Н.И. Платонова
«Дело» Сергея Ивановича Руденко: 1930-1957.
Арест С.И. Руденко в августе 1930 г. вряд ли явился неожиданностью как для него самого, так и для всех, кто знал его близко. Яростная травля Сергея Ивановича в университете, а потом и в Академии наук началась года за полтора до того. Однако последствия и общественный резонанс ареста оказались весьма серьёзными. В эпоху «перевода науки на новые рельсы» (1930-1934 гг.) в СССР было репрессировано немало выдающихся археологов и антропологов. Но именно С.И. Руденко стал для нового руководства своеобразным фетишем «буржуазной науки», так сказать, идеальным воплощением врага. И, по-видимому, не случайно.
К концу 1920-х гг. в руках Сергея Ивановича оказались сосредоточены очень многие нити управления наукой в Ленинграде. Его постепенное выдвижение «на командные позиции» происходило как будто само собою, без всякого «заигрывания с властями» с его стороны. Скорее, наоборот: Руденко был остёр на язык и даже чересчур откровенен в своих публичных высказываниях. «Марксизм не может быть увязан с наукой. Дух марксизма и дух антропологии несовместимы, и поэтому студентам — убеждённым марксистам — я советую перейти на другое отделение...» — эти слова его, сказанные в 1929 г., сохранились для потомства, попав на страницы газеты «Студенческая правда» (Жорма. 1929. С. 4). Предание приписывает Сергею Ивановичу и другое заявление, сделанное им якобы в Этнографическом отделе Русского музея: «Пока здесь я, никакого марксизма в музее не будет!» Знакомство с перепиской С.И. Руденко, хранящейся в ПФА РАН, убеждает меня, что оба приведённых высказывания — вполне в его духе. Но, как ни странно, подобные выходки не помешали С.И. Руденко стать одной из самых влиятельных фигур в ленинградских научных структурах 1920-х годов — и оставаться таковой до самого лета 1930 г., когда он был арестован.
В архиве Российского этнографического музея сохранились весьма поучительные материалы так называемой дискуссии о «руденковщине», проводившейся этнографическим отделом Русского музея в 1931 г., после осуждения своего бывшего руководителя. Проект резолюции по дискуссии содержит очень красочную характеристику Сергея Ивановича. Этот документ помогает уяснить, насколько масштабную фигуру видели в нем его противники в начале 1930-х годов.
«С именем Руденко связана целая эпоха (курсив мой. — Н.П.) в деятельности ленинградских антропологов, археологов, этнографов и музееведов, охватывающая десятилетие 1920-х годов, — гласит этот уникальный документ. — ...Занимая крупные административные должности в научных учреждениях, располагая громадными денежными средствами и обладая возможностью выпускать в свет много изданий через издательство Академии наук (АН), свободное от политконтроля со сторо-
(126/127)
ны Облита, Руденко использовал все преимущества этого положения для того, чтобы в своей научной и общественной деятельности проводить в жизнь реакционную идеологию, носителем которой он являлся. В течение всего десятилетия 1920-х годов положение было таково, что в издательствах АН, Русского музея, Русского географического общества (РГО) и некоторых других учреждений нельзя было печатать ничего, что шло бы вразрез с той идеологией и теми методами, носителем которых являлся Руденко. В его руках находилось формирование кадров научных сотрудников этнографического отдела Русского музея, Комиссии по изучению племенного состава населения России и сопредельных стран (КИПС), целого ряда больших академических экспедиций, а также научная подготовка молодёжи в лице студентов антропологического отделения (географического факультета. — Н.П.) Ленинградского университета... » (АРЭМ. Ф. 2. Оп. 1. Ед.хр. 362. Л. 6).
