самому себе, что часто бывает с писателями. Итак, мы

(331/332)

можем рассматривать эпитафию Бильге-хана как продолжение и дополнение к надписи Кюль-тегина. [11]

К тому же времени, что и надпись Кюль-тегина, относится надпись Тоньюкука. Составлена она после 716 г., так как обращается к «народу Бильге-кагана», [12] и до 720 г., ибо о заслугах мудрого Тоньюкука в борьбе с басмалами в надписи ни слова не сказано. Больше того, надпись составлена тогда, когда Тоньюкук был в опале и обращением к народу стремился заставить хана признать свои заслуги и вернуть его ко двору. Добился он этого в 719 г., когда Сулу получил из Китая титул хана. [13] Следовательно, текст надписи был составлен в 717-718 гг., и мы имеем редкий случай сохранности двух полемизирующих надписей на одну тему.

Третий документ — «Онгинский камень» — установлен в год дракона, [14] т.е. в 716 или 728 г. [15] Первая дата невероятна, хотя события в нем описаны лишь до вступления на престол Бильге-хана, т.е. до 716 г. Но составленный в 716 г. текст был выбит на скале 12 лет спустя. [16] Этот памятник был сильно попорчен, что затруднило чтение и введение его в научный оборот, но имеющаяся реконструкция текста позволяет причислить его к надписям Кюль-тегина и Тоньюкука как третий опус того же жанра. Он содержит апологию Алп Эльэтмиша, умершего в 719 г. (в год овцы). В надписи заповедано сыновьям и младшим братьям покойного хранить верность Бильге-хану, к которому он передался во время переворота 716 г. [17] По направлению этот документ примыкает к надписи Кюль-тегина. [18]

Жанр. Все три надписи представляют обращения к широким слоям тюркского общества. Причём цель этих обращений ничем не замаскирована: народ хотят убедить. Значит, надписи — агитация, и исторический материал приводится в них выборочно. Поэтому для нас особенно ценно, что в «Таншу» дано параллельное изложение хода событий. При проверке оказывается, что события изложены довольно верно, но неполно. Это понятно, так как в агитационном документе

(332/333)

беспристрастие не только неуместно, но и противопоказано. Самое наличие такого жанра убеждает в том, что сила слова у тюрок считалась реальной силой. Следовательно, общество было развито и общественное мнение уже существовало.

Композиция. Изучение композиции надписей даёт возможность сделать интересные выводы. Выше было указано, что надписи Йоллыг-тегина и Тоньюкука — полемические документы. Сравнение их композиций не оставляет в этом сомнений. [19]

На этом фоне любопытна надпись Алп Эльэтмиша, старающегося изо всех сил «угодить начальству». Начинается с официальной трактовки истории; затем он указывает на своих чиновных родственников; потом подчёркивает, что он и Капаган-хану и Эльтерес-хану был верен, а уже Бильге-хану будет верен тем более. И даже детей в этих принципах воспитывает. Короче говоря, он стремится убедить читателя в своей полной лояльности, что, видимо, необходимо, так как никто иной, как он принял командование у Кюль-тегина после битвы при Кадазе. Это один из уцелевших сторонников Мочура.

Таким образом, мы видим композиционный параллелизм при диаметрально противоположной трактовке одного и того же материала. Йоллыг-тегин превозносит хана; Тоньюкук прямо указывает, что хан был неумён, «не знает, где жирный бык и где тощий». [20] Йоллыг-тегин поносит китайскую культуру. Тоньюкук заявляет, что он сам в ней воспитан и она ему не повредила. Йоллыг-тегин бранит бегов за склонность к измене, Тоньюкук возражает: «на свой тюркский народ я не направлял вооружённых врагов и не приводил снаряженную конницу». [21]

Число примеров можно умножить, но довольно и этого. [22] Надписи Йоллыг-тегина и Тоньюкука могут изучаться только во взаим-

(334/335)

ной связи, так как они содержат полемические выпады двух партий внутри орды: [23] опальных принцев и преуспевающих вельмож.

Когда же Тоньюкук помирился с Бильге-ханом, он заговорил по-другому: «Могилянь хотел обвести орду стеною и построить храмы Будде и Лао-цзы. Тунюйгу сказал: „тюркский народ по численности не может сравниться с сотою долей народонаселения в Китае и что он может противостоять сему государству этому причиной то, что тюрки, следуя за травою и водою, не имеют постоянного местопребывания и упражняются только в военных делах. Когда сильны — идут вперёд для приобретения, когда слабы — уклоняются и скрываются. Войска Дома Тан многочисленны, но негде употреблять их... Сверх того, учение Будды и Лао-цзы делает людей человеколюбивыми и слабыми, а не воинственными и сильными”». [24]

Лукавый царедворец пел то, что было мило его владыкам и соответствовало существующей политической моде, а в моде при Бильге-хане была седая старина. Придворная ловкость Тоньюкука видна в самой надписи. Там он без стеснения приписывает себе все лавры умерших ханов, но по поводу живущего замечает: «Бильге-каган возвышает народ тюрков-сиров и народ огузов». [25]

Большая надпись Кюль-тегина содержит два тематических повествования: историю тюрок с 550 по 718 г. и некролог Кюль-тегину. Повествование ведётся от лица самого Бильге-хана, но писал его скорее всего Йоллыг-тегин. По идеологии большая и малая надписи идентичны.

