Д.Д. Васильев
О распространении грамотности у древних тюрков.
В работах В.В. Бартольда, посвящённых вопросам культурной истории тюркских народов, отмечается необычайно высокий для кочевников культурный уровень носителей языка памятников центральноазиатской рунической письменности. В частности, по поводу письменного древнетюркского языка В.В. Бартольд замечает следующее: «Здесь мы имеем сложное письмо, которое приспособлено к тюркскому языку гораздо лучше, чем все другие алфавиты. Число гласных букв незначительно, но согласные разделены на две категории, сообразно закону звуковой гармонии, и, таким образом, получается алфавит, вполне соответствующий тюркскому языку. Благодаря большому количеству знаков употребляется довольно сложная орфография. Наличие такого превосходного письма должно как будто указывать на то, что составители надписи писали много и кроме неё. К сожалению, данных об этом не имеется... Предложение народу читать надпись любопытно и возбуждает представление о довольно большом распространении грамотности, чего, конечно, трудно ожидать в условиях кочевого быта; гораздо более вероятно, что это приглашение есть своего рода риторическая фигура и вряд ли могло иметь буквальное значение». [1]
Предположение В.В. Бартольда о необычно широком распространении грамотности у орхоно-енисейских тюрков основывалось главным образом на крупнейших династийных памятниках и нескольких известных к тому времени енисейских эпитафиях. Впоследствии были открыты не только новые районы с рунической эпиграфикой (Алтай, Семиречье, Средняя Азия, бассейн Лены, Поволжье, Северный Кавказ), но и новые предметы с надписями.
По мере публикации новых находок исследователи тюркской руники, не уделяя специального внимания вопросу о широте употребления тюрками рунического письма, отмечали, однако, что рунический алфавит не является привилегией лишь мемориальной эпиграфики.
(53/54)
С.Е. Малов писал, например, что язык енисейских надписей включает элементы живого разговорного языка, введённые в текст не без участия «бродячих грамотеев». [2]
А.Н. Бернштам отмечал «не только палеографическое разнообразие, но и различное употребление этих надписей в быту, в повседневной практике. Это документы, эпитафии, шаманские тексты, надписи на вещах и т.д. Всё это свидетельствует об относительной ‟грамотности” населения». [3]
С.В. Киселёв считал, что «рунические эпитафии Верхнего Енисея и Минусинской котловины явно рассчитаны на широкий круг читателей не только из представителей знати... Большинство из них находится на скалах, часто представляя как бы беглые, торопливо начерченные остриём отметки. К сожалению, этот материал остаётся до сих пор не только не прочтённым, но в значительной массе своей и не собранным». [4]
Мнение о том, что надписи были рассчитаны на многочисленных читателей высказано и Л.Н. Гумилёвым, который замечает, что тексты обращены к широким слоям тюркского общества как «агитационный документ» и что это — тенденциозное обращение, цель которого ничем не замаскирована: убедить, привлечь большее число сторонников. Таким образом, сила письменного слова считалась, видимо, у тюрков весьма эффективной. [5]
В.М. Насилов и А.С. Аманжолов отмечали разработанность в памятниках стилистических методов, отражающих прямую речь и даже определённые ораторские приёмы. [6] Это, по-видимому, может явиться указанием на хроникальную запись событий одним из свидетелей-современников с целями одновременно информативными и мемориальными.
Интересным свидетельством высокой грамотности тюрков является известие китайских источников о том, что в 574 г. согласно пожеланию одного из каганов император Северного Цзи приказал буддийскому монаху перевести на язык тюрков «Нирвана сутру» и распространить перевод среди них, дабы способствовать обращению тюрков в буддизм. [7] Сообщение о религиозной пропаганде среди кочевников не только миссионерским путём, но и письменным словом (что было предложено центральной властью — каганом-буддистом) может оказаться в соответствии со следующим мнением Дж. Клосона: «Йоллыг-тегин и прочие исполнители надписей, имеющих государственное значение, обучались читать и писать в правительственной школе, в которой к тому времени (VIII в. — Д.В.) усилия были направлены на выработку для царских надписей более красивого и удобного алфавита, в отличие от алфавита для повседневного пользования». [8]
Продолжая эту мысль, интересно отметить, что более поздние рунические письменные религиозные тексты из Восточного Туркестана на бумаге были уже выполнены явно профессиональными писцами, которые в рукописях демонстрируют тростниковым пером
(54/55)
и кисточкой каллиграфические навыки. Маловероятно, что именно руническому письму могли обучать в манихейской религиозной школе, тем более, что многие исследователи находят в рунической религиозной литературе отражение дошаманистских и шаманистских культов и устанавливают связь этих рукописных текстов с более ранними эпиграфическими. [9]
Таким образом, в работах многих исследователей можно обнаружить отдельные наблюдения, свидетельствующие о широком распространении грамотности у древних тюрков.
