Я.А. Шер
Кое-что из жизни Грача.
// Древние культуры Центральной Азии и Санкт-Петербург. Материалы всероссийской научной конференции, посвящённой 70-летию со дня рождения Александра Даниловича Грача. СПб: Культ-информ-пресс. 1998. С. 57-67.
Науку создают живые люди. Когда они уходят из жизни, остаются их книги, статьи, научные архивы, фотографии. За последние 10 лет вошли в широкое употребление видеозаписи, которые, конечно же, приближают к нам живой облик ушедшего человека. Однако каждый человек многопланов. Можно, например, снять на видео хмурого человека, а на самом деле он был весельчак и в видеокамеру попал в какой-то невесёлый момент. Ничего из этих документальных материалов неспособно воссоздать то, что было характерно именно для этого человека, его манеру держаться, разговаривать, был ли он весёлым или мрачным, остроумцем или тугодумом, как относился к близким, друзьям и недоброжелателям. Например, теперь уже мало кто помнит феноменальную память и очень живописную манеру речи А.В. Арциховского; изысканный аристократизм и природную доброжелательность А.А. Иессена, который даже остро критические замечания умел делать так, что на него невозможно было обидеться; мало кто из нынешней молодежи знает, какой взрывной темперамент был у И.А. Орбели; очень мало осталось тех, кто помнит неиссякаемый юмор А.Н. Бернштама, особую манеру шутить М.П. Грязнова, при которой далеко не сразу можно было отличить шутку от серьёзного. Единственное, что может хоть как-то восполнить «штрихи к портрету» ушедшего в мир иной друга, товарища, коллеги, учителя — это воспоминания современников, особенно тех, кому приходилось общаться с ним не только в служебной, но и в неформальной обстановке. Ниже я остановлюсь на нескольких фрагментах из биографии Александра Даниловича Грача и сразу оговорюсь, что они и в малой мере не раскрывают всего многообразия его личности.
Меня с А.Д. Грачом (мы его звали Шурой) связывали 23 года близкого знакомства, а в последние 10 лет и искренней дружбы. Почему я делаю такую оговорку? Известно, что в наших отношениях с ним были разные периоды, в том числе и омраченные серьёзными разногласиями (на деловой основе), но у нас обоих хватило ума преодолеть разлад и вернуться к доброй дружбе.
Я был вхож в его семью и мог наблюдать всех Грачей: маму Лидию Михайловну Тюнтину, жену — Нонну Леонидовну и сына Всеволода, который после смерти отца работал в моём отделе в Эрмитаже, их близких и дальних родственников и друзей, — с достаточно близкого расстояния.
Нас познакомил в 1958 г. теперь уже тоже покойный археолог Ю.Д. Баруздин. Была промозглая ленинградская осень, мы шли через Дворцовый мост домой, в аспирантское общежитие, которое тогда помещалось на Тучковой набережной в восточном крыле Пушкинского дома. На пути была Кунсткамера (тогда МАЭ АН СССР), и Юрий Дмитриевич мне предложил: «Хочешь познакомлю тебя с Сашей Грачом?» Я тогда ещё только входил в общество ленинградских археологов и каждое новое знакомство было для меня желанным и интересным. В МАЭ мы спустились в подвал, где у Грача была довольно уютная камералка. Нас встретил симпатичный молодой человек в очках со спадающими на лоб волосами, в которых уже пробивалась благородная седина, хотя было ему тогда 30 лет. Он обнял Баруздина и
(57/58)
расцеловался с ним под возгласы «Юрочка», «Сашенька»; крепко пожал мне руку с открытой доброжелательной улыбкой и сразу стал рассказывать о Туве, откуда он недавно вернулся из 4-месячной экспедиции под руководством Л.П. Потапова.
В рассказе звучал глубокий интерес и искренняя привязанность к этому, тогда ещё совсем глухому и местами дикому и малоосвоенному краю, переполненному археологическими памятниками. Для меня было неожиданностью (тогда я сразу не мог оценить, приятной или неприятной), что Грач занимается практически теми же памятниками, что и я — древнетюркскими каменными изваяниями. Только я занимался семиреченскими «каменными бабами» (за что получил от своего шефа М.П. Грязнова шутливое прозвище «бабник»), а Грач — тувинскими.
С поездками Грача в Туву (ещё до нашего знакомства) связаны некоторые смешные эпизоды. Однажды из своей первой длительной экспедиции Грач вернулся с небольшой мягкой бородой. В библиотеке МАЭ тогда работала одна дама весьма почтенного возраста, бывшая фрейлина двора Ея Императорского Величества. Увидев Грача с бородой, она всплеснула худенькими ручками и проникновенно, с нескрываемым восторгом воскликнула: «Господи, Александр Данилович, как вы похожи на покойного государя императора!» Шел 1953 год, только-только умер Сталин. Быть похожим на государя-императора никому не хотелось, ни тогда, ни ещё много лет спустя.
