Глава II. Раннетюркское время
1. Древнетюркские генеалогические предания и археологические памятники раннетюркского времени (с. 31-40)

Важнейшим источником по ранней истории тюрков-тугю до образования ими Первого тюркского каганата являются древнетюркские генеалогические легенды, в наиболее полном виде сохранившиеся в династийной хронике Чжоу шу (Бичурин, 1950, с. 220-222; Лю Мау-цай 1958, с. 5-6). Анализу легенд посвящено много специальных работ (Аристов, 1897, с. 4-8; Грумм-Гржимайло, 1926, с. 208-210; Киселев, 1951, с. 493-494; Кляшторный, 1964, с. 103-106; 1965; Гумилёв, 1967, с. 23-24; Зуев, 1967; Потапов, 1969, с. 54-55; Сердобов, 1971, с. 53-55; Нестеров, 1979), поэтому, не рассматривая подробно их содержания, остановимся на генеалогии раннетюркских правителей и месте действия описанных в них событий.

Династия Ашина. По одной из легенд предки древних тюрков, «отдельная отрасль Дома Хунну по прозвищу Ашина», были уничтожены воинами соседнего племени, после чего остался мальчик, которому враги отрубили руки и ноги и бросили в болото. Здесь его нашла и выкормила волчица, поселившаяся затем в горах севернее Гаочана (Турфанский оазис). В числе детей, родившихся от брака волчицы и мальчика, был Ашина, «человек с великими способностями». Один из его потомков Асянь-шад переселился на Алтай, где оказался под властью кагана жуань-жуаней, для которых тюрки плавили железо. Широкое распространение этой генеалогической легенды в древнетюркской среде блестяще подтвердилось находкой Бугутской стелы времени Первого тюркского каганата (между 581 и 587 гг.), где помимо надписей находилось барельефное изображение волка (или волчицы), под брюхом которого расположена человеческая фигурка. «Вряд ли есть основания сомневаться, — отмечают исследователи, — что перед нами изображение сцены древнетюркского генеалогического мифа, наиболее полный пересказ которого содержится в хронике Чжоу шу» (Кляшторный, Лившиц, 1978, с. 57).
(31/32)
По другой легенде, «предки тукюесского Дома происходят из владетельного Дома Со, обитавшего от хуннов на север». .Глава племени Апанбу имел 70 (по другой версии 17) братьев. Один из братьев — Ичжинишиду, названный «сыном волчицы», имел несколько сыновей, каждый из которых получил во владение свое наместничество: старший из них — Нодулу-шад, принявший имя Тÿрк, правил в горах Басычусиши; второй — на реке Чуси; третий превратился в лебедя; четвертый «царствовал между реками Афу и Гянь, под наименованием Цигу». У Нодулу-шада от младшей жены был сын Ашина, который, став вождем племени, принял имя Асянь-шад. Его потомок (внук или внучатый племянник) Тумынь (Бумынь) стал основателем Первого тюркского каганата.

С.Г. Кляшторный, наиболее полно исследовавший древнетюркские генеалогические легенды в сопоставлении с историческими свидетельствами династийной хроники Суй шу, отметил «имеющуюся в них реалистическую основу, историографическая ценность которой в настоящее время кажется несомненной» и предложил разделить раннюю историю племени Тÿрк на два периода: ганьсуйско-гаочанский, когда предки тюрков Ашина формировались из постхуннских и местных ираноязычных племен на территории Восточного Туркестана (III в. н. э. — 460 г.), и алтайский, когда сложившийся тюркский этнос переселился на территорию Монгольского Алтая (460-552 гг.) (Кляшторный, 1965, с. 281). Выделение первого, ганьсуйско-гаочанского периода в истории ранних тюрков имеет принципиальное значение, так как показывает истоки древнетюркской государственности, возникшей в результате развития традиций хуннского государства, усиленных во время пребывания группы южных хуннов в провинции Ганьсу и Восточном Туркестане, одном из наиболее древних земледельческих центров Азии.