В исследованиях тюркской руники за весь период её изучения сложилась условная региональная дифференциация памятников. Графические особенности тюркской руники позволили выделить, например, орхонские, енисейские, семиреченские и другие варианты. Более того, в текстах, принадлежащих даже к одному региону, различается множество индивидуальных черт, которые по мнению некоторых исследователей, в первую очередь отражали наречие и диалектные особенности самого писца или резчика. [10] Индивидуальные графические и орфографические особенности памятников в границах одного историко-культурного региона не противоречат и предположению о существовании у тюрков различных «центров-школ» рунического письма. [11]
Имеющийся в настоящее время текстовой и графический материал позволяет сделать попытку обобщения и систематизации данных, которые могут рассматриваться как положительные аргументы в вопросе о широте и популярности в тюркской среде рунической грамоты.
Предлагаем рассмотреть следующие функциональные группы памятников.
I. Стелы и валуны с надписями.
Сюда относятся прежде всего енисейские эпитафии и алтайские тексты. Сложность использования этих памятников для выяснения вопроса о том, насколько была распространена грамотность в тюркской среде, заключается, во-первых, в определённой общей форме эпитафий, различающихся чаще всего лишь биографическими подробностями. Во-вторых, выполнение эпитафийной надписи являлось элементом погребальной обрядности. Недаром С.Е. Малов назвал их «кладбищенской поэзией». Надпись могла иметь сакральный смысл, дополнявший мемориальное значение сооружения. Кроме того, эти надписи, как эпитафии вообще, возможно, содержали многочисленные архаизмы, исчезнувшие из устного и письменного языка.
Для темы нашей статьи важны два обстоятельства, указывающие на возможность выполнения надписи не писцом-профессионалом, а лицом случайным. Первое — это различие почерковых вариантов букв и аллограф на стелах приблизительно из одной местности. Второе — это многовариантные перебои в орфографии, порождённые иногда недостаточным знанием норм правописания (т.е.
(55/56)
здесь аргументом в пользу широкого знания письма тюрками являются многочисленные примеры «орфографической малограмотности»). Иначе говоря, широкая грамотность тюрков не отличалась глубиной, что приводило к отклонению от письменной нормы (могла на это влиять также и локальная орфоэпия). [12]
Группа памятников Алтая позволила в большей степени выделить тексты не мемориального, а бытового и социального характера. Некоторые алтайские надписи адресованы определённым лицам, они имеют значение приказа, пожелания, фиксируют какое-то событие. [13]
Руническая надпись из Поволжья содержит сентенцию с оттенком дидактики: «крылатое слово, крупицу мудрости, достойную увековечения на камне». [14]
Памятники рунического письма Алтая и Поволжья содержат записи личного и бытового характера, афоризмы.
II. Краткие надписи на малых предметах.
О том, что тексты были рассчитаны на многочисленных читателей, можно заключить и исходя из распространенности рунических надписей на различных бытовых предметах. Это надписи на бронзовых зеркалах, монетах, пряслицах, золотых и серебряных сосудах, поясных бляшках и т.д. Рассмотрение этих памятников позволяет сделать следующие замечания по исследуемому вопросу.
1) Из-за функциональных особенностей они не могут быть столь архаичными в лексическом и стилистическом отношении, как эпитафии. Эти надписи свидетельствуют о распространении письма в быту тюрков как средства передачи информации, связанной с определённым предметом или его назначением.
2) Метки-имена, имевшиеся на различных предметах, так же, как и тамга, указывали на принадлежность веши или автора изделия. Сюда следует отнести, например, бронзовую бляшку из Минусинского музея с надписью «čur» [15] и, вероятно, бронзовый перстень из Ферганы [16] с надписью «manč», который мог, однако, играть и роль определённого должностного знака «лица, облечённого доверием».
3) Содержание надписей на сосудах, найденных на Алтае и Енисее, также предполагает их всеобщее чтение и понимание. К ним относятся надпись, гласящая, что сосуд получен в подарок за невесту, [17] и трапезные присловья, обычные на столовых приборах: «Вкушай, добрый герой Умсуг!»; «Испробуй свою долю, герой Амаш!»; «Пей (вкушай) свою золотую трапезу!»; «Будь славен, Сепинлиг!». [18]
4) Уникальная надпись на массивной концевой бляхе поясного набора [19] является фрагментом благопожелания, уместного на детали воинского снаряжения. Благопожелательные надписи на предметах превращали их в амулеты. Это отмечено, например, для китайских монет, которые в новой среде теряли свои функции и становились амулетом владельца. [20]
(56/57)
Существование амулетов с письменным обращением к божеству [21] у тюрков демонстрирует одновременно и довольно высокий уровень религиозной культуры и многообразие форм применения рунической письменности.