Как видим, деятельность Сергея Ивановича как организатора науки 1920-х гг. очерчена здесь широкими мазками. Нет и речи о какой-то её недооценке, хотя в данном случае это высокая оценка со знаком минус — предмет самой неутолимой злобы. Замечу, что указанная сторона жизни и творчества С.И. Руденко оказалась в дальнейшем совершенно забыта. Коллеги, общавшиеся с Сергеем Ивановичем уже после его возвращения в археологию в 1942 г., в дальнейшем вспоминали о нем, как о крупном учёном, начальнике экспедиций, создателе Лаборатории археологической технологии ЛОИИМК. [1] Но очень немногие знают сегодня о масштабах, о размахе его деятельности в первое послереволюционное десятилетие. [2]
При обращении к документам, связанным с делом С.И. Руденко, естественно возникает желание понять, в чём же, собственно, его обвиняли? В распоряжении исследователя имеется серия различных по характеру источников: уже цитированные мной здесь «Материалы» дискуссии о «руденковщине», содержащие внушительный список его «грехов», далее — рукопись воспоминаний самого Сергея Ивановича и его переписка, хранящиеся в ПФА РАН, и, наконец, само следственное дело. Информация, которую несут все эти источники, несколько разнится меж собой — и это понятно. Каждый документ создавался в определённое время и под влиянием определённых обстоятельств. Каждый отражает, по сути, лишь один взгляд, одну сторону событий.
И резолюция по дискуссии, и все образчики «марксистской критики» уже арестованного С.И. Руденко (Худяков. 1931. С. 167-169; Бернштам. 1932. С. 22-27; Горбунова. 1932. С. 113-120 и др.) — это, так сказать, официальная точка зрения его идейных противников. Здесь Сергей Иванович предстаёт фигурой вполне харизматической — этаким образцом буржуазного учёного, непримиримого врага Советской власти и советской науки. Молодые марксисты из ГАИМК, задавшие тон «дискуссии» (М.Г. Худяков, А.Н. Бернштам, Е.Ю. Кричевский и др.), скорее всего, не имели ни малейшего представления ни о действительном ходе следствия по делу, ни о характере обвинений, предъявленных Руденко, ни, тем паче, о той обстановке, которая окружала его потом на Беломоро-Балтийском канале. В полном соответствии с новыми веяниями они подводили марксистскую базу под уже свершившийся факт
(127/128)
«изъятия человека из оборота» (ходкое выражение тех лет!) и выявляли полную обоснованность и необходимость такого «изъятия». [3]
«Руденко оказался во время гражданской войны в стане белых, у Колчака, — читаем мы в проекте резолюции. — После ликвидации Колчака Руденко возвратился в Ленинград, искусно воспользовался обстановкой для захвата всех командных позиций в научных учреждениях и немедленно приступил к организации группы своих единомышленников. Опираясь на представителей буржуазной интеллигенции, Руденко сформировал кадры научных работников, формально прикрывшихся лозунгами «аполитичности» и «нейтральности», но по существу... составивших один из участков внутренней эмиграции... » (АРЭМ. Ф. 2. Оп. 1. Ед.хр. 362. Л. 7).
Перечень всех прегрешений указанной группы, приводимый в резолюции, занял бы у нас чересчур много места. Но, в частности, «руденковцам» ставились в вину «кастовая замкнутость», «полнейшая отчуждённость от рабочего класса», а также «деспотический зажим, эксплуатация младших сотрудников старшими...».
Стоит отметить, что в 1929-1930 гг. во всех научных учреждениях Ленинграда имел место приток «новых сил», той самой по-марксистски образованной молодёжи, которой, по замыслу властей, надлежало стать «могильщиком» старой науки. Жёсткий стиль руководства С.И. Руденко по отношению к этой группе сотрудников не подлежит никакому сомнению. Поэтому нетрудно понять, в каких кругах зрело недовольство, откуда шла «информация» об эксплуатации молодёжи, неравенстве и «бытовом гниении» в окружении Сергея Ивановича.