Известно, что в любой научной среде, в том числе и в археологической, есть явная и неявная конкуренция, порождающая недоброжелательность к конкуренту или даже откровенную вражду. Ведь известны случаи, когда Некто требовал от своего коллеги прекратить изучение тех или иных материалов только потому, что ими занимается он. Иногда это приобретало и вполне официальный характер под предлогом ликвидации дублирования тематики. В глубине души я опасался, не проявится ли что-то подобное со стороны Грача ко мне. Но Грач повёл меня в подвал МАЭ, где хранились каменные изваяния, вывезенные из «моего» Семиречья ещё до революции и всячески способствовал тому, чтобы я мог этими материалами воспользоваться для своей диссертации. Во всяком случае, ни тогда, ни потом я не замечал с его стороны ни малейшей ревности или каких-либо других проявлений научной конкуренции.
Получилось так, что почти на одном и том же материале мы пришли к разным, в чем-то даже к противоположным выводам. Мы активно спорили и между собой и «при людях», т.е. на научных заседаниях, но никогда эти споры не отражались на наших личных добрых отношениях. Так совпало, что и у него (в 1962 г.), и у меня (в 1963 г.) на кандидатских защитах был один и тот же первый оппонент — М.И. Артамонов. Давая положительное заключение по диссертациям, в которых отстаивались почти противоположные выводы, он со свойственным ему блеском и достоинством говорил, что человек не машина, что выводы зависят от фактов и могут меняться и, что диссертантов нужно оценивать прежде всего по тому, как они научились работать с фактами.
Как-то весной нас пригласил к себе на дачу в Петергоф М.П. Грязнов. Мой старший сын Игорь был на два года младше Севы Грача. Мы их взяли с собой, на свежий воздух. На вокзал нас провожала жена Грача Нонна. Тогда я впервые с близкого расстояния разглядел эту легендарную красавицу. В спортивной курточке и клетчатой юбке она была более, чем прекрасна. Вообще она умела бывать холодно высокомерной по отношению к тем, кто ей активно не нравился и не скрывать этого. Но в тот день она лучилась доброй улыбкой и дружественным расположением. Я много раз вспоминал ходившие по ИИМКу и университету разговоры о том, как в студенчестве Саша Грач влюбился в Нонну Журавлёву и как эти двое с крылатыми фамилиями нашли друг друга. Они прожили вместе больше 30 лет. Когда у меня позднее случились тяжелые семейные неурядицы и мы расстались с моей первой женой, Грач иногда подшучивал: «Что тебе сказать, Яша, я ведь неопытный, женат только один раз».
(58/59)
Постепенно мы сдружились, я стал бывать у них дома. Для меня, тогда ещё недавно приехавшего в Ленинград, старая петербургская квартира Грачей на Крюковом канале была сама по себе явлением из иного, малознакомого мне мира. Большая, полутёмная от тяжёлых штор комната со старинной мебелью из карельской берёзы, огромный, на полкомнаты концертный рояль, старинные книги в застеклённых шкафах, обтянутый оранжевым шёлком овальный абажур над столом в маленькой гостиной — всё это создавало впечатление основательности, стабильности и неброского аристократизма. И в то же время ничего не было от барства, как говорится, «просто и со вкусом».
Своего жилья у меня тогда ещё не было, я жил в Пушкинском доме в аспирантском общежитии. Когда позже я привёз жену и сына, мы снимали комнату в коммунальной квартире. Грачи тоже жили в коммуналке (в центре Ленинграда тогда ещё были сплошные коммуналки). Но она была огромная и две одинокие пожилые соседки не только не создавали никакого дискомфорта, а наоборот, как-то оживляли облик этой квартиры. Тогда я впервые заметил у Грача незаурядные актерские способности. Он совершенно блестяще пародировал одну из своих соседок, её своеобразную манеру разговора и мимику.
Тогда же я узнал, что Лидия Михайловна, мама Грача, в юности и в молодости танцевала в балете Мариинского театра. На одной этажерке стояло на подставке обтянутое атласом пасхальное яйцо и серебряный туалетный набор работы К. Фаберже — подарок последней императрицы юным танцовщицам, выступавшим в присутствии Их Величеств на пасхальном представлении, кажется (точно не помню) в 1914 г. Всю остальную жизнь Лидия Михайловна преподавала в Вагановском училище и атмосфера театральной жизни перемешивалась в этом доме с разговорами и впечатлениями научной и музейной среды (Нонна всю жизнь работала в Эрмитаже). В доме постоянно бывали настоящие и бывшие ученицы и ученики Лидии Михайловны. Известные звёзды балета упоминались только по именам — Наташа, Алла, Мишка — как, по-видимому, и должно было быть в своей среде. Там я когда-то познакомился с К. Федичевой, Г. Селюцким и другими артистами и балетмейстерами «Кировского» балета.
Однажды поздно вечером (было это уже в 1974 г.) сидим на кухне у Грачей, пьём чай. Приходит из театра Лидия Михайловна и говорит: «Ребята, а у нас в театральном буфете появились новые конфеты»... и делает многозначительную паузу. Мы вопросительно смотрим: причем тут конфеты и вообще... Хорошие конфеты, как известно, были тогда в дефиците, но информация как бы не по теме. Тогда она многозначительно продолжает: «Под названием “Мишка на Западе”». Это было на следующий день после сообщения о том, что восходящая звезда Кировского балета Михаил Барышников попросил убежища в Канаде и не вернулся с гастролей.
