А.Д. Столяр

Резонанс личности в науке.

// Степи Евразии в древности и средневековье. Материалы научно-практической конференции, посвящённой 100-летию со дня рождения М.П. Грязнова. Книга I. СПб: 2002. С. 24-28.

Честность! В большом и малом... Этой заповедью открывался жизненный девиз двух Михаилов, объединенных десятилетиями мужественного, выдержавшего тяжкие испытания, археологического братства. Девиз Михаила Петровича Грязнова и Михаила Илларионовича Артамонова. Следуя ему, я должен начать с оговорки, что этот этюд представляет не первое, а уже повторное издание воспоминаний о М.П. [Столяр, 1992, с. 12-17], как совершенно особой личности, внесшей нечто уникально человеческое в сознание, по крайней мере, двух поколений археологов нашей страны. Настоящее издание подверглось небольшой правке и дополнено характерными отдельными сюжетами.

Отпущенное мне судьбой «совершеннолетие» неизбежно обращает мысль к анализу пройденного, достаточно скромного научного пути, особенно выделяя тему Наставников, самоотверженно и в основном бескорыстно пестовавших нас и обусловивших наше археологическое рождение. В процессе такого виртуального обращения к корням своим самобытные фигуры, подобные «Михпету» (сокращённая форма, бытовавшая, например, в Москве), всё более масштабно осмысляются в их истинном исследовательски-этическом монументализме. При встречах с М.П. на протяжении около 40 лет в истоптанных коридорах Эрмитажа, ИИМК, истфака он повседневно воспринимался как нечто естественно данное, чуть ли не обыденное. А в реальности нам была дарована возможность общения с подлинно человеческим феноменом по его интеллектуальному диапазону, бескорыстной преданности науке, душевной открытости и щедрости. Какой ресурс нашего умудрения был упущен показывает хотя бы то, что инициатива общения с молодой порослью в археологии обычно принадлежала М.П., но не нам самим. А случаи его отказа от беседы со ссылкой на действительную занятость как-то не припоминаются.

Я не отношусь к категории прямых учеников М.П., не вхожу в круг той археологической смены, которая была ему особенно близка. В этой диспозиции я как бы человек несколько со стороны, что, не исключено, способствует объективности свидетельства исключительной энергетики влияния М.П. (как прямого, так и косвенного) на развитие отечественной археологии XX в. Налицо явление исключительного духовного резонанса жизненного подвига истинного патриота, самоотверженного гуманиста, выдающегося знатока «седой старины». Природа такого резонанса, представляющего форму посмертного бытия исследователя (философское решение проблемы бессмертия), величественна тем, что с течением времени он не угасает, а, напротив, набирает новую силу по мере продвижения науки по путям и тропам, которые были намечены первопроходцем.

Момент, когда М.П. раз и навсегда вошёл в моё сознание, помнится отчётливо. Первый послевоенный год. Темные антресоли сибирской секции ОИПК в Эрмитаже. Особая атмосфера уникального курса, который М.П. читал (точнее — исполнял) небольшой группе студентов-археологов истфака. Таким предметом явилась вообще не находящая других аналогов «археологическая криминалистика», открывающая в сотрудничестве с трасологией С.А. Семёнова только рождавшуюся новую сферу источниковедческого раскрытия ископаемой культуры. В представлении М.П. она обладала исключительным потенциалом. Заключая в себе совершенно особое, в чём-то космическое (по диапазону скрытой информации) понимание вещи. Каждое занятие заключало в себе нечто от волшебного действа древних инициаций. Как сказочный маг, М.П. задавал посвящаемым подготовленную задачу, порой с совершенно «свежими» наблюдениями, не получившими ещё и у него окончательного объяснения. Поддерживая умственное напряжение и эмоциональный настрой соревновательного анализа каждого артефакта как носителя тайны прошлого, он очень тонко руководил исследовательскими действиями группы, постепенно поднимая студентов на начальную ступеньку соучастников своего научного поиска. С этих занятий в моем сознании органично закрепилось представление об исключительном приоритете археологического «документа», ложности снобистики самоуверенного взгляда на деятельность далёких «предков» и неприемлемости профанной спекуляции в опыте реконструкции отдельных сторон первобытной культуры в процессе её далеко не элементарного развития.

Год спустя М.П. не пожалел времени на детальный разбор и критику корреляционных таблиц в моей первой статье, сдаваемой в печать, «Мариупольский могильник» (1947). В дальнейшем запомнились всегда насыщенные мыслью доклады М.П. и не менее существенные его выступления в прениях. Особое же влияние на моё зрелое становление и утверждение в профессиональном сознании мировоззренчески значимых постулатов оказали три случая совершенно различных контактов.