Но главный пафос нападок на С.И. Руденко со стороны нового руководства Русского музея заключался, конечно, не в этих мелочах. Разумеется, все сплетни, такие, к примеру, как «ежегодное устройство пьяных попоек в стенах Этнографического отдела», были тщательно собраны. Однако главная тяжесть обвинений приходилась на другое. Деньги, огромные средства, которыми распоряжался С.И. Руденко во второй половине двадцатых, — вот что, по-видимому, не давало покоя тем, кто сменил его на его руководящих постах в эпоху «Великого перелома»! «Срывание денег с республик» на комплексные исследования их территорий (то есть на дело, абсолютно не нужное с точки зрения нового руководства!) — вот что было прямо квалифицировано в проекте резолюции, как «одна из форм вредительской работы».
«Получивши (так в подлиннике! — Н.П.) с 1925 г. возможность значительно расширить свою экспедиционную деятельность, — Руденко вместе с тем расширил свои финансовые операции, которые приобрели характер рвачества... К концу 1920-х годов Руденко определённо проявил себя в качестве классового врага и вступил на путь вредительства, который привёл его к аресту органами ОГПУ и к ликвидации его научной работы в ленинградских учреждениях» (АРЭМ. Ф. 2. Оп. 1. Ед.хр.362. Л. 7-7 об.).
Такова была официальная версия — и от всех недавних сотрудников и друзей Сергея Ивановича, работавших в Русском музее, жёстко потребовали безоговорочного согласия с ней и публичного отречения от Руденко. В конечном счете отрече-
(128/129)
ние вырывалось у каждого — у кого сразу, у кого через полгода, через год... Лишь очень немногие из коллег по музею твёрдо отказались отмежеваться и стояли на том до конца — Фёдор Артурович Фиельструп, Нина Ивановна Гаген-Торн... Не случайно в 1932 г., говоря об одном из бывших сотрудников, Сергей Иванович обронит в письме горькую фразу: «... Я доволен, что... в дальнейшем с ним, быть может, более не встречусь. Не плохо всё-таки время от времени менять среду и людей... (курсив мой.— Н.П.)» (ПФА РАН. Ф. 1004. Оп. 1. Ед.хр.418. Л. 91 об.-92). Если задуматься, здесь звучит неподдельное презрение ко всему роду человеческому.
Удивительно, но во всех многословных нападках и обвинениях, сыпавшихся на С.И. Руденко во время «дискуссии», нет ни слова о его предполагаемой принадлежности к «Платоновской организации», к «Академическому делу»! Хотя именно по этому делу он был арестован и осуждён. Характерно и другое: в дискуссии совершенно проигнорированы реальные противоречия между С.И. Руденко и рядом его коллег накануне ареста. Возможно, новому руководству музея бывшие «руденковцы» представлялись единым целым. Но вряд ли это соответствует истине. Слишком много было среди них ярких дарований, слишком жёстким, властным характером наделила природа самого Сергея Ивановича, чтобы всё обходилось гладко. В 1929 г. именно разногласия с коллегами (П.П. Ефименко, Д.А. Золотарёвым) фактически дали повод к началу кампании против С.И. Руденко на географическом факультете. В своих показаниях, данных на следствии, Сергей Иванович прямо заявляет, что «травля в университете, несправедливая и недостойная» была вызвана «карьеризмом известных мне лиц» (АУФСБ по СПб. и Лен.обл. Арх. №П-32333. Д.9. Т.5. Л. 348 об.).
Обратимся теперь к материалам следственного дела. При первом же взгляде на них выясняется следующее: следствие мало интересовали обстоятельства работы С.И. Руденко вне Академии наук. Ни об этнографическом отделе Русского музея, ни об университете его, по сути, никто не спрашивал. Зато работа в Академии — в различных её комиссиях, таких, как КИПС, Башкирская комиссия, Казахстанская комиссия, ОКИСАР (Особый комитет по исследованию союзных и автономных республик), КЭИ (Комиссия по экспедиционным исследованиям), и т.д. — всё это являлось предметом пристального внимания. Показания Сергея Ивановича на сей счёт весьма интересны, ибо их можно квалифицировать как своеобразный «отчёт о работе», составленный в экстремальных условиях. Однако не будем забегать вперёд.