Грач был очень энергичным человеком с хорошим образованием (в университете он специализировался по античной археологии) и с явной устремлённостью к исследованиям. Хорошая археологическая и общеуниверситетская подготовка позволили ему без особого напряжения сменить направление своих исследований. Когда стало ясно, что найти подходящую работу по античной археологии не удастся, он смело взялся за изучение археологии Тувы и очень быстро стал ведущим специалистом в этой области. Когда в 1952 г. в Ленинграде, в Таможенном переулке при прокладке газопровода были найдены предметы XVIII века, он вполне успешно провёл раскопки на Стрелке Васильевского острова, потом выпустил книжку по результатам этих раскопок и снискал себе реноме пионера городской археологии Петербурга-Ленинграда.
(59/60)
Грач обладал редкими организаторскими способностями. Он вообще был очень внимательным к окружающим, одинаково хорошо умел общаться с людьми, не глядя на разницу в социальном положении вахтерши музея или высокого городского начальника. Плюс к этому он обладал особым даром разговаривать с начальством, качеством, которое всегда имеет очень большое значение для организатора, а в те времена — особенно. Он умел убедить весьма далёких от археологии партийных и советских руководителей в важности и необходимости тех работ, которые он проводил. Когда Грач приезжал в какой-нибудь глухой, отдалённый район Тувы, первым делом он делал обстоятельный доклад на бюро райкома партии и тут же предлагал проект решения. Доклад, обязательно сопровождавшийся красочными цветными диапозитивами, что само по себе в те времена было большой редкостью, возбуждал у местных руководителей неподдельный интерес к далёкой истории своего родного края, о которой они зачастую вообще ничего не знали, поскольку в высших партийных школах этому не учили. Решение бюро райкома, которое тут же и принималось, рассылалось во все сельсоветы и становилось обязательным для всех. Так дела археологической экспедиции Грача, весьма далёкие от повседневной практики сельскохозяйственных производственных задач, которыми всегда были озабочены местные власти, оказывались в центре их внимания. Конечно же это было очень важно для экспедиции и, особенно, для её материально-бытового обеспечения, от чего во многом зависел общий научный успех.
В начале 60-х гг. Грач перевёлся из МАЭ в ЛОИА. К этому времени у него уже был накоплен значительный опыт раскопок тувинских курганов и большой фактический материал. Он уже был кандидатом наук, автором двух книг и многих статей. Перевёлся он к нам с вполне оправданным «прицелом» на ещё более масштабные работы в Туве. Проектировалась ещё одна гигантская электростанция на Енисее с водохранилищем в Саянском каньоне. Главным подрядчиком этого проекта был институт «Ленгипроводхоз», тот же самый, который финансировал наши работы на Енисее в зоне Красноярского водохранилища. Поэтому Грачу, который собирался вести эти работы в зоне новой ГЭС, конечно, был прямой резон работать в нашем институте. Руководство МАЭ (Л.П. Потапов) пошло навстречу и Грач был переведён к нам со своей ставкой. Он сразу включился в работу Красноярской экспедиции под руководством М.П. Грязнова.
Полевой сезон 1963 г. мы провели с ним, как он говорил, «в тандеме». Грязнов сформировал два новых отряда — «под Грача» и под моим руководством — для работы на правом берегу Енисея. Нам была предоставлена полная свобода действий в рамках отпущенного финансирования. Это была грязновская манера, пускать своих учеников в «свободный полёт», к сожалению, не очень частая в те времена. После ряда разведывательных маршрутов мы определились. Грач выбрал для своих работ место под горой Туран, а я в «набитом» разновременными памятниками логу Каменка близ деревни Байкалово. Сезон 1963 г. был и для Грача, и для меня одним из самых удачных. Грач раскопал несколько тагарских курганов. Было много интересных находок. Время от времени, устроив выходной, мы ездили друг к другу в гости, показывали свои раскопки, находки, советовались, играли в футбол, пели песни под гитару у костра. В ходе этих и будущих работ формировалась его саяно-тувинская команда: С.Н. Астахов, Ю.И. Трифонов, Д.Г. Савинов, М.А. Петухов, И.У. Самбу. Из более молодого состава этой команды вышло два нынешних члена правительства России: С.К. Шойгу и Н.Л. Дементьева. Я могу себе представить, как бы радовались их успехам Шура и Нонна Грачи. Ведь и Шойгу, и Дементьева были всегда желанными гостями в доме на Крюковом канале.