Первое повествование начинается с сотворения мира; затем идёт упоминание о заслугах первых ханов и распаде Первого каганата. Весьма кратко, но выразительно изложена история подчинения тюрок империи Тан, и одной фразой упомянуто о восстании Фуняня. Затем выступает спаситель Ильтериш-хан; для него автор не жалеет похвал. Войны Капаган-хана весьма скомканы, а затем идет нотация народу, который сделал «низость по отношению к кагану», из-за которой тот «улетел», т.е. умер. Заключен текст описанием заслуг самого Бильге-хана (больше внутренних реформ, чем военных предприятий). Опять-таки о войне 720 г. и о басмалах нет ни слова, поэтому надо

(335/336)

считать, что текст составлен до 720 г., но, поскольку в числе врагов упомянуты кидани и татабы, можно думать, что большая надпись писалась в 718-719 гг. — на год позже малой и Тоньюкуковской надписей.

В этой части надпись Кюль-тегина композиционно и идеологически повторяет надпись Йоллыг-тегина. Поэтому напрашивается мысль, что первой была малая надпись, на неё ответил Тоньюкук, а для ответа ему был составлен текст большой надписи. Но это только предположение.

Вторая часть — некролог Кюль-тегину. Следует отметить, что возраст Кюль-тегина в момент смерти его отца Кутлуга дан переводчиком предположительно — 7 лет, но это неверно, ибо Кюль-тегину тогда, в 693 г., было 9 лет, а может быть уже исполнилось 10. [26] Дальше идёт подробное описание походов с 700 по 716 г. Даны цифры убитых Кюль-тегином врагов и имена его коней. Очевидно, эта часть текста была составлена в 717 г. на предмет реабилитации Кюль-тегина после резни, учинённой им в 716 г. Поэтому так тщательно выписаны его подвиги в борьбе с внешними врагами. К этому тексту «привешен хвост» — оплакивание Кюль-тегина и описание его похорон. Никакой логической связи между последним подвигом, совершённым в 716 г., и смертью Кюль-тегина в 731 г. нет, зато имеется неоправданный хронологический разрыв в 15 лет. Объяснить это можно только тем, что готовое литературное произведение — прижизненная апология — было приспособлено в качестве эпитафии. Для этого изменён был конец. Надпись заключена датой смерти Кюль-тегина и описанием его похорон. Тексты агитационных воззваний были увековечены для назидания потомкам. Полемика превратилась в дидактику.

Надписи как источник. Теперь перейдём к наиболее важному для нас вопросу: можно ли доверять тому, что содержится в надписях, и если можно, то в какой мере? Как мы видели, надписи составлялись людьми пристрастными и ставившими задачей не выяснение истины, а достижение своих целей. Поэтому оценки Йоллыг-тегина и Тоньюкука не могут быть справедливыми. Ход событий тоже изложен неполно: целый ряд фактов, изложенных в «Таншу» в надписях не упомянут. Но вместе с тем в надписях содержится множество сведений, рисующих нам культуру тюрок в VIII в. Их религия, исторические и географические познания, их идеалы, вкусы и, наконец, боевая тактика и система организации отражены в надписях с пол-

(336/337)

нотой, превосходящей китайские сведения. Так как во время составления надписей эти предметы были общеизвестны и недискутабельны, то о них упоминается между прочим, и этим исключается сознательное искажение. Здесь верить можно, а также на базе надписей можно дать очерк культуры и идеологии тюрок.

Политические и стратегические проблемы истории каганата были разобраны выше, причём в качестве корректирующего источника привлекалась «Таншу». Поэтому мы больше не будем их касаться, а сосредоточим наше внимание на тех сторонах духовной жизни тюрок, которые до сих пор ускользали от нашего внимания, и на оригинальности древнетюркской культуры накануне её гибели.

Война. Второй тюркский каганат был военной державой, и потому война довольно хорошо изображается в надписи Кюль-тегина.

Облик тюркского богатыря весьма напоминает рыцаря из «Песни о Роланде», как и тактика боя. Бой решался атакой тяжеловооружённых всадников, лавой, являющейся развёрнутым строем, при котором между всадниками настолько значительны интервалы, что фактически каждый боец предоставлен самому себе. Следовательно, успех боя зависит от индивидуальной подготовки каждого отдельного бойца.

Выше уже говорилось, что тут Кюль-тегин весьма отличился. «Кюль-тегин сел на белого жеребца из Байырку, бросился в атаку, одного мужа он поразил стрелою, двух мужей заколол копьём. При этой атаке он погубил белого жеребца из Байырку — сломал ему бедро». [27] Затем он садится на серого коня Башгу и врывается в ряды тюргешей; на белом коне Шалчы он заколол двух карлуков. В битве с изгилями он потерял коня Шалчы и на белом Азмане заколол шесть огузов и мечом зарубил седьмого. Защищая орду в 716 г., он «на белом Огсизе заколол девять мужей и не отдал орды». [28]

Итак, поединок составлял важную часть боя. Если учесть, что богатырей всегда не очень много, то понятно, что при такой тактике вывести из строя богатыря значило больше, чем порубить десяток простых воинов. Богатыри составляли ударную часть войска и смерть их обычно вела к панике и поражению.

Но этот примитивный способ ведения боя не исключал манёвра — обхода (вспомним головокружительные марши через снег глубиной в копьё и вплавь через Иртыш). Фактор неожиданности широко использовался тюркскими военачальниками.

(337/338)

Очень жаль, что нет возможности установить хотя бы приблизительно численность отдельных армий. Мы не вправе верить китайским преувеличениям — армии в сотни тысяч нечем кормить в степи. В надписи Тоньюкука численность тюргешей в Ярышской степи определена в 100 тыс. человек. Это, разумеется, нельзя понимать буквально. 100 тысяч — это «тьма-тьмущая» — множество. В другом же месте Тоньюкук даёт произвольное преуменьшение, определяя силы тюрок в 697 г. в Отюкенской черни в 2 тыс. человек. Впрочем, он тут же объясняет, что подразумевает два отряда войск. [29]

Ожесточение при войне было сильным, — не щадили ни женщин, ни детей. Их обращали в позорное рабство или просто убивали. [30] Обычно при межплеменных войнах у народов, стоящих на ранних стадиях развития, женщины неприкосновенны.