С.И. Руденко был арестован в Башкирии, в экспедиции, летом 1930 г.
«5 августа 1930 года во время заседания с членами правительства в Уфе меня вызвали с заседания... сообщили, что я арестован и предложили следовать за собой. Поместили в полуподвальном этаже милицейского участка, в маленькой комнатке... Как потом выяснилось, арест был произведён по распоряжению из Ленинграда. Дня через 3 меня с сопровождающим отправили в Ленинград» (ПФА РАН. Ф. 1004. Оп. 1. Ед.хр.577. Л. 31).
(129/130)
Так пишет Руденко. В следственном деле содержатся и иные подробности. Арест действительно последовал по распоряжению из Ленинграда, по телеграмме ПП ОГПУ по Ленинградскому военному округу. Примечательно: телеграмма эта была отправлена почти за месяц до ареста С.И. Руденко — 12 июля. При обыске в гостинице «Астория» у него были изъяты несколько вещей (в том числе револьвер «Смит и Вессон») и служебная переписка на 4 полулистах. «Характерно то обстоятельство, — специально отмечено в протоколе, — что, за исключением указанной переписки, у Руденко С.И. не обнаружено абсолютно никакой, хотя бы и деловой переписки, каковая, несомненно, должна у него быть» (АУФСБ по СПб. и Лен. обл. Арх. №П-32333. Д.9. Т.5. Л.331). Остаётся предположить, что Сергей Иванович сам ожидал ареста и подготовился к нему заранее. В таком случае первое столкновение его с «органами» окончилось маленькой, но несомненной победой.
В Ленинграде его поместили в Дом предварительного заключения на Шпалерной, в одиночку. В документах указано имя следователя, который вёл дело — уполномоченный 2-го отделения Следственного отдела ПП ОГПУ в Ленинградском военном округе А.М. Алексеев. Характерно, что протоколы допросов, как таковых, в деле отсутствуют. [4] Имеются лишь собственноручные показания, часть которых, по-видимому, писалась подследственным в камере, на досуге. О том, как в действительности проходили допросы, известно из рассказа самого С.И. Руденко.
«Со следователем у меня, в общей сложности, было 32 свидания. Все они происходили поздно вечером, в одно и то же время...
Мой следователь был лет тридцати пяти, поляк, вполне культурный человек, орденоносец (у него был, как будто, орден Трудового Красного знамени). Во время допроса он был всегда вежлив и только один раз ударил по столу кулаком и воскликнул: „Когда же я, наконец, добьюсь от вас признания?!” На это я ему ответил: „Если вы так будете со мной разговаривать, то я вообще не буду с вами говорить”. Больше никаких угроз не было.
От следователя я узнал, что он ведёт следствие по делу академика С.Ф. Платонова, Тарле и Лихачёва и желает от меня знать, что я знаю по этому делу и какое моё участие в их организации? Когда я ему отвечал, что я впервые от него узнал о такой организации и как бы я мог принадлежать к ней, не зная ничего о ней, он мне отвечал, что „это возможно, но члены этой организации считали вас своим и рассчитывали привлечь вас в нужный момент”.
От него я узнал, что арестованы Сычёв и проф. Приселков... Обычно после их допроса он рассказывал мне, как они себя держали... С.Ф. Платонов заявил ему после длительной беседы, что „не вам, большевикам, придётся писать историю”.
Из беседы со следователем у меня составилось представление, что вся платоновская организация состояла только в том, что за чашкой чая у Платонова или Тарле были догадки о том, что „после возможного переворота кто возглавит государство?..” — и интересовались мнением по этому поводу Платонова, который был
(130/131)
преподавателем великих князей. Я, разумеется, интересовался тем, о чем рассказывал мне следователь, и во время таких бесед он нередко ставил вопрос, кто же ведёт допрос, он или я?