Обычно сохранившиеся в Чжоу шу древнетюркские легенды рассматриваются как два варианта одного генеалогического цикла. Действительно, та и другая легенда рассказывают об одних и тех же событиях, но время их возникновения, по-видимому, различно. Первая легенда сохраняет древнюю мифологическую, в какой-то степени даже тотемическую, основу и доводит рассказ до переселения тюрков на Алтай; вторая — более конкретна, насыщена именами и завершается временем создания Первого тюркского каганата. Если в первом предании легендарное происхождение от волчицы составляет основную сюжетную линию, то во втором Ичжинишиду только попутно назван «сыном волчицы», что можно рассматривать как намеренное желание подчеркнуть его связь с мифологической традицией правящей тюркской династии. Показательно также, что во второй легенде ничего не говорится о переселении на Алтай, которое могло иметь место раньше, а сыновья Ичжинишиду получают во владения наместничества, возможно, находившиеся на
(32/33)
территории Южной Сибири. В этом отношении интересно наблюдение С.П. Нестерова о том, что «географические и этнические знания легенд очень локальны: первая легенда знает только Северо-Западную Монголию (точнее, районы севернее Восточного Туркестана. — Д.С.), вторая легенда — только Саяно-Алтай» (Нестеров, 1979, с. 132), но считать их «двумя самостоятельными рассказами о политической и этнической жизни разных племенных единиц» вряд ли возможно. Скорее, они отражают как бы две части одного легендарного цикла, первая из которых соответствует ганьсуйско-гаочанскому периоду в жизни древних тюрков, а вторая — алтайскому.

В таком случае переселение тюрков на Алтай могло произойти еще при Ичжинишиду (или Нодулу-шаде, принявшем имя Тÿрк), что подтверждается ретроспективным анализом поколений, указанных во второй легенде тюркских правителей. От первого реального лица древнетюркской истории Тумыня (Бумыня), самое раннее посольство к которому отмечено источниками в 545 г., до легендарного Ичжинишиду прошло четыре поколения (Тумынь — Туу — Нодулу — Ичжинишиду), что при принятом подсчете срока одного поколения в 25 лет составляет один век, т. е. в принципе соответствует промежутку времени от переселения тюрков на Алтай до создания ими Первого тюркского каганата. При подобной реконструкции остается неясной роль основоположника тюркской династии — Ашина, однако, скорее всего, это имя с самого начала было не столько личным, сколько династийным, определяющим элитарно-правящую верхушку древнетюркского общества. По мнению С.Г. Кляшторного, следует «искать исходную форму имени Ашина не в тюркских языках, а в иранских и «тохарских» диалектах Восточного Туркестана. В качестве одного из гипотетических прототипов имени можно выделить сакское asana — «достойный, благородный» (Кляшторный, 1965, с. 281). В этом значении оно употреблялось и позже наряду с личными именами правителей Первого каганата.

Первая локализация упомянутых во второй легенде географических названий была предпринята Н.А. Аристовым, сопоставившим владение Со с родом со Верхнекумандинской волости на северном Алтае, а легендарный сюжет превращения в лебедя (тюрк, куу) — с этническим названием куу-кижи, т. е. ле-бединцами, жившими также на Северном Алтае на р. Лебедь. Названия Чуси и Басычусиши (по С.П. Нестерову — «верхне-чусийцы») Н.А. Аристов связывал с р. Чуей на Горном Алтае, а Афу и Гянь с Абаканом и Енисеем, в междуречье которых находилось владение Цигу (Аристов, 1897, с. 5-6). После выхода в свет работы Н.А. Аристова лесостепные районы Север-нoro Алтая, в частности небольшая р. Лебедь, надолго связались в представлениях исследователей с прародиной древних тюрков, хотя это никак не объясняло ни причин появления древ-нетюркской государственности, ни особенностей их культуры,
(33/34)
не имевшей ничего общего с культурой северо-алтайских племен. Очевидно, ошибка Н. А. Аристова заключалась в том, что он отнес эти названия к самому началу сложения древнетюркского этноса, которое проходило, как сейчас ясно, совершенно в другом регионе Азии, в то время как они относятся к следующему, алтайскому периоду истории ранних тюрков. С этой поправкой предложенные Н. А. Аристовым отождествления имеют право на существование, а некоторые из них (Афу — Абакан, Гянь — Енисей) полностью сохраняют свое значение.