(60/61)
В 1963 г. Грач предложил мне и нескольким моим сотрудникам съездить после окончания полевого сезона в Туву. В начале сентября мы поехали на наших экспедиционных вездеходах. Ему эта поездка была необходима для переговоров с местным руководством, связанных с развёртыванием в будущем году новой экспедиции, а мне — было очень интересно посмотреть новый для меня край, новые археологические памятники и вообще взглянуть на Саяны с обратной стороны. К тому же Грач настойчиво звал меня включиться в состав новой экспедиции. Но я уже «завяз» в Хакасско-Минусинской котловине и с благодарностью объяснял ему, что в ближайшие сезоны вряд ли смогу принять его предложение. Пройдя живописнейший путь через Саяны, мы разместились в Кызыле, во дворе Тувинского НИИЯЛИ, на улице Кочетова. Познакомились с музеем, с институтом, с городом Кызылом, тогда ещё совсем небольшим. Мне и моим сотрудникам пора было возвращаться в Абакан, а Грач ещё оставался по делам новой экспедиции в Кызыле.
Накануне нашего отъезда мы устроили небольшой «пикник» сначала на берегу Енисея, а потом вернулись во двор института. Как водится в таких случаях, выпили. В тот вечер с нами случилось то, что обычно бывает с находящимися в таком состоянии молодыми научными работниками и что было очень удачно показано писателем Д. Граниным в его романе «Иду на грозу». После пикника мы с ним уединились на крыльце института и стали активно решать сложнейшие научные проблемы, которые не решались годами и десятилетиями, мы прекрасно знали, как нужно «переустроить» наш институт и наши экспедиции, чтобы двигаться к новым научным успехам, мы давали свои оценки всем коллегам и старшим, и ровесникам. Правда, «стариков» мы не поносили, нам грех было на них обижаться, но всю археологию мы готовы были перестроить и поставить, как нам тогда казалось, с головы на ноги. Я тогда без ложной скромности заявил, что скоро вообще напишу совершенно новое «Введение в археологию». На другой день, когда нас провожали в обратный путь, Грач не без веселого ехидства сказал: «Хорошо мы с тобой вчера всё спланировали...» Потом, когда у кого-либо из нас выходила какая-то серьёзная публикация, мы шутя вспоминали нашу «программу», объявленную в Кызыле.
В 1965 г. начались работы СТАЭ. Они были трудными, но и успешными с самого начала. К сожалению, именно в это время между нами пробежала «чёрная кошка». В моём характере в молодости было много максимализма. Я плохо понимал необходимость всей околонаучной дипломатии и «политики», т.е. различных манёвров и обходных путей в переговорах с высоким начальством по вопросам организации и содержания новой экспедиции. Грач в этих делах был безусловно опытнее меня. Мне казалось, что Грач иногда заискивает перед ними, иногда хитрит, и я ему на правах друга это в открытую высказывал. Пока не доходило до публичных дискуссий, Грач на эти мои «выпады» отшучивался и всё. Но однажды мне очень не понравилась пышная помпа, с которой развёртывалась работа экспедиции (у Грача вообще была склонность к некоторой парадности) и я высказался об этом на том же Учёном Совете, на котором Грач делал доклад о первых результатах работы экспедиции. После этого наступило «резкое похолодание», которое длилось долго, года полтора-два. Кое-кто этим воспользовался, чтобы ещё сильнее поссорить нас, но всё же со временем между нами всё «рассосалось». Нонна опять стала мне улыбаться при встрече, а Грач как-то, когда мы одновременно выходили из института, вдруг, как будто ничего и не было, сказал: «Может зайдём к нам, выпьем по рюмке чаю». Все вернулось на круги своя.
В те годы Грач допустил главную и роковую для себя ошибку. Он понимал, что его команда состоит из молодых, ещё мало известных в науке людей, хотя они прекрасно работали и всей своей деятельностью обещали быстрый научный рост. И это действительно так получилось. Достаточно напомнить о Д.Г. Савинове, ныне профессоре, докторе наук и заведующем кафедрой в Санкт-Петербургском университете. Нужно было набраться терпения и немного подождать пока «птенцы
(61/62)
гнезда Грачёва» оперятся. Но Грачу хотелось, чтобы с самого начала в составе его экспедиции были люди с уже известными научными именами. И он пригласил А.М. Мандельштама. Спору нет, А.М. Мандельштам был блестяще образованным востоковедом и археологом из школы М.М. Дьяконова. Тогда он уже был автором двух или трёх книг и многих статей, археологом, раскопавшим и введшим в научный оборот много новых и интересных памятников. Правда, было известно также, что он плохо уживался в тех экспедициях, где кто-то по административной иерархии стоял над ним. Это было понятно: мало кто мог сравниться с Мандельштамом по уровню его образованности, знанию древних и современных языков, умению вести раскопки. Грач постоянно демонстрировал своё уважительное отношение к Мандельштаму, всячески превозносил его научные заслуги, предоставлял ему полную свободу действий в поле и пока было так, всё было нормально. По крайней мере, внешне. Но вот что-то случилось. Боюсь, что теперь уже никто не скажет, с чего всё началось, но Мандельштам в открытую отказался подчиняться начальнику экспедиции.