...Белая ночь конца июня 1948 г. Небольшая компания выпускников кафедры археологии вместе со своими немногочисленными учителями отмечала окончание Университета на квартире С.И. Капошиной в Лесном.

(24/25)

В финале М.П. обратился ко мне: «В такую ночь надо возвращаться на Васильевский подобно паломникам...». Состоялась неторопливая лирическая прогулка до 12-й линии (я жил у Среднего пр. на 6-й линии). На фоне волшебной панорамы города впечатляюще раскрывался поэтический мир М.П. А кульминацией явилась основательная остановка у озарённых солнцем сфинксов, где М.П. поведал мне заповеди своей религии в науке. Финал этой уникальной «лекции» поныне звучит в моей памяти: «Только бескорыстие, честность и неустанный поиск могут руководить учёными. Подчиняйтесь только им и Ваш труд не будет напрасным».

...Прошло более 10 лет. Я в Эрмитаже в одном отделе (ОИПК) с М.П. Ещё довоенная, долго игнорируемая фундаментальная идея С.А. Семёнова неожиданно приводит к тому, что буквально модным у первобытников становятся самые примитивные опыты по изготовлению орудий из камня и их рабочему использованию. Таким желанием загораются молодые (по стажу работы в ГЭ) сотрудники, поддержанные зав.отделом М.З. Паничкиной. Единственное условие постановки такого эксперимента видится нами лишь в наличии кремнёвого сырья хорошего качества. Весной 1960 г., в пору неописуемой распутицы в район Ржева отправляется экспедиция за таким сырьём. В результате подобной эпопеи («Вазузнады») в Эрмитаж доставляется целый ГАЗ-52 мелового кремня из района Зубцова. Вскоре на Большом дворе Зимнего дворца закипели столь же темпераментные, как и дилетантски самодеятельные опыты раскалывания кремня и выделки самых примитивных кремнёвых орудий (наиболее успешно — грубых рубил). Проходивший случайно М.П. задержался на часок, наблюдая наши опыты. Уходя, он не стал изобличать стихийную примитивность наших действий, а предложил регулярно, в выходные дни проводить опыты работы с камнем у него на даче (Новый Петергоф). Так начались согретые «сибирским» гостеприимством Марии Николаевны трудовые воскресенья в небольшой рощице, неподалеку от «дендрария» — гордости М.П. Логичная постановка дела сразу же прозаически многое прояснила. Так, мы прочно поняли, на какой предельный диаметр ствола дерева нам следует ориентироваться, если мы собираемся его подрезать с помощью пластинки со скошенным краем. Ещё более важным явилось уяснение до этого вообще невидимых нами обязательных технических операций (к примеру, особой важности и, одновременно, трудности прочного закрепления орудия в рукоятке). Но главным, незамеченным тогда в истинном значении, в действительности же самым существенным уроком этих дней явилось убеждение в приоритете реалистичной, конкретно моделируемой, а во всех возможных случаях и физически выверенной реконструкции над умозрительными построениями, сколь бы внешне эффектными они не были.

...Третий урок, данный мне М.П., касался обязанности противостояния ложным сенсациям в науке. На протяжении примерно четырёх лет он педагогически своеобразно внедрял в мою мораль чувство актуальности древней библейской заповеди о непременном клеймении шельмы в самой прямой форме — публично откровенно и однозначно, без каких бы то ни было смягчающих реверансов.

...В 1964 г. я вслед за моим Учителем М.И. Артамоновым ушёл из Эрмитажа на преподавание в Университет. Случавшиеся встречи с М.П. стали более редкими. В связи с моими занятиями проблемой рождения изобразительного творчества у нас состоялось несколько бесед (например, в 1967 г. в связи с моим докладом в Эрмитаже о происхождении «фрески» альтамирского типа). Но основу последнего, для меня особенно важного контакта с М.П., составил другой, несколько неожиданный сюжет.

В 1976 г. заведующий сектором Института истории филологии и философии СО АН СССР, доктор исторических наук В.Е. Ларичев начал бурную рекламную кампанию по представлению Миру «исключительного археологического открытия» «огромного общекультурного значения» — «уникального», наделенного «подлинной философской грандиозностью» «искусства» стоянки Малая Сыя (начало верхнего палеолита) в Хакасии. К 1980 г. появилось более 20 широковещательных публикаций, сопровождаемых отретушированными под «идею» иллюстрациями В. Жалковского. Откровения Ларичева пропагандировались такими центральными изданиями, как журнал «Знание-сила» и газета «Северная культура» и как нечто особо значительное в нашей истории представлялось томом «Памяти» Чивилихина.