Когда я неоднократно и решительно отрицал свою принадлежность к платоновской организации, следователь объяснял мне, что он ведёт следствие по этому делу, и ему проще всего привлечь меня по этому именно делу. Но если я хочу, он может привлечь меня по любой другой статье и выделит для меня особое дело. Но результат, — говорил он, — будет один и тот же. На мой вопрос, почему следователь должен обязательно доказать, что подследственный виновен... если факты и его совесть подсказывают ему, что подследственный невиновен — почему он этого не доказывает? — получил ответ: „У нас установка: лучше семерых невинных осудить, нежели одного виновного оправдать”.
Между прочим... следователь показал мне документ, подписанный Ферсманом, в котором он в начале революции писал, что в такие трудные времена надо заботиться не о рабочих, которым, по существу, грош цена, а об учёных, о людях умственного труда, от которых зависит будущее страны. При этом он добавил, что „Ферсмана мы хорошо знаем, он весь на виду и несёт „золотые яйца”, а вот Ольденбург — это другой человек, хитрый и ловкий, с ним нам труднее”.
... Общее впечатление от следователя у меня получилось хорошее. Неплохое, по-видимому, представление составилось и у него обо мне. В этом я убедился, уже попав в лагеря... » (ПФА РАН. Ф.1004. Оп.1. Ед.хр.577. Л.31-33).
Этот рассказ нуждается в некотором комментарии. Следствие по «делу» Сергея Ивановича продолжалось 6 месяцев, и все это время он провёл в одиночке. Однако, судя по имеющимся документам, нервы его оставались в порядке до конца. Никаких признаний, никаких «деклараций» С.И. Руденко не писал и не подписывал, ни на какие компромиссы со следствием не пошёл. Стоит напомнить, что подобный оборот дела был для тех времён далеко не тривиален. Само пребывание в одиночке в течение многих месяцев, угрозы, уверения в неотвратимости сурового приговора, наконец, сознание того, что всё погибло, к прежней жизни, к науке возврата нет, — всё это вместе представляло собой достаточно жестокую нравственную пытку. Не всякий её выдерживал. Большинство осуждённых по «Академическому делу» в конечном счёте оказались сломлены, подписали возведённые на них нелепые обвинения. Вероятно, те «приятельские» отношения, которые сложились у С.И. Руденко с его следователем, имеют лишь одно логичное объяснение. В данном случае А.М. Алексеев попросту понимал бесполезность какого бы то ни было нажима на этого подследственного. Поведение Сергея Ивановича с самого начала обличало в нём очень сильный, незаурядный характер. Несомненно, ему было что терять в этой жизни — и, может быть, больше, чем многим другим. Но после первых же неудачных попыток нащупать в нём «слабину» следователь махнул рукой. Можно сказать: они поняли друг друга.
Последнее, впрочем, никак не сказалось на характере обвинения и приговора. Впрочем, по приведённому выше свидетельству самого Сергея Ивановича, следова-
(131/132)
тель его не обманывал, не обещал облегчить его участь. Постановление по делу было сформулировано очень кратко:
«1931 г., февраля месяца, дня 7, я, уполномоченный 2 отделения СО ПП ОГПУ в ЛВО Алексеев А.М., допросив гр. Руденко Сергея Ивановича и рассмотрев следственный материал на него, по коему гр. Руденко С.И. достаточно изобличён (sic! — Н.П.) в том, что он состоял членом контрреволюционной организации, возглавляемой акад. Платоновым и ставившей своей целью свержение Советской власти и восстановление монархического строя, т.е. в преступлении, предусмотренном ст. 58-11 УК, руководствуясь ст. 128 У-ПК, постановил: привлечь гр. Руденко С.И. в качестве обвиняемого, предъявив ему обвинение в вышеозначенном преступлении.