Алтайский период в истории древних тюрков, или тюрков-тугю, менее других освещен в письменных источниках. Можно предполагать, что, переселившись в 460 г. на территорию Монгольского Алтая, они сохраняли некоторое время известную самостоятельность, так как иначе вряд ли могли иметь возможность создать здесь свои наместничества во главе с членами правящей династии Ашина. На новых местах своего расселения, в том числе и на территории вновь созданных ими владений, тюрки-тугю должны были столкнуться с местными племенами, носителями прототюркского культурного субстрата. Видимо, к этому времени могут относиться первые процессы аккультурации, положившие начало созданию древнетюркского историко-культурного комплекса.

В период своего существования в горах Монгольского Алтая тюрки-тугю оказались под властью жуань-жуаней и находились в зависимости от них до середины VI в. Это должно было вызвать отделение созданных ими владений и временное подчинение тюркского этноса. В то же время присутствие тюрков династии Ашина, носителей традиций древней хуннской государственности, на территории Монголии не могло не вызвать концентрации вокруг них других тюркоязычных племен, противников монголоязычных жуань-жуаней. Однако сами тюрки, очевидно, были слишком малочисленны для решающего переворота. Они воспользовались выступлением против жуань-жуаней телеских племен, напали на них, захватили «весь аймак, простиравшийся до 50000 кибиток» (Бичурин, 1950, с. 228), и, уже используя силу теле, разбили жуань-жуаней. Тот факт, что племена теле, очевидно, потомки древних динлинов, первыми (правда, неудачно) выступили против жуань-жуаней, представляется весьма показательным. В среде местных телеских (динлинских?) племен постоянно, еще с хуннского времени, росло стремление к автономии и созданию собственной государственности, выразившееся как в неоднократных выступлениях против хуннов, затем сяньбийцев, так и в попытке самостоятельно сокрушить владычество жуань-жуаней, которой воспользовались тюрки-тугю, создавшие при их участии в 552 г. Первый тюркский каганат.

Погребальный обряд тюрков-тугю. Наиболее сложным является вопрос о выделении археологических памятников ранне-
(34/35)
тюркского времени, хотя погребальный обряд тюрков-тугю достаточно подробно описан в династийной хронике Таншу: «В избранный день берут лошадь, на которой покойник ездил, и вещи, которые он употреблял, вместе с покойником сжигают; собирают пепел и зарывают в определенное время года в могилу. Умершего весною и летом хоронят, когда лист на деревьях и растениях начнет желтеть и опадать, умершего осенью или зимой хоронят, когда цветы начинают развертываться... В здании, построенном при могиле, ставят нарисованный облик покойного и описание сражений, в которых он находился в продолжении жизни. Обыкновенно, если он убил одного человека, то ставят один камень. У иных число таких камней простирается до ста и даже до тысячи» (Бичурин, 1950, с. 230). Из этого описания можно вывести заключение об основных элементах погребального обряда тюрков-тугю: трупосожжение вместе с конем и предметами сопроводительного инвентаря, определенный промежуток времени между фактами смерти и захоронения, установка около могилы (но не над могилой) изображения покойного и какого-то мемориального памятника с описанием событий era жизни, а также вертикально вкопанных камней по количеству убитых им врагов.

Ни одного археологического памятника, полностью соответствующего приведенному описанию, ни в Южной Сибири, ни в Центральной Азии до сих пор не известно, хотя многие его элементы встречаются уже в раннетюркское время. Причин этому может быть несколько: 1) погребения тюрков-тугю на территории Центральной Азии и Южной Сибири еще не открыты; 2) источник носит компилятивный характер, в нем в едином описании погребально-поминального цикла фигурируют разновременные сведения; 3) древнетюркская погребальная обрядность в том виде, в каком она зафиксирована письменными источниками, сложилась позднее на основе различных компонентов, представленных в некоторых археологических памятниках Южной Сибири раннетюркского времени. В наибольшей степени соответствует древнетюркскому погребальному обряду, по описаниям письменных источников, комплекс на плато Улуг-Бюк, состоящий из квадратной оградки, двух округлых оградок, внутри одной из которых находилась стела с изображением горного козла, а рядом — погребение с богатым сопроводительным инвентарем VII-VIII вв. (ср. «здание построенное при могиле») (Длужневская, 1975, с. 201-202).