Знакомство с первыми же его декларациями не оставило и тени сомнения в том, что все эти «шедевры», без всякого исключения, представляют только естественные образования (случаи «игры природы» — Lusus naturae), никак не причастные к деятельности человека и его древней культуре. В такой ситуации М.П. как-то на ходу «проэкзаменовал» меня («Как Вы воспринимаете коллекцию Ларичева?»), установив идентичность наших оценок. А вслед за этим М.П. стал регулярно передавать мне, без каких бы то ни было объяснений, публикации Ларичева в массовой прессе Сибири (газеты «Советская Сибирь», «За науку в Сибири», «Вечерний Новосибирск», «Красноярский рабочий» и др.), которые ему присылались местными археологами. Насыщая таким образом «Ларичевское досье», М.П. тем самым фокусировал мой критический анализ и утверждал необходимость публичного разоблачения амбициозных фантазий, замусоривающих

(25/26)

источниковедение древности и ведущих к дискредитации отечественной археологии как науки.

Однако возможности выхода в центральную печать я совершенно не видел. Тем неожиданнее был московский звонок С.А. Плетнёвой (зам. редактора «Советской археологии») в начале 1981 г. Она в силу давнего знакомства буквально потребовала срочного критического опровержения всей сенсации Ларичева. Завершив его за неделю, я свой текст представил на суд М.П. Он его принял полностью и согласился поставить в публикации свою подпись первой [«Письмо в редакцию» // СА. 1981, №4. С. 289-294]. Этим соавторством я очень горжусь.

Изложенные эпизоды зримо передают особое воздействие личности М.П. на становление далёкого от сибирских древностей археолога следующего поколения и тем самым отражают в этих частностях его истинно человеческий диапазон и духовную щедрость.

Как бы вопреки всему трагизму десятилетий тоталитаризма, беспощадному искоренению любой незаурядности, наша археология отнюдь не была бедна яркими индивидуальностями. На этом фоне совсем не броской была и в то же время особенно выделялась самобытность М.П. Не проявляясь рельефно внешне, она носила исключительно глубинный характер. Выражалось это, прежде всего, в совершенно особом, эмоционально согретом отношении к изучаемому прошлому как живому и бесконечно многообразному, одухотворённо человеческому деянию. Позволю сказать, как бы мистически это не [ни] звучало, что «ископаемую» культуру он воспринимал как нечто действительное, всеми органами своих чувств, что ему было дано ощущение исторического аромата былой эпохи. Его исследовательский вкус отличался особой остротой и аналитической обеспокоенностью. Прошлое всегда виделось М.П. как в принципе бесконечное множество сплетений совершенно конкретных, чаще всего неповторимых явлений, постоянно требующих критического напряжения исследовательской мысли и её готовности к принятию самого неожиданного для учёного результата данной ступени познания.

Не было момента, когда М.П. не жил бы какой-то загадкой древности. Типичная «коридорная» встреча. Вопрос М.П., к примеру такой: «А что Вы думаете о трипольских статуэтках?». Сразу же поднятые на лоб очки. Мгновенный тонкий рисунок, раскрывающий ранее невидимое в основной семантике энеолитического образа женщины.

Со всем этим сочеталась глубокая осознанность обеднённости и крайней фрагментарности отблеска «седой древности» в археологическом зеркале, ущербной отрывочности и омертвелости картины жизни в этом «телескопе истории». В полной мере им всегда принимался во внимание и скрытый характер заключённой в артефакте информации, частично раскрываемой лишь многолетним накоплением опыта.

Теоретически всё это абсолютно ясно каждому археологу. Но как редко такая установка действительно серьёзно реализуется, органически входит в каждую исследовательскую операцию. Для М.П. она была естественным правилом — он никогда не принимал археологически выявленную часть, к тому же, нередко деформированную временем, за реальное целое. Насколько такая логика была элементом его мышления, показывает его же обращение в каждом случае к задачам исторической реконструкции. Замечательны, можно сказать, эталонные образцы выполненных им восстановлений, ставших хрестоматийными в широком диапазоне — от ювелирно «отремонтированных» вещей до полностью воссозданных монументальных комплексов.