Думаю, что я правильно догадываюсь о том, что лежало в основе этого конфликта. Но непроверенным догадкам не место в открытой печати. Да и не это в конце концов важно. Важно то, что конфликт можно было и нужно было, если не предотвратить, то уж не доводить до столь трагического исхода. К сожалению, у нас нередко любят со злорадством поглазеть со стороны, как конфликтуют ещё вчерашние друзья. Когда это происходит в обывательской среде, плохо, но ладно, особого вреда окружающим нет. Когда это происходит в научной среде — очень плохо, но тоже понятно: у талантливых людей обычно дурные характеры. Но когда окружающие не просто глазеют и злорадствуют, а ещё и добавляют топлива в огонь, тем более, если это делает начальство, жди катастрофы. Конфликт между Грачом и Мандельштамом можно было ликвидировать, отделив одного от другого. Кого от кого? На этот счёт могли быть разные мнения, но логичнее, конечно, было бы вывести Мандельштама из состава СТАЭ и дать ему самостоятельную тему, т.е. то, чего он всегда хотел и добивался. Но начальство выбрало самый взрывоопасный вариант: предоставило Мандельштаму самостоятельность, но в рамках экспедиции Грача, т.е. его нежелание подчиняться Грачу теперь было узаконено. Учитывая, что и в характере Грача было достаточно авторитарных черт, с самого начала было ясно, к чему это приведет.
Летом 1971 г. в качестве «челнока» я ездил из лагеря Грача в лагерь Мандельштама и обратно в надежде примирить их между собой, но тщетно. Потом, вернувшись в Ленинград, я понял, почему Мандельштам был неумолим: начальство «железно» поддерживало его против Грача, и он об этом знал. Мне тогда всё стало ясно, но Грач не мог примириться со своим поражением, предпринимал новые и новые, недостаточно продуманные действия и всё глубже увязал в этом конфликте. В то время ЛОИА ненадолго возглавил ещё недавний ближайший личный друг Грача — В.П. Шилов, который теперь стал его главным и открытым врагом.
Свои репрессии Шилов начал не с Грача, а с меня. На мне была сыграна генеральная репетиция. Он понимал, что уволить меня ему будет легче. Интрига была разыграна виртуозно. Нас с Грачом обвинили в «разбазаривании» экспедиционного имущества. Дело было передано в прокуратуру. Пока бумаги лежали в прокуратуре, был созван Учёный совет, на котором меня признали не соответствующим занимаемой должности заведующего Лабораторией археологической технологии. Колеблющимся членам совета неофициально объяснили, что на меня в прокуратуре заведено дело и нужно тихо от меня избавиться, чтобы не позорить институт. Была грубо нарушена процедура переизбрания и с минимальным перевесом «чёрных шаров» меня уволили. Слово «прокуратура» действовало на всех магически. Спустя
(62/63)
ещё месяц, рассмотрев поданные бумаги и допросив свидетелей, прокуратура отказала в возбуждении уголовного дела за отсутствием «события преступления», но главное уже было сделано. А время было такое (1972 год, «самолётное» дело и всплеск «антисионистской» кампании в Ленинграде, настоящий погром в некоторых ленинградских институтах АН СССР), что мой «5-й пункт» и распущенный тут же слух о том, что я собираюсь эмигрировать в Израиль, перекрыли мне все пути к какому-либо обжалованию абсолютно беззаконного увольнения.
От всех этих потрясений у Грача случился инсульт (тогда казалось — лёгкий) и его надолго уложили в больницу. Началась унизительная проверка со стороны руководства ЛОИА, а не по блату ли его уложили в больницу, чтобы вывести из под «справедливого возмездия» (со стороны вчерашних близких) друзей. Было очень горько смотреть на В.С. Сорокина. Все предшествующие годы он заслуженно слыл человеком безупречной чести и совести. Но тогда, будучи учёным секретарём ЛОИА, он вольно или невольно оказался вовлечённым в эту травлю на стороне администрации.
Тем временем один из давних, ещё со школьных лет, друзей Грача, человек для института совершенно посторонний, насмотревшись на все эти издевательства, взял и написал от себя два письма: одно президенту АН СССР М.В. Келдышу, другое — в газету «Вечерний Ленинград». Оба письма были подписаны, с обратным адресом, всё как полагается. Ответ на письмо Келдышу пришел по линии «кадров». По этой линии, конечно, никаких формальных нарушений не было, о чём и сообщили автору письма. Но тут же был пущен слух: «Грач из больницы бомбардирует всех анонимками». Грач вообще не знал об этих письмах, его старались оградить от всех отрицательных эмоций, чтобы не мешать выздоровлению.