Идеология. Официальная идеология Каганата зиждилась на двух принципах: отрицание китайской культуры и сознание собственного превосходства над соседями. Оба эти принципа осуществлялись весьма последовательно и обусловили как возрождение, так и гибель державы голубых тюрок.

По первому вопросу Йоллыг-тегин и Тоньюкук единодушны. Йоллыг-тегин пишет: «У народа табгач, дающего нам без ограничения столько золота, серебра, спирта [или зерна] и шёлка, речь была сладкая, а драгоценности мягкие; прельщая сладкой речью и роскошными драгоценностями, они весьма сильно привлекали к себе далеко жившие народы. Те же, поселясь вплотную, затем усваивали себе дурное мудрование». [31]

Что это за «мудрование», объяснено в надписи Кюль-тегину: «...вследствие подстрекателей и обмана обманывающих со стороны народа табгач и вследствие его прельщений, а также вследствие того, что они [табгачи] ссорили младших братьев со старшими и вооружали друг против друга народ и правителей, — тюркский народ привёл в расстройство свой существовавший эль». [32] Тоньюкук лаконичен: «Я сам, мудрый Тоньюкук, получил воспитание под влиянием культуры табгачской... Хан сказал: „приставайте ко мне”. Я был к нему приставшим — мудрый Тоньюкук». [33] Тоньюкук сделал выбор и бросил город ради степи.

(338/339)

Китайская надпись также отмечает наличие идейного направления у тюрок, которое можно было бы назвать воинствующим пассеизмом. Чтобы соблюсти своё достоинство, она предлагает весьма натянутое объяснение неприятию китайской культуры: «Его [Кюль-тегина] почтительность к родителям, дружелюбие ко всем прославились в отдалённых странах, его величие и добродетель заставили его бояться изменить нравы». [34] Это вежливое, хотя довольно кислое, объяснение важно лишь потому, что оно подтверждает факт сознательного отталкивания от чужой культуры, которой противопоставляется собственная старина.

Этот момент чрезвычайно важен: здесь не только борьба государств, но борьба культур, борьба двух мировоззрений и мироощущений. Великая степь манифестом заявила своё право не быть Китаем, а быть только собой. Такая борьба велась ещё со времени хуннского Модэ-шаньюя, но здесь она сформулирована и зафиксирована в документе. Чтобы не поддаться обаянию Китая, нужны были сверхусилия, и их сделали голубые тюрки: Кутлуг, Тоньюкук, Кюль-тегин и Йоллыг-тегин.

Но если первый принцип мог быть популярен среди кочевников, подчинённых элю голубых тюрок, хотя он и бил по карману, лишая китайских подачек, то второй принцип был полностью неприемлем и даже оскорбителен. Тюркский эль, монолитный внутри себя, должен был по идее его основателей господствовать над прочими племенами. Тоньюкук как свою заслугу отмечает, что он всю жизнь «приобретал» и «возвышал тюркский народ». [35] «Порядок», заведённый тюркским ханом, заключался в том, что «наши рабы стали рабовладельцами, а рабыни рабовладелицами». [36]

Бильге-хан заявил: «Туфань (Тибетское царство) от собак происходит, а Кидань и Хи мои невольники». [37] Тюргешского хана тюрки считали вассалом, и на пиру в Чанъани тюркский посол отказался сесть ниже тюргешского. [38] Высокомерие тюрок вытекало из сознания своей миссии — организации степи и строительства оригинальной культуры, но оно было связано с эксплуатацией и даже экспроприацией подданных, а это заставляло последних искать спасения в союзе с Империей, что предрешало гибель Каганата.

Но посмотрим, какова была культура, которую длинными копьями и острыми саблями проповедовали голубые тюрки.

(339/340)

История. Никакое развитие культуры немыслимо без знания своей истории и определённого отношения к ней. Эра летосчисления, если она не заимствована, знаменует начало исторического процесса этногенеза, т.е. с этой даты начинается существование данного народа; всё что происходило до того, для данного народа будет предысторией.

Тюрки исчисляли своё существование от начала мира, но они полагали, что мир не так уж стар. Надпись Кюль-тегина начинается с исторического экскурса: «Когда было сотворено [или возникло] вверху голубое небо и внизу бурая земля, между ними обоими были сотворены [или возникли] сыны человеческие. Над сынами человеческими воссели мои предки Бумын-каган и Истеми-каган». [39] Таким образом, начало мира датируется точно началом VI в. н.э. Значит, мир существует всего 200 лет. Здесь прежде всего нужно отметить, что хуннская традиция в Срединной Азии прервалась. Тюрки, потомки хуннов, ничего не знали о своих предках, так же как монголы Чингисхана ничего не знали о тюрках. История Срединной Азии не может быть нам понятна, если мы не учтём двух разрывов традиции: между Хунну и тюркским каганатом и между каганатом и империей Чингисхана. В перерывах лежат периоды обскурации.

Но для китайцев история представлялась прямой линией, непрерывной цепью событий. Поэтому китайский текст эпитафии даёт совершенно иную историческую концепцию, видимо тоже рассчитанную на пропаганду. Прежде всего прокламируется первоначальная Общность человечества, разорванная лишь игрой слепых сил Инь и Ян. [40] Эта точка зрения весьма устраивала императоров династии Тан, так как их объединительные стремления клонились, таким образом, лишь к восстановлению первоначальной идиллии. Затем тюрки названы потомками хуннов и сделан упор на тот период, когда хунны находились в подчинении Китая, что, вообще говоря, для истории обоих народов было эпизодом. Тут явный расчёт на необразованного читателя. Завоевание первого тюркского каганата в 630 г. представлено как устранение беспорядков, причём военные подвиги становятся не нужны. История восстановления каганата и последующих войн деликатно опущена, но констатируется установление мирных отношений, когда «вторжение и беспокойства больше не делались, лук и стрелы уложились в колчан, им, [тюркам], не было от меня, [императора], забот, мы не знали от них обманов». [41] Дальше указывается, что

(340/341)

«каган как бы мой сын», т.е. устанавливается не форма зависимости, которую не удалось осуществить, а «привязанности и почтительности». [42]

Историческая перспектива была привлечена для обоснования принципов современной политической линии, но, разумеется, сами китайцы эпитафию Кюль-тегину к числу исторических сочинений не относили.