Наука для М.П. была абсолютной самостоятельной ценностью. Счастье в его понимании — это свобода самых трудных исканий в избранной области знаний о человеческом феномене. Незыблемый альтруизм, полное безразличие к любым аспектам карьеры, к наградам и почестям, к официальному положению. Чуждый всему формальному, М.П. очень широко и, вместе с тем, строго определял свой долг и жизненные обязанности, подчиняя их интересам науки. К ним он относил, в первую очередь, просвещение и личное воздействие на профессиональное и нравственное становление археологической смены. Осуществлялось оно в совершенно нетрадиционных формах преподавания и свободном общении, а завершение получало в руководимых им экспедициях.

«Добровольно», в течение сорока лет, без пропусков и срывов, образцово во всех отношениях М.П. вёл свои дисциплины на Ленинградской кафедре археологии. Отзываясь на просьбы, он читал на Урале и в Сибири свои оригинальные курсы, которые всегда оказывались событием в жизни этих университетов. Драматургия археологического следствия и его насыщенность живой мыслью, воссоздание казалось бы навсегда утраченного, естественная непосредственность и доверительная открытость создавали обстановку какого-то очарования, вдохновлявшего «племя молодое» на первые шаги в науке. Всё это живёт в сознании былых студентов, а ныне зрелых и опытных мужей науки.

Целостно интеллигентная сущность М.П. — очень ответственное отношение, при всей его постоянной увлечённости, к собственным работам, неоднократно подвергаемым проверке. Он никогда не абсолютизировал свои представления и уважительно относился к другим точкам зрения, коль они сопровождались какой-то аргументацией. М.П. не только никогда не участвовал в любой групповщине, преследующей далёкие от науки цели,

(26/27)

но и вообще не переносил научное несогласие на почву личных отношений. «Наружно» М.П. виделся и слышался очень тихим человеком. Ему совершенно не был свойственен повышенный тон, тем более крик. Изредка, когда он суровел, лицо утрачивало обычную мягкость, а речь становилась чеканно холодной. Так вроде бы вырисовывается портрет исключительно мирной, вне зависимости от обстоятельств и ситуации, личности. В действительности же подобное заключение содержало бы глубокое заблуждение.

Он становился совсем другим — жёстким и непреклонным, — когда науке наносился губительный ущерб. Тогда он был категоричен, принципиально осуждая, наряду с полуобразованностью, тенденциозность, амбициозные спекуляции, ложные сенсации. И в этих случаях он был совершенно особенным. Это была не кратковременная шумная вспышка, а длительное, систематическое, не всегда заметное со стороны борение за достоверность археологического знания и чистоту его источниковедческой базы. Если не только афористично, но и в чём-то действительно суждение, что каждый человек имманентно заключает в себе целый мир, то самое весомое тому подтверждение представляет многообразие проявления личности М.П. Завершая очень фрагментарный и упрощённо схематичный набросок его образа, нелишне дополнительно отметить свойственные ему некоторые характерные черты открытой и целостной натуры.

Человечность М.П. сразу же принципиально проявилась в том, что обычно его собеседник, будь им даже только начинающий студент, ощущал своё достоинство в смысле изначальной самостийности, принадлежности к общему виду сапиенса с его реализуемым в перспективе онтогенеза искомым творческим потенциалом. Кажется, что в таком таланте свободного общения М.П. проявлялась реликтовая органика, восходящая еще к той морали первобытной архаики, которая составляла непобедимую социальную базу антропогенеза. Подобная глубокая наследственность единения духа тысячелетиями сохранялась в недрах коренной народной среды. Знаменательно, что современные философы-футурологи [Моисеев и др., 1987] наделяют особой миссией возрождение этического начала «ископаемой» общности. Вопреки снобизму господствующего обыденного представления о троглодите-животном, они полагают, что наступающая эпоха ноосферы решительно требует сознательной рекультивации первородной социальности в только создающуюся систему морали Земли.

Предельно критической проверкой этого качества М.П., как и неизменной скромности, явилась вся его жизнь на берегах Невы. Она прошла в самой посредственной коммунальной квартире — знаковом элементе советской действительности. М.П. был мудрым и добрым волшебником этого случайного сообщества, утвердившим в нём незыблемость атмосферы понимания, согласия и взаимопомощи. При больших возможностях своего комфортного устройства Грязновы об этом вообще не помышляли, а у их соседей сама мысль о выезде «профессора» вызывала самый неподдельный страх. Эти чужие люди трогательно заботились о своём наставнике. Так, к примеру, оберегали они дневной сон уже состарившегося М.П., защищая его от звонков по телефону, который, кстати, также был общим. Итак, по этому показателю бытия М.П. с бесспорными основаниями мог занять выгодное место в реестре «рекордов» Гиннесса.