В связи со вторым письмом, направленным в газету, в институт пришёл корреспондент. Как потом выяснилось, очень порядочный и честный человек, которому хотелось по-настоящему разобраться в том, что произошло. Шилов ему сразу сказал, что письмо инспирировано самим Грачом, скрывшимся в больнице. Что истинные причины конфликта состоят вовсе не в этом, а в том, что мы с Грачом хотели его (Шилова) «сожрать», а Грач вообще давно метил на место заведующего ЛОИА и не может простить Шилову того, что назначен не он, а Шилов. После этого разговора, корреспондент позвонил Нонне и попросил о встрече. Она пригласила его домой. Когда он изложил ей версию Шилова, умная Нонна задала ему только один вопрос: «А вам известно, что Александр Данилович беспартийный?» Корреспондент слегка онемел, но сразу всё понял. Может быть, это непонятно тем, кому сейчас 20-25 лет. Дело в том, что в те годы руководителем любого уровня, а уж тем более — руководителем академического института, мог быть только член КПСС. Даже то, что Грач был назначен начальником Саяно-Тувинской экспедиции, было не вполне «нормально», но здесь важную роль сыграли тувинские власти, которые, как мне кажется, и не знали, что он — беспартийный. Всё это мне известно из первоисточников: от Нонны и от корреспондента. Я тогда временно работал фотографом в Музее этнографии народов СССР. Корреспондент нашёл меня здесь и у нас состоялось две или три подробных беседы.
Корреспондент было попытался раскрутить эту историю «по правде», но его пригласили в Смольный, в отдел печати и «разъяснили», что не стоит копаться во внутриинститутских интригах, в которых «плохие» фамилии Шер и Грач противостоят «хорошей» фамилии Шилов. Автору письма официально ответили, что «факты не нашли подтверждения». Через год после меня, уже по отрепетированному сценарию под названием «Чёрные шары» уволили и Грача.
(63/64)
В отличие от меня, Грач был к готов к печальному исходу. Меня уволили «под шумок», внезапно не только для меня, но и почти для всех сотрудников ЛОИА. Потом уже я узнал, что кое-кто даже из моих друзей знал о том, что готовится, но они были настолько запуганы Шиловым, что даже предупредить меня боялись. Грач, хотя и надеялся на чудо, на защиту со стороны Тувы и ещё бог весть на что, но в глубине души понимал, что надо искать работу.
Без работы он не остался. Его приняли на академическую кафедру философии, которая работала со всеми аспирантами академических институтов Ленинграда. Работа была не обременительная (кажется, даже на полставки). В основном он занимался своей книгой о Центральной Азии в скифское время. Не было худа без добра. Раньше у него все силы и все время уходили на борьбу. Теперь уже бороться было не с кем. Ходить к определённому часу на службу ему было не нужно. Моя служба — фотокружок в районном Доме пионеров — занимала только вторую половину дня. По утрам я тоже работал над своей книгой, но я вставал рано и к тому времени, когда вставал Грач, я уже отрывался от письменного стола. Мы постоянно перезванивались. Обычно он звал к себе пить чай. Иногда к нам присоединялись И.Н. Хлопин и И.Б. Брашинский. Эти чаепития затягивались до послеполуденного времени. Мне нужно было идти на работу. Они продолжали чаёвничать. Потом я понял, что это была очень важная отдушина. Нужно было выговориться и освободиться от психологического стресса, накопившегося за предыдущие годы дикого напряжения скрытой и явной борьбы с «тенью». Спустя ещё какое-то время Грач выговорился, «оттаял» и теперь стал вплотную и полноценно работать над своей книгой.
По службе на кафедре философии ему было поручено составить список литературы к кандидатскому экзамену по философии для аспирантов, специализирующихся по археологии и этнографии. Грач подошёл к этой рутинной работе творчески. Кроме хорошо подобранного списка, он написал небольшое предисловие на несколько страниц. Не бог весть какая «теория относительности», но получился вполне добротный текст с философским уклоном. Грач попросил меня посмотреть этот текст. Я в те годы много занимался теорией. Именно перед «выносом моего тела» из ЛОИА мы с И.С. Каменецким и Б.И. Маршаком закончили книгу «Анализ археологических источников (возможности формализованного подхода)». Правда её издание на три года задержалось, поскольку один из авторов — то есть я — оказался «уголовным преступником».
Я внимательно прочитал предисловие Грача, поправил там какие-то пустяки и сказал ему: «Шура, ты входишь в форму, всё в порядке». Но для издания брошюрки со списком литературы для кандидатского экзамена, как и при издании толстой научной монографии, нужны были официальные отзывы. Один из них тут же написал я, но потом мы засомневались, не произведёт ли удостоверяющая мою подпись печать Красногвардейского районного Дома юного техника нежелательного впечатления на издательство. Оказалось, что теперь и обратиться за отзывом не к кому. Многие коллеги, включая и немногочисленных тайных «диссидентов», не то, что дать положительный отзыв, — здороваться боялись. Нонне, которая, как и все эрмитажники, иногда ездила с выставками за границу, на несколько лет наглухо перекрыли эту возможность.
Я предложил Грачу попросить отзыв у нашего общего приятеля, доцента, с которым Грач когда-то вместе учился в университете. Назовём его NN. Грач тут же ему позвонил: «Послушай, NN, я вот написал предисловие для списка литературы к кандидатскому экзамену, но для издания нужен чисто формальный издательский отзыв. Может напишешь прямо сейчас?» «Приноси, я посмотрю,» — солидно, как подобает доценту, отвечал NN. Грача слегка передёрнуло, но делать нечего, отвёз ему предисловие. Мы с Грачом потом говорили, что окажись NN на его месте, а это вполне могло бы быть, любой из нас тут же, не глядя, написал бы ему положительный отзыв на любую работу просто из чувства товарищеской солидарности.