Для нас важно другое — наличие научно-исторической полемики в VIII в. и характер её. Подход тюрков к собственной истории весьма отличен от китайского.

Второе интересное обстоятельство — это несоответствие трактовки возникновения тюрок в надписи и в китайских хрониках. [43] Китайцы передают две мифические версии, согласно которым тюрки произошли от малолетнего царевича и волчицы. В надписи вместо мифа и сказки стоит глагол qylyn — делаться, быть сделанным. [44]

Китайская эпитафия повторяет именно эту трактовку этногенеза, явно предпочитая её старинным записям легенд. Теперь происхождение тюрок увязывается со страной Динлин, где «герои во множестве возникали», [45] т.е. осмысление явления становится примитивно-материалистическим, констатацией свойств местной природы. Можно думать, что в обоих случаях были зафиксированы тюркские представления, что даёт основание констатировать у тюрок прогресс научной мысли. За 200 лет своей истории они, видимо, одолели перевал от мифического, образного мышления к историческому и рациональному.

Затем идёт история Первого каганата, изложенная весьма поверхностно. Однако отмечен тюркский «лествичный» порядок престолонаследия: «После них стали каганами младшие их братья, а потом и их сыновья стали каганами». Дальше идет ламентация по поводу «непрямоты правителей и народа» и «прельщений» табгачей. Тюркский народ обвиняется в том, что «привёл в расстройство свой эль и навлёк гибель на кагана», в результате чего должен был 50 лет отдавать труды и силы табгачскому кагану. Табгачей в этом надпись не обвиняет, так как они враги и, следовательно, должны вредить, а раз так, то они поступают как должно и ни в чём не виноваты. Этим и заканчивается история Первого каганата.

Однако скудность исторических сведений в надписи нельзя рассматривать как общее невежество. Наряду с надписью, вероятно, существовали не найденные нами или утраченные тексты иного содер-

(341/342)

жания. Ведь большая часть рунических текстов делалась на дереве и истлела. [46]

История немыслима без хронологии. Переход от циклического времени к протяжённому — это переход от примитива в историю. В VI в. тюрки ещё не имели летосчисления, «а замечали времена только по зелени травы». [47] В VIII в. у тюрок уже был принят «звериный цикл», т.е. каждый год носил имя зверя и через 12 лет повторялся. Такое исчисление времени существует и теперь у всех народов Средней и Восточной Азии. Происхождение звериного цикла — вопрос особый и пока не решённый. Можно только сказать, что он южного происхождения, так как среди зверей есть обезьяна. Принятие тюрками звериного цикла указывает на рост международных связей и заимствований.

Наряду с этим циклом существовала «живая хронология», например: «когда Кюль-тегину было 26 лет, мы предприняли поход на кыргызов»; или: «В этом сражении Кюль-тегин был 30 лет»; или: «когда на престоле сидел мой дядя-каган», и т.д. Можно предположить, что «живая хронология» была переходной формой от сезонного цикла (от весны до весны) к звериному циклу. До эры тюрки не додумались.

У тюрок была философия истории и даже различимы два её направления. Воспитанный китайцами Тоньюкук — прагматик. Он полагает, что всё сделал сам, так как он стремился к благу тюркского народа и хана. На первом месте Я — чистый волюнтаризм! Не исключён и религиозный момент: «Тэнгри [48] [небо, божество] дало мне знание», [49] но на земле Тоньюкук разбирается сам, это почти деизм. Вот тут-то и сказалось китайское воспитание, полученное Тоньюкуком. Почти такое же понимание механики исторического процесса мы видим в китайской надписи на фоне бессмысленной борьбы сил

(342/343)

Инь и Ян. Тайцзун устраняет беспорядки и вводит просвещение; здесь принцип волюнтаризма выражен ещё более четко.

Совсем иной подход у Йоллыг-тегина. Он теист. Когда тюрки шли к гибели, «Тэнгри тюрков и священная Земля — Вода тюрков так сказали: „да не погибнет народ тюркский, народом пусть будет”». [50] Затем Тэнгри руководит Ильтериш-ханом и возвышает его, даёт силу его войску и обеспечивает победу над соседями. Тэнгри может не только миловать, но и давить сверху, и земля тогда разверзается, но благосклонность Тэнгри можно вымолить, [51] и оно поможет, ибо «время, [т.е. судьбу], распределяет Тэнгри». [52] Законный хан мыслится как «Тэнгриподобный, в Тэнгри возникший тюркский мудрый каган». [53] Как видно, набожный человек был Йоллыг-тегин!

География. Географические познания голубых тюрок были гораздо шире ареала их воинственных набегов. На востоке кроме киданей, татабов (хи) и отуз-татар [54] — древнемонгольских племён Маньчжурии — тюрки знали приамурский народ мукри. [55]

На востоке от тюрок, недалеко от моря, орошенная Мутно-Жёлтой, или Морской, рекой, [56] лежала «Шантунгская равнина». Это северо-восточный Китай.

На юге тюрки знали два крупных государства: Китай, который они называли Табгач, и Тибет.

Познания о Сибири [57] у тюрок были невелики. Очевидно, тайга их не привлекала. Они знали только племена и народы, жившие на границе со степью: байырку в Восточном Забайкалье, курыканов, в

(343/344)

то время живших около Байкала, кыргызов в Западных Саянах и карлуков на Верхнем Иртыше. Название Иртыш (в надписи «Ärtis») сохранилось до нашего времени.