Комплекс из Хачы-Хову. Несколько погребений с остатками трупосожжений в кольцевых выкладках было исследовано А.Д. Грачом в юго-западной Туве (Хачы-Хову); рядом с ними находились четырехугольные оградки с вертикально стоящими стелами (Грач, 1968). Это соответствует указанию источника о раздельном расположении погребальных и поминальных сооружений у тюрков-тугю. К сожалению, ни в одной из раско-
(35/36)
панных А.Д. Грачом выкладок не было найдено никаких предметов сопроводительного инвентаря, позволяющих достоверно судить о времени их создания. Тем не менее по изображению горного козла на одной из стел и руноподобным знакам, относящихся, по мнению некоторых исследователей, к проторунической письменности, памятник был определен А.Д. Грачом как ранние тюркские сожжения и датирован VI-VII вв. Такого же рода погребение с остатками трупосожжения в кольцевой выкладке рядом с четырехугольной оградкой, правда, без стелы было раскопано Ю.И. Трифоновым в Центральной Туве (Трифонов, 1973, с. 363). Мнение о тюркской принадлежности этих памятников было подвергнуто резкой критике со стороны Л.Р. Кызласова, датировавшего их скифским временем (Кызласов, 1977), однако, как показал ответ А.Д. Грача, приведенные доказательства для передатировки комплекса из Хачы-Хову не являются решающими (Грач, 1978).

Не касаясь специально вопроса об оценке знаков на тувинских стелах как добуквенной рунической письменности, следует отметить, что изображение горного козла в верхней части одной из стел действительно входит в круг тамгообразных рисунков горных козлов тюркского времени, но по своим стилистическим особенностям несколько отличается от знаменитых каганских тамг на Орхоне (табл. IX, 2-4), так как еще несет в себе элемент объемного изображения натуры, характерного для предшествующего времени. Показательно, что оно не только расположено в головной части стелы, как на мемориальных памятниках тюркских каганов, но так же, как и там, отделено выбитой изогнутой линией, образующей своего рода картуш (табл. IX, 1). Это свидетельствует о смысловом единстве этих памятников, несмотря на разность исполнения и социальную значимость людей, которым они были посвящены. Наскальные изображения горных козлов, широко распространенные в пределах Первого тюркского каганата, отличаются большей степенью стилизации, чем на стеле из Хачы-Хову (табл. IX, 9-13). Поэтому имеются основания предполагать, что погребения с трупосожжениями в кольцевых выкладках, около которых устанавливались стелы с более архаическими рисунками, могут относиться к предшествующему времени, т. е. первому появлению тюрков-тугю на севере Центральной Азии, и датироваться V-VI вв.

Однако и они до конца не соответствуют описанию древнетюркского погребального обряда, так как, по указанию источника, для него было характерно не просто трупосожжение, а трупосожжение вместе с конем — такие погребения для раннетюркского времени неизвестны. Тем не менее эта деталь, свидетельствующая о близости иррациональных представлений тюрков-тугю и алтайских теле, также хоронивших своих покойников в сопровождении коня, представляется крайне важной.
(36/37)

Одно погребение по обряду трупосожжения с конем, датируемое IX-X вв., открыто в Минусинской котловине (Тепсей III, мог. 9), Ю.С. Худяков относит его к тюркам-тугю, проникшим на Средний Енисей в начале VIII в. и перенявшим местный обычай кремации (Худяков, 1979, с. 151, 159), хотя не исключено и длительное сохранение этой формы обрядности наряду с другими центральноазиатскими элементами в культуре енисейских кыргызов.

Кудыргинский валун. На Горном Алтае с древними тюрками связываются одиночные и смежные оградки, а также известное «изваяние»-валун на могильнике Кудыргэ. А.А. Гаврилова относит их ко времени «ранее VI в. и до начала VII в.» (Гаврилова, 1965, с. 13). К сожалению, материалы из кудыргинских оградок частично утрачены, а сохранившиеся вещи недостаточно выразительны для определения их точной датировки. Некоторые из них, как уже говорилось, имеют аналогии в шурмакских (до V в.) погребениях с трупосожжениями в Туве. В самих кудыргинских оградках остатков захоронений не обнаружено.