(64/65)
Через несколько дней NN «разъяснял» Грачу, что его предисловие нуждается в серьёзной доработке. Он говорил: «У тебя нет никакого анализа работ твоих предшественников в области философских вопросов археологии. Ты не читал Кента Флэннери, ты не учитываешь позиции Дэниела и Ренфрью, ты не споришь с Раузом, не упоминаешь, наконец, мои работы...» Грач постепенно мрачнел, а потом взбодрился повеселел и сказал:
— NN, милый, я ведь не претендовал на серьёзную статью, это всего-навсего предисловие к списку литературы, просто хотелось показать, что я ещё не растоптан, что могу что-то сочинять и печатать, а к тебе обратился как к старому другу, но я как-то не подумал о том, что ты у нас теоретический бог.
— Да, — сказал NN, не уловив иронии и вздернув левую бровь, — я бог, поэтому я строг, но справедлив.
Накануне похорон Грача NN был арестован по совершенно вздорному обвинению и провёл полтора года в узилище. Всем нам было его очень жалко.
К середине 70-х гг. можно сказать, что наша жизнь вполне нормализовалась. Грач вернулся в МАЭ, меня приняли на работу в Эрмитаж. Мы опять оказались в привычной, хотя и не совсем в той же научной среде. Главное в нашей профессиональной жизни — экспедиции и раскопки — были нам недоступны. Правда, Грачу устраивали небольшие полевые работы тувинцы, а я ездил на раскопки к своим друзьям в Среднюю Азию, но это была только отдушина. Всё это было хлопотно, нужно было ездить в свой отпуск или отпрашиваться у начальства. В общем это уже было не то.
У Грача вышла книга «Древние кочевники в Центре Азии» (М., «Наука», 1980), в которой были обобщены результаты его многолетних раскопок курганов скифского времени с Туве. Книга получилась хорошая и по содержанию, и по полиграфии. Грач ею очень гордился. Он съездил в Новосибирск для предварительного разговора о возможности её защиты в качестве докторской диссертации. О защите в Москве, в совете, который проштамповал его увольнение из ЛОИА, не могло быть и речи. В Новосибирске он получил «добро» и совсем взбодрился. Всё чаще перед нами возникал тот прежний Грач. Немного пижон, немного хвастун, немного весёлый враль, блестящий мастер устных рассказов за знаменитым круглым столом на грачёвской кухне и в то же время вдумчивый исследователь, неутомимый полевик, которому постоянно везло на раскопках.
Что значит везло? Ведь за этим везением скрывалась тонкая интуиция, сотни километров конных, пеших, автомобильных и вертолётных разведок, ошибки и опыт. Он полушутя требовал от меня, как «формализатора и теоретика» составить «формулу» из одному ему известных поисковых признаков неграбленных курганов. Он действительно умел их находить каким-то чутьём. Даже во время его последних кратковременных наездов в Туву, когда он уже не вёл раскопок, ему везло. Ему принесли случайную находку — уникальную массивную золотую бляху [точнее, навершие] с изображением охоты на кабана, похожую на многие вещи из коллекции Петра Великого. Её опубликовали [1] Нонна и Шура вместе. Кажется, это была их единственная совместная публикация.
Ещё работая над книгой, Грач стал замечать у себя какие-то неполадки со зрением. Сначала он думал, что это от перегрузок при работе с рукописью. Но неполадки не проходили, пришлось обращаться к врачам. Почему-то врачи не связали это с инсультом 1972 года и лечили ему глаза. Он ложился то в глазную больницу, то в ГИДУВ, потом его выписывали без определённого диагноза. Он хорохорился, отмахивался от врачей, а состояние его медленно, но неуклонно ухудшалось. Он стал медлительным, слегка обрюзг, обозначился живот. Всем, кто знал красавца Грача со спортивной фигурой и совсем молодым для его 50 с небольшим лет лицом, было больно на него смотреть. Но он и здесь не унимался, сам подшучивал над собой, уверяя всех, что поскольку у него никогда не было живота, ему просто любопытно посмотреть на себя с животом, а когда надоест, он его быстро сгонит и начнёт набирать спортивную форму.
(65/66)
Наконец, ценой невероятных усилий Нонне удалось его уложить в Военно-медицинскую академию. Началась афганская война и там было полно «секретных» раненых. Здесь впервые возникло подозрение на опухоль мозга. Но локализовать её не удавалось — она была слишком глубоко. Один из медицинских генералов сказал Нонне по «большому секрету», что у нас в стране появилось два английских компьютерных томографа. На этой аппаратуре можно за 20 минут найти любую опухоль, как бы глубоко она не находилась. Один томограф, конечно, в 4-м главном управлении Минздрава, а второй в госпитале им. Бурденко. Мы «сели» на междугородний телефон. У меня в Москве были друзья-медики, но о 4-м главном управлении (т.е. кремлёвской больнице) можно было и не заикаться. Найти подход к госпиталю им. Бурденко тоже оказалось очень трудно.