Значительно больше упоминаний о западных странах. Среднюю Азию голубые тюрки называли Согдак; Сыр-Дарья именуется Йенчу, Жемчужная река, а проход Бузгала-Темир-Капыг— Железные ворота. Большие города названы собственными именами, например Бухара. Из не граничивших с тюрками областей упомянуты Курдан, т.е. пустыни северной Туркмении, тохары, tazik — арабы и Пурум-Рум (Рим), т.е. Византийская империя. Такой широкий диапазон географических знаний голубые тюрки унаследовали от тюркютов Первого каганата. Хотя западные связи тюрок были оборваны, но знания передавались по традиции и накапливались, т.е. шел рост тюркской культуры.

Кроме перечисленных, в надписях встречаются названия, которые пока не поддаются расшифровке: загадочный народ азы обитал в северо-западной Монголии, рядом с ним жили изгили (?!) и сомнительные берчекер. Абары, упоминаемые в надписи Кюль-тегину, слились с исчезнувшим народом мукри.

О народе мукри упоминает Феофилакт Симокатта в своей «Истории». [58] Он считает мукри близкими к «таугастам», т.е. тобасцам, и очень воинственными. Это племя мы находим в составе тюргешей в тесном сожительстве с родами согэ и алишэ.

Шаванн полагает, что мукри = mou-ki относится к той тунгусской группе, которая китайцами именовалась мохэ. [59]

Маркварт [60] отождествляет мукри с меркитами. Однако обоими этими исследователями оставлен без внимания народ мекрин, или мукрин. Мукри в VII в. в китайских анналах называются мохэ и составляют один из разделов тюргешей, населяя вместе с согэ верховья р. Или и северный Тянь-Шань вплоть до Хами. В самом деле, мукри не могут быть меркитами как потому, что перестановка согласных ничем не оправдана, так и потому, что меркитов никак нельзя назвать народом, близким к Чанъани-Таугаст. Мукрины же тесно соприкасались с западной границей империи Вэй на восточных отрогах Тянь-Шаня и Бейшаня. По-видимому, г. Мохэ, находившийся между Гученом и Урумчи, назван так по имени обитавшего здесь племени. [61] Вытесненные карлуками из долины р. Или, мукри удержались на южной окраине своей области в северных отрогах Тянь-Шаня.

(344/345)

Рашид-эд-Дин сообщает о них следующее: «Племя бакрин, их также называют мукрин. Жилище их находится в стране Уйгуристан, в крепких горах. Они не монголы и не уйгуры». [62] Согласно Рашид-эд-Дину, несовпадение произношения зависит от разницы диалектов; тот же народ называют также кабрин по той же причине. Относятся они, согласно Рашид-эд-Дину, к степным племенам, похожим на монголов, происходящим от племён дядей мифического Угуз-хана. В этот раздел входят кераиты, найманы, онгуты, тангуты, бакрины и киргизы, т.е. разнообразные племена, этническая принадлежность которых различна и весьма неясна. [63] В тех же выражениях сообщает о мукринах Абуль-Гази, [64] восходя, очевидно, к Рашид-эд-Дину. Наконец, о мукринах упоминают Плано Карпини [65] и Мин ши. [66]

В монгольскую эпоху область мукринов составляла удел Хайду, внука Угедея, и затем, по-видимому, вошла в Чагатайский улус. Когда пала власть чагатайских ханов и в степи организовался узбекский племенной союз, то в числе племён, в него вошедших, были мукрины. [67] Ныне мукринов нет, хотя Грумм-Гржимайло в 1896 г. встретил в Карлыктаге остатки какого-то племени, говорившего на смеси монгольского, китайского и тюркского языков, [68] но были ли это последние мукрины или кто другой, решить невозможно.

Кенгересы, с которыми воевали тюргеши, не кто иные, как печенеги, обитавшие в низовьях Сыр-Дарьи [69] и до перехода на запад называвшиеся «кангар», что означало благородство и храбрость. [70]

Наконец, Тоньюкук называет свой народ тюрко-сирским — türk-sir-budun. Попытка Хирта [71] представить название сир как китайское се, составную часть этнонима сеянто, опровергнута Г.Е. Грумм-Гржимайло, но укоренилась в науке благодаря некритическим работам А.Н. Бернштама. Оставим вопрос о сирах пока открытым.

Западные тюрки всегда называются десятистрельным народом. Это не этноним, а след административной деятельности западнотюркютского хана Ышбара Толис-шад-хана в 635 г. [72] Алты чуб, или:

(345/346)

шесть чубов, интерпретируются как чуйские племена, потомки среднеазиатских хуннов: чуюе, чуми, чумугунь, чубань; из них чубань в середине VII в. разделились на две части, [73] а из чуюе выделились шато.

Чуюе (čub) упоминаются непосредственно в китайской надписи как западные соседи тюрок, что даёт основание для предлагаемой интерпретации. [74]

Итак, географические познания голубых тюрок по охвату уступали лишь китайским и греческим, но безусловно превосходили современные им западноевропейские.

Устная литература. Продолжая анализ данных этнографии, мы должны обратить своё внимание на фольклор, но большая часть былинных сюжетов если даже и восходит к древним эпохам, столь переработана в ойратское время, [75] что использование фольклорного материала для исторического исследования должно быть сопряжено с предельной осторожностью.