5) Одна из немногих достоверно прочитанных надписей на зеркалах — надпись на зеркале из Верхнего Прииртышья — представляет собой этический постулат и содержит буддийскую идею прижизненного воздаяния. Эта надпись не похожа на те надписи на вещах, которым приписываются магические функции. [22] Текст имеет назидательный характер, однако это скорее не отвлеченная сентенция, а ориентированная надпись на подарке.
III. Надписи на керамике.
Эта группа памятников наименьшая. [23] Для вопроса о широте применения в тюркской среде рунического алфавита они дают интереснейший материал. Содержание фрагментов текстов на обломках керамики, чаще всего хумов, отражает исключительно хозяйственную тематику: «...амбар для зерна...», «...его внутренность мукой...», «...двор, подать...».
Характеризуя надписи на обломках керамики, А.Н. Бернштам писал, что «они обозначали не только стандарт и функцию сосудов, но отмечали и принадлежность их владельцу или имя мастера». Таким образом руническое письмо выполняло различные функции, причём было рассчитано на чтение тюркоязычным населением или «населением, знавшим тюркскую речь». [24]
IV. Наскальные посетительские надписи.
Число этих надписей значительно, однако из-за своей краткости и сложности чтения они, за исключением, пожалуй, неоднократно и по-разному читавшихся текстов Хая-Ужу, [25] не прочтены и в большинстве не опубликованы. Исследование находится пока на стадии поисков и фиксирования текстов, но даже предварительные наблюдения их внешних данных позволяют установить многообразие почерков этих наскальных граффити. Неглубокие знаки, процарапанные не специальными инструментами, а вероятнее всего ножом, оставляют впечатление, если можно так сказать, «заметок, сделанных мимоходом» (по выражению С.В. Киселёва) разными лицами. Краткость и отрывочность подобных текстов свидетельствует, по мнению Л. Базэна, «о примитивизме дологического мышления их авторов». [26] Сложность расшифровки этих лаконичных заметок-указаний на скалах объясняется, скорее, недостаточной изученностью языка енисейской руники, а не её «примитивизмом». Примером служит то обстоятельство, что почти каждый первый вариант чтения текстов не остаётся без изменения, а иногда и существенных возражений со стороны других исследователей.
Наскальная руническая эпиграфика для рассматриваемого вопроса особенно ценна обилием почерков, отсутствием у авторов большого числа надписей профессиональных навыков, впечатлением торопливости, небрежности, с которой сделаны заметки. Наконец,
(57/58)
сам жанр граффити (если допустимо ввести такой термин ) подтверждает возможную популярность рунической грамоты. Эти памятники ежегодно пополняются новыми находками в Казахстане, Киргизии, на Алтае, в бассейне верхнего Енисея.
Наблюдения над различными видами надписей позволяют привести целый комплекс аргументов в пользу мнения о весьма широком для кочевой культуры тюрков распространении грамотности. Большое число надписей эпитафийных, существенно различающихся индивидуальными графическими особенностями и перебоями в орфографии, использование рунической письменности в целях буддийской религиозной пропаганды среди тюрков, утилитарное назначение ряда надписей и метки-имена (а не только тамги) на бытовых предметах, находки надписей на утвари и снаряжении с трапезными или воинскими благопожеланиями, многочисленные наскальные граффити Центральной Азии, Алтая и Казахстана в настоящее время уже представляют собой достаточно обильный материал для систематизации и дифференцированного исследования палеографии рунического письма.
Примечания. ^
[1] В.В. Бартольд. Обзор истории тюркских народов. — Сочинения. Т. 5. М., 1968, с. 430.
[2] С.Е. Mалов. Енисейская письменность тюрков. М.-Л., 1952, с. 7.
[3] A.Н. Бернштам. Древнетюркское письмо на р. Лене. — ЭВ. 4, 1951, с. 85.
[4] С.В. Киселёв. Краткий очерк древней истории хакасов. Абакан, 1951, с 74.
[5] Л.Н. Гумилёв. Древние тюрки. М., 1967, с. 332-333.
[6] B.М. Насилов. Язык орхоно-енисейских памятников. М., 1960, с. 86; А.С. Аманжолов. Глагольное управление в языке древнетюркских памятников. М., 1969, с. 19.
[7] Liu Mau-tsai. Die chinesischen Nachrichten zur Geschichte der Ost-Türken (T’u küe). Bd 1. Wiesbaden, 1958. c. 43.