Уже потеряв надежду, я позвонил своей приятельнице, журналистке, корреспонденту известного популярного журнала, чтобы просто «поплакаться в жилетку». Она очень быстро всё устроила, и Грача повезли в Москву, в госпиталь им. Бурденко. Был февраль 1981 года. Он уже был совсем плох. В госпитале на томографе опухоль нашли сразу и стали его готовить к тяжёлой черепной операции. Ему обрили голову и уже всё было готово, но за день или за два до назначенного дня операции он потерял сознание. Спустя ещё пару дней позвонила из Москвы Нонна и попросила привезти Шурин парадный костюм. Я понял, что дело совсем плохо. Наутро я был в Москве. Нашёл в гостинице зарёванную, осунувшуюся Нонну. Накануне её пустили к нему попрощаться и дали понять, что он безнадёжен. Но он всё жил без сознания. Самое мрачное было то, что пульс и давление были в норме. Через каждый час-полтора мы звонили в реанимационное отделение и получали один и тот же ответ «состояние тяжёлое». Значит ещё жив. Мы уговорили Нонну немного поспать и я тоже поехал к своим друзьям передохнуть. Во второй половине дня раздался звонок. Голос Севы Грача: «Дядя Яша , всё...».
В гостинице у Нонны сидела А.И. Мелюкова, пыталась её утешить, пришёл наш общий друг, ракетно-технический генерал, с которым мы когда-то познакомились в Туве, пришёл уже переехавший в Москву А.М. Лесков, пришла Ирина, жена Г.М. Бонгарда-Левина, сам он в это время болел. Нонна была как окаменевшая, Лидия Михайловна горько, но очень сдержанно плакала. Пришёл Д.Д. Васильев и увёл всех к себе домой к уже накрытому столу, заставил понемногу выпить, чтобы расслабиться. Пришла прилетевшая в Москву Т.Ч. Норбу, в те годы председатель Тувинского совета профсоюзов, много сил вложившая в организацию СТАЭ. В тот же вечер мы отправили Нонну и Лидию Михайловну в Ленинград, взяв на себя все оставшиеся хлопоты. Через два дня я вёз его в гробу из Москвы в Ленинград в маленьком автофургончике по обледеневшему мартовскому шоссе.
В день похорон мы с женой вышли из троллейбуса за Дворцовым мостом и пошли к МАЭ. Я обратил внимание, что и впереди нас, и за нами в том же направлении шли совершенно незнакомые мне люди с цветами. Одна женщина спросила у меня, где находится ленинградское отделение Института этнографии. «Если вы на похороны, то идёмте с нами», — ответил я. В Кунсткамере была плотная толпа, пробраться к гробу было очень трудно. Много знакомых, друзей, но много и совсем незнакомых мне лиц. Грача знали и любили многие. Поминки проходили в три очереди. Довольно большая квартира Грача не могла одновременно вместить всех, кто хотел его помянуть.
Я не умею писать воспоминания. К тому же, как бы мы ни были дружны с Грачом много лет, были и такие стороны его личности, которыми он был больше повёрнут к другим, мало знакомым или вообще незнакомым мне людям. Уже ушла из жизни Нонна, ушли не только старшие друзья, но и ровесники: И.Н. Хлопин, И.Б. Брашинский, В.П. Алексеев, другие. Получилось так, что Грач даже не удостоился нормального
(66/67)
некролога в профессиональной прессе. Только благодаря усилиям В.П. Дьяконовой и Д.Г. Савинова была опубликована небольшая заметка о его жизненном пути в «Тезисах Среднеазиатско-кавказских Чтений». Несмотря на моё обращение сначала к В.П. Алексееву, когда он стал директором института, потом к В.М. Массону, так и осталось неотменённым позорное решение совета о непереизбрании Грача на новый срок в 1973 г. Конечно, он не нуждается в научной реабилитации, но совесть должна требовать отмены решения совета. Я хочу обратиться к тем, кто близко знал Грача. Напишите о нём то, что вы знаете. Ведь только так сохранится память о человеке и о той обстановке, в которой прошли последние годы его жизни. Многие ли сейчас помнят, как выглядели и какими были людьми П.П. Ефименко, М.И. Максимова, С.И. Руденко, С.В. Киселёв, Е.И. Крупнов, А.Л. Монгайт и все, кто ушёл. Теперь ходят легенды о пребывании С.И. Руденко в заключении на Беломорско-Балтийском канале, но правды никто не знает. О С.В. Киселёве пишут как о страдальце от большевиков, а А.Л. Монгайта кое-кто считает проповедником марксизма. Хотя, мягко говоря, всё было «несколько иначе». Все они оставили о себе вечную память в виде научных открытий, книг и статей, но их живой человеческий облик можно увидеть разве что на парадной фотографии в застёгнутом пиджаке и галстуке.
|