Косвенным свидетельством ранней даты кудыргинских оградок является находка «изваяиия»-валуна, который «первоначально стоял у оградки, а потом был вторично использован для кладки овала мог. 16» (Гаврилова, 1965, с. 18-19). Кудыргинский валун, по-видимому, можно рассматривать как одно из ранних древнетюркских каменных изваяний. На одной его стороне в верхней части изображено мужское лицо с раскосыми глазами, усами и бородой (по этому признаку кудыргинский валун входит в ряд так называемых «лицевых» изваяний); на другой представлена сюжетная сцена, в которой участвуют две крупные, сидящие анфас нарядно одетые фигуры (одна из них женская, другая — детская) и три более мелкие коленопреклоненные профильные фигурки (две из них в масках) с оседланными лошадьми. По мнению А.А. Гавриловой, «кудыргинский валун соответствует букве летописного источника тем, что он не изваяние, а именно „нарисованный облик" человека, хотя и не на плоской, а на объемной поверхности валуна» (Гаврилова, 1965, с. 20).

По поводу семантики изображений на кудыргинском валуне существуют различные точки зрения. Не разбирая их подробно, следует отметить, что вся сцена носит явно повествовательный характер. Исходя из размеров рисунка, можно предполагать, что главным ее действующим лицом является мужчина, изображенный на лицевой стороне камня, которому посвящены ритуальные действия, скорее всего связанные с погребально-поминальным циклом и представленные на другой стороне валуна. В таком случае женщина и ребенок в богатых одеждах, вероятнее всего, являются членами семьи (жена и наследник?) умершего знатного лица, принимающего дары (или какую-нибудь
(37/38)
другую форму поклонения) по поводу его кончины. Таким же образом могут быть интерпретированы сцены на таштыкских стелах из Минусинской котловины, о которых будет сказано ниже.

Могильник Кудыргэ. Погребения с конем раннетюркского времени на Горном Алтае наиболее полно представлены материалами знаменитого могильника Кудыргэ, неоднократно привлекавшего к себе внимание исследователей. С.В. Киселев датировал кудыргинские погребения V-VI вв. и считал их «более ранними, чем время сложения древнего государства алтайских туг-ю во главе с ханом (каганом) Бумынем» (Киселев, 1951, с. 497). Позднее материалы Кудыргинского могильника были полностью опубликованы А.А. Гавриловой, выделившей среди них несколько поздних могил XIII-XIV вв. (часовенногорский тип) и датировавшей все остальные погребения (более 20) VI-VII вв. (кудыргинский тип). Главным основанием для этого послужила находка в одной из могил (№ 15) медной монеты выпуска 575-577 гг. Вместе с тем А.А. Гаврилова отметила своеобразие кудыргинских могил по сравнению с берельскими, выразившееся в меридиональной ориентировке погребенных и наличии ряда форм предметов, сближающихся с сериями аварских вещей в Подунавье. По мнению А.А. Гавриловой, это объясняется тем, что «кудыргинцы — пришельцы на Алтае, вклинившиеся на территорию, занятую ранее берельскими племенами, продолжавшими жить и в кудыргинское время и появившимися до кудыргинцев тюрками-тугю» (Гаврилова, 1965, с. 59).

Однако и точка зрения С.В. Киселева о более ранней датировке Кудыргинского могильника (или части его), несмотря на недостаточную аргументированность, имеет право на существование. Датирующая монета была найдена в совместном погребении человека с конем и определяет время кудыргинских захоронений, совершенных по этому обряду не ранее последней четверти VI в. Подавляющее большинство из них расположено компактной группой в северной части могильника (мог. 7, 9-13, 15), и только две находятся в западной (мог. 5, 18). Именно из этих погребений в основном происходят предметы, сопоставимые с аварскими (сильно изогнутые концевые накладки лука, ажурные наконечники ремней с изображениями фантастических животных, щитовидные бляшки с шарнирным креплением, стремя с высокой профилированной пластиной). Если согласиться с мнением исследователей об этнической близости аваров с жуань-жуанями и приходе аваров в Подунавье после разгрома их тюрками-тугю в 552 г. (Кюнер, 1961, с. 325-326), то наличие аварских элементов в кудыргинском комплексе может рассматриваться как наследие прежней культуры жуань-жуаней, а сами могилы, откуда они происходят, должны датироваться временем, близким к их падению в Центральной Азии, что и подтверждается находкой медной монеты в мог. 15. Что
(38/39)
касается остальных погребений, расположенных в других частях Кудыргинского могильника («на берегу за северным холмом» и «центральной»), то они при общем сходстве предметов материального комплекса и ориентировки обладают значительной вариабильностью погребального обряда (отдельные захоронения коней, в одном случае двух, погребения человека без коня), характерной для памятников берельского типа. В этом отношении показательно, что в одной из таких могил (№ 22) был найден лук со штриховкой накладок, характерной для луков берельского типа, что А.А. Гаврилова также рассматривает как «прямое указание на столкновение кудыргинцев именно с берельскими племенами» (Гаврилова, 1965, с. 60).