Искренний и уважительный интерес к человеку естественно распространялся на широкий круг коллег в их всесоюзном охвате. Постоянство этой линии в жизни М.П. получило, в частности, опять же специфическую, проявленную в деле реализацию, можно сказать, в наглядно-художественном выражении. Закономерно, а не случайно, что он, и только он многими годами создавал единственную, выполненную, как и всё, что он делал, на уровне мастерства галерею фотохарактеристик значительной группы отечественных археологов.

В нём непрерывно жила память о людях, в том числе, при всей круговерти новых встреч и забот, о былых сотрудниках. Так, он неоднократно напоминал мне о необходимости помощи по линии секции археологии Головного совета Минвуза Ф.Х. Арслановой (успешно вела археологические исследования в Казахстане, после чего судьба её забросила в Тверь) в её работе по учебному пособию и началу преподавания.

Дополнительными аспектами того же начала человечности являлись тактичность и безотказность. Уникальность первой заключалась в особой методике М.П., нацеленной на устранение отрицательного обстоятельства не прямым силовым действием, а тонким, особо найденным приёмом, наделённым долей юмора и побуждающим виновника к самокритичному выводу («эталонный образец» — преодоление «летаргии», свойственной С.С. Черникову на заседаниях сектора). Безотказность. М.П. выражалась в том, что он отзывался на каждую просьбу, если только она отвечала его возможностям и не противоречила незыблемой для него этике. Случалось, что такое участие ставило его в неловкое положение по вине самого малознакомого просителя, который это не сразу понимал. Сочувствие и чуть ли не «гимназическое» смущение самого мэтра в некоторых подобных казусах было неповторимым (эпизод — ознакомление с выставкой ОИПК московской гостьи из Министерства культуры).

Эстетическое восприятие активно аранжировало всю деятельность М.П. Стилистически наглядно такая

(27/28)

«археологическая семантика» художества М.П. проявлялась и в «крупных», и в «малых» формах, к примеру, от строя стеллажей с подлинным научным сокровищем (множеством художественно оформленных папок с уникальными материалами) и вплоть до собственноручно выполненного, опять же в зверином стиле, каждого персонального приглашения на свой юбилей.

Очень мало в жизни М.П. взял для себя и очень много сил, ума и сердца отдал науке и людям. В этом — источник особого нравственного резонанса его личности.

Важную заповедь жизни М.П. передавал нам, особенно подчёркнуто в последние годы, рассказом о философской оценке старым кочевником возможных утрат человека. Итогом этого рассуждения было заключение, согласно которому все личные потери, за исключением одной, преходящи и не судьбоносны. Лишь одна из них роковая: «Голову потеряешь — всё потеряешь!».

Поскольку каждый уверен в сохранности своей головы, думаю, что сейчас актуально было бы с полной откровенностью обратиться к вопросу — насколько мы в действительности, а не только декларативно (по нынешнему — виртуально) следуем основным традициям, завещанным нам М.П. Грязновым. Самое сущностное в этой задаче — совершенно честно ответить самому себе, никак не щадя личного самолюбия.

Михаил Петрович был последним представителем лидеров героической поры (при всех жертвах, издержках и противоречиях того времени) в отечественной археологии XX в. Сейчас эта выдающаяся плеяда (документально представлена портретной галерей ИИМК), сохраняя всю силу оставленных нам фундаментальных идей, постепенно приобретает мифологическую окраску. Мы — археологи рубежа нового столетия — полагаю в целом менее масштабны и не столь индивидуально выразительны. Во всяком случае, я сам ощущаю это физически, обращаясь к памяти о В.И. Равдоникасе и М.И. Артамонове. Такая эволюция, по-видимому, обусловлена сложной закономерностью. Преодолению она вряд ли поддаётся, но одновременно требует определённого контроля, дабы потери науки не были чрезмерными.

Особенно тревожно внезапно открывающееся «безлюдье», когда необходима действительная личность для определённого ответственного дела. Ещё более опасно в духовной перспективе археологической смены ослабление сознания роли её научных наставников, убыль органичной благодарности своим учителям. Короче говоря, разрушение основы научной этики. Всё это представляет опасное размывание тех творческих традиций, которые составляют внутреннюю, передаваемую по поколениям силу научной эстафеты.

наверх