Однако некоторые элементы фольклора все-таки можно датировать даже тюркютским временем. Среди былин, записанных у сказителя Н. Улагашева, одна — «Сай-Солоиг» — содержит детали, восходящие к глубокой древности. Сюжет былины прост и неоригинален: богатырь совершает подвиги, побеждает бесов и врагов. Важно другое: в изложении Улагашева есть купюры, о чем говорит, например, неиспользование героем чудесного средства — эрдэнэ, данного ему сестрой, или употребление слов, не встречающихся в алтайском языке, например «эрмен». Но самое главное, что на помощь герою-алтайцу Сай-Солонгу приходит богатырь Ирбис-буркан (может оыть, бурхан?); [76] это, по мнению комментатора, «свидетельствует, что в основе былины лежит древний миф».

Этот Ирбис-буркан сообщает о себе следующее: «Сквозь толстую скалу пробиваясь, сам я на свет вышел». [77] Комментатор пытается объяснить это как мотив, общий многим народам, в частности кавказским, но проводимые им аналогии с легендами об Амиране и Мгере Младшем [78] обратны саге об Ирбисе: на Кавказе богатыри

(346/347)

входят в гору, а Ирбис выходит из неё. Кроме того, связь Кавказа и Алтая более чем проблематична.

Аналогия обнаруживается гораздо ближе, в самом Алтае. В сочинении Рашид-эд-Дина о происхождении тюрок рассказывается, что они были загнаны в горы и не могли оттуда выйти. Тогда они сложили в одном месте, у скалы, большой костёр, и так как гора состояла из железной руды, то она расплавилась и образовалась дыра, через которую тюрки и вылезли. [79]

Здесь варианты совпадают точно. Тюрок Ирбис-буркан спасает из беды алтайца Сай-Солонга, женится на его сестре, и они живут вместе, по-братски. Именно этот мотив, для самой былины второстепенный, имеет историческое значение. Он подтверждает, что некогда аборигены Алтая слились с остатками тюркютов. Самое имя Ирбис, т.е. Барс, встречается в орхонских надписях; [80] но сомнение возбуждает вторая часть имени — бурхан. Ничего божественного Ирбис в себе не имеет, и права на такой титул у него как будто нет. В чём же дело? Скорее всего тут переосмысление позднейшего времени: бурхан получилось из Бури-хан, т.е. «волчий хан», а волками назывались тюркюты. С появлением шаманизма и началом общения с монголами и ойротами слово переосмыслилось и Ирбису была придана мистическая окраска, не свойственная ему по существу.

Тот же мотив — белый волк, спасающий Ак-Тойчи от Эрлика и выкармливающий его молоком диких маралух, — отмечен Л.П. Потаповым, сопоставившим его с легендой о происхождении тюркютов и усмотревшим в этом мифе отголосок древних тотемистических представлений предков современных алтайцев. [81]

Второй сюжет, восходящий к эпохе тюркютского каганата, — это богатырская сказка об Алпамыше. [82] Известно много вариантов этой сказки, но наиболее архаична алтайская версия «Алып-Манаш», записанная со слов сказителя Н. Улагашева. [83] Её содержание передано вкратце в том аспекте, который важен для истории тюркютов. [84] Алып-Манаш был богатырём-великаном; родители женили его на красавице, дочери Кыргыз-хана. Однако Алып-Манаш не любил свою жену и пустился на поиски красавицы Эрке Каракчи, дочери Ак-Kaна. После разных приключений богатырь попадает в плен к Ак-Кану и на крыльях дикого гуся пишет домой просьбу о помощи. Посланный на выручку богатыря его названый брат отказывается его спа-

(347/348)

сти и съедает волшебную пищу, данную для пленника. После этого, сделавшись похожим на Алып-Манаша, предатель возвращается, чтобы овладеть женой друга. Богатыря освобождает его конь, тоже не без волшебства. Богатырь и конь вместе побеждают Ак-Кана и убивают его вместе с дочерью, виновницей гибели многих богатырей. Народ и скот Ак-Кана богатырь увозит на родину «в карманах» — обычная форма угона вражеского народа и скота в алтайских сказках, [85] но является домой в образе лысого и паршивого старика и, пользуясь этим, уличает своего друга-предателя. Тот, почуяв опасность обращается в журавля и улетает, а Алып-Манаш, поселив на своей земле пленных и скот, добытый в походе, устраивает праздник для народа. [86]

Тут интересно многое: путешествие за красавицей — злой дочерью «белого хана» — напоминает увещевания орхонских надписей жить у себя дома, в Отюкенской черни, и не устремляться к табгачскому хану за приманками роскоши, среди которых красавицы, хотя они и не упомянуты в надписях, должны были играть немалую роль. Письмо на крыле дикого гуся перекликается с китайским дидактическим рассказом эпохи Хань о после Су У, таким способом спасшемся из хуннского плена. Наиболее остра и болезненна тема предательства названого брата, а мы видели, что вся история первого каганата проникнута борьбой с китайскими разведчиками, подкупавшими тюркютских царевичей и богатырей. Тюркюты мало надеялись друг на друга, и потому роль положительного героя играет конь, наделенный волшебными качествами. Конец сказки проникнут разочарованием героя в целях, которых он добивался. Женитьба на красавице кажется ему менее желанной, чем месть, и он истребляет Ак-Кана вместе с дочерью и приближёнными. Но практический интерес сохраняет свои права, и добыча вознаграждает героя за муки и опасности. Затем наступает счастливый конец, при котором порок наказан, а добродетель торжествует. Этот дидактический элемент был чрезвычайно важен в VIII в. при напряжённой борьбе за место под солнцем, и он также перекликается с программными высказываниями Йоллыг-тегина и Тоньюкука. Какие-то неуловимые сюжетные интонации подсказывают, что анализируемый нами вариант, родившись, быть может, в первом каганате, бытовал во втором и оттуда попал на Алтай, где и сохранился до нашего времени. Благодаря этому обломку седой старины мы можем представить себе не только то, что провозглашали тюркские правители, но и то, что рассказывал и слушал их народ.

[1] Н.М. Ядринцев, Предварительный отчёт...