[8] G. Clauson. The Origin of the Turkish ‟Runic” Alphabet. — АО. Т. 32. (1970), с. 61.
[9] С.E. Mалов. Памятники древнетюркской письменности. М.-Л., 1951, с. 13; И.В. Стеблева. Древнетюркская книга гаданий. — История, культура и языки народов Востока. М., 1970, с. 155-156.
[10] И.А. Батманов. Современная и древняя енисеика. Фрунзе, 1962, с. 16; Л.Р. Кызласов. О датировке памятников енисейской письменности. — СА. 1965, №3, с. 49.
[11] Д.Д. Васильев. Графические особенности памятников Хойто-Тамира. — Вопросы восточного литературоведения и текстологии. М., 1975, с. 100-109.
[12] Можно сослаться на некоторые наглядные примеры орфографических перебоев в руническом Глоссарии (Древние тюркские диалекты. Фрунзе, 1971, с. 87-107), а также на замечание П.М. Мелиоранского по поводу орфографической ошибки на «сосуде, доставленном в Имп. Кунстка-
(58/59)
меру в 1826 г.» (П.М. Мелиоранский. Два серебряных сосуда с енисейскими надписями. — ЗВОРАО. Т. 14. Вып. 1. 1902, с. 20.
[13] Э.Р. Teнишeв. Рунические надписи на утёсе р. Чарыша. — ЭВ. 12. 1958, с. 62-66; он же. Древнетюркская эпиграфика Алтая. — «Тюркологический сборник. К 60-летию А.Н. Кононова». М., 1966, с. 262-265; К. Сейдакматов. Древнетюркские надписи в горном Алтае. — Материалы по общей тюркологии и дунгановедению. Фрунзе, 1964, с. 95-101; А.К. Боровков. Енисейские надписи на сосудах. — Тюркологические исследования. М.-Л., 1968, с. 194.
[14] Э.Р. Teнишeв. Камень с рунической надписью из Юрьева. — Лингвистический сборник. Таш., 1971, с. 23.
[15] Отмечена А.М. Щербаком как пропавшая (А.М. Щербак. Енисейские рунические надписи. К истории открытия и изучения. — «Тюркологический сборник. 1970». М., 1970, с. 113). Вновь обнаружена в 1973 г., находится в экспозиции Минусинского краеведческого музея.
[16] С.Г. Кляшторный. Древнетюркская руническая надпись на бронзовом перстне из Ферганы. — «Труды АН ТаджССР». Т. 103. Вып. 5, с. 167-168.
[17] П.М. Мелиоранский. Два серебряных сосуда, с. 21.
[18] А.К. Боровков. Енисейские надписи, с. 192, 193, 195; П.М. Мелиоранский. Два серебряных сосуда, с. 19.
[19] А.К. Боровков. Енисейские надписи, с. 194.
[20] С.Г. Кляшторный. Монеты с рунической надписью из Монголии. — «Тюркологический сборник. 1972». М., 1973, с. 337.
[21] Д.Д. Васильев. Руническая надпись на камне-амулете. — «Письменные памятники и проблемы истории культуры народов Востока» (X Годичная сессия ЛО ИВ АН СССР). М., 1974, с. 57-60.
[22] Ф.X. Арсланова, С.Г. Кляшторный. Руническая надпись на зеркале из Верхнего Прииртышья. — «Тюркологический сборник. 1972». М., 1973, с. 313-314.
[23] Библиография руники на керамике: Ю.А. Заднепровский. Тюркские памятники в Фергане. — СА. 1967, №1, с. 270-274; Э.Р. Тенишев. Руническая надпись из Кувы. — «Восточная филология». Вып. 3. Тб., 1973, с. 263-265.
[24] А.Н. Бернштам. Древнетюркские рунические надписи из Ферганы. — ЭВ. 11. 1956, с. 57.
[25] W.W. Radloff. Die alttürkischen Inschriften der Mongolei. 3. Lfg. St.-Pbg., 1895, c. 325-327; H.N. Orkun. Eski türk yazıtları. Cilt 3. Istanbul. 1940, с. 89-92; С.E. Maлов. Енисейская письменность тюрков. М.-Л., 1952,с. 44-45; З.Б. Арагачи, Д.М. Насилов. О надписи на скале Хая-Ужу. — «Учёные записки Тувинского НИИЯЛИ». Вып. 10. Кызыл, 1963, с. 257-263.
[26] L. Bazin. La turcologie; bilan provisoire. — «Diogène». №24. 1958, с. 106; A.S. Amanzholov. Forefather Goat or the Ancient Turkic Inscription in Early Greek Alphabet. — «Archiv Orientální». 42. Praha, 1974, c. 36.
|