Многие предметы сопроводительного инвентаря из кудыргинских могил (костяные двудырчатые псалии, однокольчатые железные удила, трёхпёрые наконечники стрел с костяными насадами-свистунками, подпружные пряжки с округлой верхней частью) продолжают берельские традиции. Поэтому можно предполагать, что часть погребений Кудыргинского могильника относится еще ко времени подчинения берельского (телеского) населения жуань-жуаням, хотя достаточных оснований для разделения их на хронологические группы в материалах самого могильника не содержится. Можно указать только на серьги с лировидной дужкой и литой подвеской-шариком, один экземпляр которых был найден в таштыкском склепе у г. Тепсей на Среднем Енисее — не позднее V в. (Грязнов, 1979, рис. 67). Новыми являются костяные и роговые обкладки и канты высоких арочных лук седел (в том числе знаменитая обкладка со сценой охоты из мог. 9), железные стремена с петельчатой и пластинчатой дужкой, многочисленные украшения — гладкие и орнаментированные бляшки поясных и сбруйных наборов, металлические пряжки, псевдопряжки, не встречавшиеся ранее в Южной Сибири. Сложный композитный характер кудыргинского комплекса •объясняется его принадлежностью к тому переломному моменту истории, когда на Горном Алтае на рубеже раннетюркского и тюркского времени столкнулись разные этнические и культурные традиции. Очевидно, это и определило его своеобразие по отношению к другим памятникам кудыргинского типа, известным на широкой территории в пределах Первого тюркского каганата.

Улуг-Хорум. После переселения тюрков-тугю на Алтай, судя по археологическим материалам, в Южной Сибири происходят сложные этнокультурные процессы, связанные в основном с дальнейшим развитием и расселением телеских племен. Их расселение было вызвано образованием раннетюркских владений на севере Центральной Азии, консолидацией теле и крушением государства жуань-жуаней. Наиболее ярко об этих процессах свидетельствует впускное захоронение в гигантском культовом сооружении Улуг-Хорум, исследованное А.Д. Гра-
(39/40)
чом в Юго-Западной Туве. По некоторым деталям (расположение коня и человека с восточной ориентировкой по одной оси, редкие по форме стремена) оно выделяется среди других погребений с конем, хотя принадлежность его именно к данному кругу памятников не вызывает сомнения (Грач В., 1982). Особенно интересны стремена — овальные, со спрямленной узкой подножкой и высокой невыделенной пластиной, покрытые орнаментом в виде вдавленных треугольников, имеющие себе ближайшие параллели в датированных памятниках IV-VI вв. Дальнего Востока (табл. II, 15). По стременам улуг-хорумское захоронение было датировано В.А. Грачом концом V — серединой VI в. Типологически близкие, а в одном случае идентичные стремена найдены при случайных обстоятельствах на Верхней Оби, в Минусинской котловине, в могильнике Кудыргэ на Алтае (IV тип по классификации А. А. Гавриловой), что является еще одним косвенным свидетельством ранней даты кудыргинского комплекса. «Что касается этнической принадлежности этого погребения, — отмечает В.А. Грач, — то его дата, относящаяся к периоду, непосредственно предшествующему образованию Первого тюркского каганата (552 г.), позволяет предполагать, что оно сооружено не тюрками-тугю, а представителями местного (телеского?) населения Тувы предтюркского времени» (Грач В., 1982, с. 163). Кроме того, улуг-хорумское захоронение убедительно доказывает оспариваемый некоторыми исследователями факт существования ранних погребений с восточной ориентировкой на территории Южной Сибири.