Уполномоченный Алексеев» (АУФСБ по СПБ и Лен.обл. Арх. №П-32333. Д.9. Т.5. Л.359-359 об.).
«В первых числах февраля меня со Шпалерной перевели в Кресты, — читаем мы в воспоминаниях С.И. Руденко. — Очевидно, приговор уже состоялся и следует ожидать только его объявления.
...Около часа ночи нас разбудили и предложили мне подписать приговор чрезвычайной тройки. В нём значилось, что я приговорён к 10 годам заключения в исправительно-трудовых лагерях с конфискацией имущества. От подписи я отказался, так как: „Это не серьёзно”. Все же охранники, которые принесли мне приговор, сказали, что они здесь ни при чём... Я подписал. Всё было закончено. Я лёг на постель и снова заснул... Мои сокамерники до следующего дня не спали, думали о том, какой приговор ждёт их? ..» (ПФА РАН. Ф.1004. Оп.1. Ед.хр.577. Л.33).
Таково было достойное завершение его тюремной эпопеи. Но прежде чем отложить в сторону материалы следственного дела, стоит ещё раз внимательно вчитаться в показания Сергея Ивановича. Эти показания, как уже говорилось, более всего походят на отчёт о работе, составленный, кстати, с безупречным достоинством. Почти все они сделаны ещё в первый месяц следствия — в конце августа. Для биографа С.И. Руденко эти материалы представляют очень большой интерес, ибо помогают понять ту действительную роль, которую выпало ему играть в научных структурах Ленинграда в первое послереволюционное десятилетие.
На основе этих показаний можно восстановить целый ряд подробностей его трудовой и научной биографии, которые в настоящее время оказались забыты или утрачены. Работа Сергея Ивановича в Академии наук началась ещё до революции, в 1917 г., когда он, будучи секретарём Русского антропологического общества при С.-Петербургском университете, вошёл в КИПС как один из её членов. В дальнейшем ему пришлось в разное время исполнять обязанности члена и учёного секретаря КИПС, заместителя председателя ОКИСАР, товарища председателя Казахстанской комиссии и, наконец, председателя Башкирской комиссии. Кроме того, С.И. Руденко участвовал в работах Монгольской и Четвертичной комиссий, а также Комиссии по истории знаний. Он же являлся секретарём секции «Человек» в Ленинградском совещании Бюро Совета съездов Госплана.
Учитывая, что академики — председатели комиссий, как правило, бывали пере-
(132/133)
гружены организационной и представительской работой во многих других местах, нередко подолгу находились в командировках и т.д., становится понятным, почему враги Сергея Ивановича обвиняли его в «захвате командных позиций». Руденко принадлежал к той породе «заместителей», которые на поверку оказываются душой всего дела. Работая в КИПС, он создал при ней картографический отдел, причём вся работа этого отдела многие годы шла исключительно под его руководством. Именно ему на практике выпало заниматься разработкой методов учёта материалов Всесоюзных переписей населения и методики составления этнографических карт (об этом С.И. Руденко, совместно с С.Ф. Ольденбургом, делал доклад на большой коллегии Наркомюста). Со смертью Л.Б. Штернберга ему пришлось взять на себя огромную работу по редактированию этнографической карты Сибири и её дальнейшее издание. Он же занимался организацией крупнейших экспедиций 1920-х гг. — Забайкальской, Алтайской, Казахстанской и Башкирской, финансировавшихся различными наркоматами этих республик (вот оно — «срывание денег» во вредительских целях!). И т.д., и т.п.
«План комплексного исследования Башкирии, предложенный правительством последней, и принятый Академией, — читаем мы в показаниях С.И. Руденко, — определил задачи и масштаб работ Антропологического отряда. По первоначальному плану, по которому и были проведены работы первого лета, предполагались исследования не только специально антропологические, но и археологические, этнографические и лингвистические...