[2] В.В. Радлов, Предварительный отчёт..,; Атлас древностей Монголии.

[3] L. Jisl, Výzkum Külteginova památníku..., str. 86-113.

[4] Ibid., str. 93.

[5] Ibid., str. 95.

[6] В.П. Васильев, Китайские надписи..., стр. 1-36.

[7] С.Е. Малов, Памятники..., 1951, стр. 43.

[8] В.П. Васильев, Китайские надписи..., стр. 7.

[9] С.Е. Малов, Памятники..., 1959. В строке первой С.Е. Малов допускает необоснованную интерполяцию: «[после смерти моего отца, по воле тюркского Неба и тюркской священной Родины] я стал ханом» (стр. 20). В тексте на стр. 16 на этом месте стоят только слова «[ту]рк та[н]ри...» и пропуск. Могилянь стал ханом не после смерти своего отца, в 693 г., а после смерти своего дяди, в 716 г., и поэтому вставка не оправданна.

[10] С.Е. Малов, Памятники..., 1959, стр. 23-24.

[11] Надпись Кули-чура носит иной характер и будет рассмотрена особо.

[12] С.Е. Малов, Памятники..., 1951, стр. 70.

[13] Н.Я. Бичурин, Собрание сведений..., т. I, стр. 273, 298.

[14] W. Radloff, Die alttürkischen Inschriften..., III, S. 252; С.Е. Малов, Памятники..., 1959, стр. 10.

[15] См. П.М. Мелиоранский, Памятник в честь Кюль-тегина..., стр. 40.

[16] Ср. G. Clauson, The Ongin Inscription, pp. 191-192.

[17] В год овцы (см. G. Clauson, The Ongin Inscription, pp. 187, 189).

[18] Соображения А.Н. Бернштама и предложенная им интерпретация памятника потеряли значение вследствие опубликования перевода Клосона (см. Бернштам, Социально-экономический строй..., стр. 38-40).

[19] Полемический момент в орхонских надписях отметил H.H. Козьмин (Классовое лицо атысы Йоллыг-тегина..., стр. 269-277). Считая тюркское общество феодальным, он полагает, что «Йоллыг-тегин является представителем той феодальной аристократии, которая тесно сливала свои интересы с интересами княжеского дома» (стр. 273), а Тоньюкук «менее связан с поместным хозяйством и Утукенской чернью» (стр. 276). Аргументация этого положения основана на выдернутых из контекста цитатах, незнании порядка тюркского престолонаследия, игнорировании общего хода событий и на ряде недискутабельных фактических ошибок (например, он называет восточных тюрок «девятью племенами», стр. 268), исправление которых механически снимает вывод о «массе аналогичных черт как в хозяйственном укладе, так и в социальной и политической структуре» между «орхонцами» и франками (стр. 276).

[20] С.Е. Малов, Памятники..., 1951, стр. 65.

[21] Там же, стр. 69.

[22] Р. Жиро, сравнивая параллельные описания событий в надписях Кюль-тегина и Тоньюкука, отмечает некоторые текстологические несовпадения в деталях описаний и на этом основании полагает, что описывалось не одно и то же, а два разных события. Например, он утверждает, что походов на кыргызов через Когмен было два (R. Giraud, L’Empire des Turcs..., p. 35) и битв с тюргешами при Болчу было тоже две (ibid., pp. 36-37), потому что в одном описании сказано, что каган был убит, а в другом — пленён. На самом деле каган сначала попал в плен, а потом был казнён. Таким образом, он удваивает число событий и ищет для них подходящие, по его мнению, даты; например, он утверждает, что Учжилэ был взят в плен в 698 г. Тоньюкуком, после чего тот напал в 701 г. на Согдиану (ibid., p. 43). О том, что эта ситуация была невозможна, см. выше (стр. 291-294). Подход, основанный на буквальном восприятии текста, неправилен принципиально. Сообщения разных авторов, даже очевидцев, никогда не могут совпасть: один замечает одно и суммирует прочее, другой — наоборот. К тому же описания составлялись по памяти, много лет спустя, с разными целями и разными настроениями. Расхождения неизбежны, а истина может быть установлена путём исторической критики и анализа ситуации в целом, а не путём сличения фраз и грамматических форм текста источника.

[23] А.Н. Бернштам (Социально-экономический строй..., стр. 40, 45) считает, что полемика Тоньюкука направлена против Мочжо-кагана, забывая, что именно при Мочжо Тоньюкук был в силе и уцелел во время резни 716 г. исключительно благодаря своей дочери, жене Могиляня, однако он был послан новым ханом в ссылку (Н.Я. Бичурин, Собрание сведений..., т. I, стр. 273). Вместе с этим Бернштам считает Тоньюкука представителем «консервативной платформы», оппозиционной к «прогрессивным позициям бегов». Отсутствие аргументации этого положения лишает возможности вступить с ним в полемику.

[24] Н.Я. Бичурин, Собрание сведений..., т. I, стр. 274.

[25] С.Е. Малов, Памятники..., 1951, стр. 70.

[26] Там же, стр. 40.

[27] Там же, стр. 40-41.

[28] Там же, стр. 42.

[29] Там же, стр. 66, 68.

[30] Там же, стр. 43; 1959, стр. 22.

[31] Там же, 1951, стр. 34.

[32] Там же, стр. 36-37.

[33] Там же, стр. 64-65.

[34] В.П. Васильев, Китайские надписи..., стр. 6.

[35] С.Е. Малов, Памятники..., 1951, стр. 69-70.

[36] Там же, стр. 39.

[37] Н.Я. Бичурин, Собрание сведений..., т. I, стр. 276.

[38] Там же, стр. 298.

[39] С.Е. Малов, Памятники..., 1951, стр. 69.

[40] В.П. Васильев, Китайские надписи..., стр. 3.