С образованием Башкирской комиссии... я был утверждён общим собранием Академии председателем названной комиссии. Какие мотивы побудили меня принять это назначение? — Прежде всего, я хорошо знал эту страну. До 1916 г. я пересёк её маршрутами в разных направлениях, изучая её население. В 1916 и 1917 гг. я работал в Почвенной экспедиции Оренбургского земства... Я руководил работами по инструментальной и бариметрической нивелировке и сетью метеорологических станций и составлял гипсометрические карты для почвоведов и геоботаников. Мои работы при подготовке к магистерским экзаменам у проф. Воейкова, Иностранцева и Броунова, а затем в течение 2 лет специальные занятия по общему землеведению в связи с читаемым мной в Томском университете курсом физической географии, давали мне возможность разбираться в элементах ландшафта. Помимо научной заинтересованности в работах Антропологического отряда, меня привлекала конечная задача комплексного исследования Башкирии, её естественно-историческое районирование.
По мере развёртывания работ Башкирской экспедиции я всё более убеждался в неотложности и актуальности тех заданий, которые она на себя принимала. Мне хотелось довести эти работы до конца... Вместе с тем я должен сознаться, что был плохим председателем. Я не мог отказаться от своих специальных работ... Я не был достаточно требовательным руководителем отрядов в точном выполнении сроков предоставления научных отчётов. Должен, впрочем, оговориться, что полевые работы... выполнялись отрядами полностью, в соответствии с полученными зада-
(133/134)
ниями. Происходили задержки только в обработке материалов, нередко по причинам объективного характера...
...За всё время моей работы в АН я был уверен, что то дело, которое я делаю, — нужное и полезное... Единственное, что меня всегда угнетало — это невозможность посвящать этому делу столько времени, сколько оно от меня требовало. Помимо Академии... основная работа, как административная, так, в значительной степени, и научная, велась (мною) по Русскому музею и Университету... До последнего времени я бывал в Академии всего раза 3-4 в неделю, уделяя (ей)... всего полтора-два часа, правда, напряжённой работы в посещение. Кроме того, я не мог отказаться от научной работы, на что у меня уходили вечера и ночи.
При всём том я вполне допускаю, что в моей работе могли быть ошибки, которые могли принести вред государству и за которые я, конечно, отвечаю» (АУФСБ по СПб. и Лен.обл. Арх. №П-32333. Д.9. Т.5. Л.338-342).
Подобное «признание вины» вряд ли могло удовлетворить следователя, но добиться от Руденко чего-то другого оказалось невозможным. На фоне полнейшего отсутствия в деле какой бы то ни было информации о преступлениях, совершённых Сергеем Ивановичем, возможно, единственной добычей для следствия стал один факт, действительно им подтверждённый. Руденко признал, что практически все его ближайшие сотрудники имели «небезупречное» социальное происхождение, а также в разное время учились или работали при белых.
Однако сейчас уже нельзя установить достоверно: было это действительно уступкой следствию с его стороны, или простым подтверждением фактов, уже и без того известных А.М. Алексееву? Во всяком случае, никаких иных подробностей, «порочащих» кого-то из этих людей с точки зрения Советской власти, в показаниях С.И. Руденко не содержится (АУФСБ по СПб. и Лен.обл. Арх. №П-32333. Д.9. Т.5. Л.355 об.).
Описание лагерной эпопеи Сергея Ивановича заслуживает отдельного рассказа. Его никак не уместить в рамки данной статьи. Остановимся лишь на ряде моментов, которые в настоящий момент явно требуют своего прояснения. Это касается в первую очередь срока, который реально пришлось отсидеть Руденко, а также срока возвращения в Ленинград и времени пребывания в системе НКВД в качестве вольнонаёмного работника.