[41] Там же, стр. 5-6.

[42] Там же, стр. 6.

[43] Н.Я. Бичурин, Собрание сведений..., т. I, стр. 221.

[44] С.Е. Малов, Памятники..., 1951, стр. 416.

[45] В.П. Васильев, Китайские надписи..., стр. 7.

[46] С.Е. Малов, Памятники..., 1951, стр. 13.

[47] Н.Я. Бичурин, Собрание сведений..., т. I, стр. 231.

[48] Täŋri предпочтительнее перевести как божество или гений-покровитель, но не как безличное небо, так как тюркские ханы вели генеалогию от царевича и волчицы, а не от неба. В значении «божество» Тэнгри встречается у современных монголов, например Дайчин-Тэнгри — божество войны, Марс. Лучше оставить термин без перевода, чем давать приблизительный перевод, допускающий неверные толкования. Точно такое же восприятие Тэнгри у Алп Эльэтмиша: «Наверху Тэнгри сказало: „не губи тюркский народ”»; тут опять выступает промысел как фактор исторического развития. Вместе с этим Тэнгри имеет своё место в мире, оно наверху (см. G. Clauson, The Ongin Inscription, pp. 188-189; ср.: W. Radloff, Die alttürkischen Inschriften, S. 251; С.Е. Малов, Памятники..., 1959, стр. 10). То, что мировоззрения Йоллыг-тегина и Алп Эльэтмиша совпадают, вытекает из текста Онгинского памятника: «Я воспитан для эля Капагана и Эльтереса» (G. Clauson, ibid.). Тем самым мы можем констатировать, что нашим анализом нащупаны элементы официальной идеологической концепции.

[49] С.Е. Малов, Памятники..., 1951, стр. 65.

[50] Там же, стр. 37.

[51] Там же, стр. 38-40.

[52] Там же, стр. 43.

[53] Там же, стр. 27.

[54] Отуз-татары в китайских хрониках называются шивэй, что является искажённой транскрипцией древнего слова «сяньби» (Л.Л. Викторова, К вопросу о расселении монгольских племён..., стр. 54-62).

[55] С.Е. Малов переводит так: «Из страны солнечного восхода [пришёл] народ степи Боклийской» (Памятники..., 1951, стр. 36). В подлиннике «Бокли čol(l)ig il», Cöl (монг.-тюрк.) — суша, безводная пустыня, но čogli — дальний. Второе чтение предпочтительнее, так как к востоку от средней Монголии не было в 552 г. никакого заметного степного народа, Il — держава, т.е. можно перевести «из дальней Боклийской державы». Бокли по звучанию совпадает с названием Мукри (мохэ).

[56] С.Е. Малов, Памятники..., 1951, стр. 34, 38, 66.

[57] Название «Сибир» бытует с V в. н.э. Так назывались угорские племена, населявшие бассейн Оби и её притоков, в частности маньси (вогулы) (см.: В.П. Чернецов, Усть-полуйское время..., стр. 238; S. Patkanoff, Über die Sabiren, S. 258-277; G. Fecher, Bulgarische-ungarische..., S. 55-56, 69-70). Название «Сибир» фигурирует в титулатуре двух тюркютских ханов: Сыби-хан и Шиби-хан (кит.). Фонетическое различие чисто диалектное: с и ш — переходные согласные.

[58] Феофилакт Симокатта, История, стр. 160; ср. Е. Chavannes, Documents..., p. 230.

[59] Е. Chavannes, Documents..., p. 230.

[60] Marquart J., Eranšahr..., S. 54.

[61] E. Chavannes, Documents..., p. 271, 346.

[62] Рашид-эд-Дин, Сборник летописей, пер. Березина, стр. 129.

[63] Там же, стр. 70, 8.

[64] И.Н. Березин, История Абуль-Гази, стр. 40.

[65] Рубрук Г., Путешествия в восточные страны, стр. 37.

[66] Д. Покотилов, История восточных монголов..., стр. 135.

[67] Г.Е. Грумм-Гржимайло, Западная Монголия..., стр. 533.

[68] Г.Е. Грумм-Гржимайло, Описание путешествия..., стр. 484-485.

[69] Г.Е. Грумм-Гржимайло, Западная Монголия..., стр. 314.

[70] Константин Багрянородный, «О фемах» и «О народах», стр. 142.

[71] F. Hirth, Nachworte zur Inschrift..., S. 129.

[72] H.Я. Бичурин, Собрание сведений..., т. I, стр. 286. Китайское чтение: «Шаболо-Хилиши-хан».

[73] Н.Я. Бичурин, Собрание сведений..., т. I, стр. 289.

[74] В.П. Васильев, Китайские надписи..., стр. 6. Čub — название отдела народа (С.Е. Малов, Памятники..., 1951, стр. 376; В.В. Радлов, Опыт словаря тюркских наречий, 1893-1911, III, 2184).

[75] Л.П. Потапов, Героический эпос..., стр. 120 и сл.

[76] Малчи-Мерген, Алтайский героический эпос, стр. 228-229, прим. 24, 31.

[77] Там же, стр. 190, 193.

[78] Там же, стр. 229.

[79] Рашид Эддин, Сборник летописей, стр. 136-137.

[80] П.М. Мелиоранский, Памятник в честь Кюль-тегина, стр. 69.

[81] Л.П. Потапов, Героический эпос..., стр. 122.

[82] В.М. Жирмунский, Сказание..., стр. 9.

[83] Там же, стр. 140.

[84] Перевод вариантов сказки см.: Н. Улагашев, Алтай-Бучай, стр. 79-126; А. Граф и П. Кучияк, Алтайские сказки, стр. 73-83.

[85] В.М. Жирмунский, Сказание..., стр. 144.

[86] Все детали повествования гиперболизированы до предела, и ощущение реальности не является эстетическим мерилом.

наверх