Достаточно хорошо известно, что основательная научная подготовка учёного-естественника, которую имел Сергей Иванович, в конечном счёте облегчила его участь. В северных лагерях он начал работать в области инженерной гидрологии и, в результате, пробыл там ровно три года вместо десяти. Первое письмо, написанное им из Майгубы, датировано 6 марта 1931 г. А в марте 1934 г. было получено уведомление от Главного управления лагерей, что С.И. Руденко, «вследствие честной и ударной работы», досрочно освобождён.
«Мне передали соответствующий документ с красными литерами... — вспоминает Сергей Иванович. — Это означало, что мне разрешена прописка в любой... точке Союза, в том числе в Ленинграде и Москве. Естественно, первой мыслью бы-
(134/135)
ло немедленно ехать в Ленинград. С этой мыслью я пошёл к бывшему заключённому, теперь вольнонаёмному помощнику начальника Управления Корештейну. Он мне не посоветовал уезжать из лагерей: „Сейчас время неподходящее, и к нам нередко возвращаются обратно уже освободившиеся.” Впоследствии я узнал, что Д.А. Золотарёв, освободившийся... ранее меня, снова попал в лагеря, но в другие, и там скончался от дизентерии. Корештейн предложил мне остаться вольнонаёмным с назначением меня старшим инженером строительного отдела Беломоро-Балтийского комбината (ББК) НКВД. 16 марта состоялось назначение... » (ПФА РАН. Ф.1004. Оп.1. Ед.хр.577. Л.49).
Однако возвращение в Ленинград в 1934 г. всё-таки состоялось. Уже с осени этого года Сергей Иванович был переведён туда на работу и стал помощником начальника отдела гидрологии и водного хозяйства Ленинградского Бюро ББК НКВД. Попав, таким образом, домой, он решил напомнить о себе коллегам-археологам.
Отмечу особо: все эти годы, находясь в лагерях, С.И. Руденко был прекрасно осведомлён обо всем, что творилось тогда в науке и в тех учреждениях, где он прежде работал. Знал он это благодаря письмам и встречам с женой Ниной Михайловной, которая всю жизнь была ему самым верным и преданным другом и помощницей. Разумеется, лагерная переписка велась ими отчасти на эзоповом языке. О подробностях борьбы с «руденковщиной» в Русском музее, о фактическом разгроме Этнографического отдела в 1933 г. Сергей Иванович узнавал в основном не из писем, а при встречах. И его беспокоила судьба ценнейших алтайских коллекций, хранившихся там.
«Последние новости из жизни я знаю... — писал он жене 27 февраля 1932 г. — Чем же кончился вопрос с отставкой лошадок и какая судьба ждёт археологию и мои коллекции в частности? Откроется Саяно-Алтайская выставка или нет, и останутся ли археологические коллекции или перейдут в Эрмитаж?..» (ПФА РАН. Ф.1004. Оп.1. Ед.хр.418. Л.31).
Работа в лагерной «шарашке» была для С.И. Руденко не настолько обременительной, чтобы он не нашёл возможности хоть какое-то время уделять своим любимым занятиям. Нина Михайловна привозила ему из Ленинграда необходимые материалы и книги. Работоспособность и внутренняя собранность Сергея Ивановича были феноменальными. Если вспомнить рабочий график Руденко в конце 1920-х гг., вспомнить его признание в том, что науке приходилось посвящать вечера и ночи, становится ясным: никакой Беломорканал не мог вымотать его до конца.
«На днях закончил работу над дневником Сибирской экспедиции, — читаем мы в письме Сергея Ивановича от 27 декабря 1933 г. — Теперь осталось только смонтировать его и можно будет передать тебе. Пусть вылёживается и приобретает особый вкус, который свойственен не только старому вину, но и старым манускриптам... » (ПФА РАН. Ф.1004. Оп.1. Ед.хр.418. Л.127 об.).
Таким образом, мысленно С.И. Руденко все эти годы не отрывался от археологии. А в 1934 г. у него наконец появилась возможность прийти в Эрмитаж, куда дей-
(135/136)
ствительно оказались переданы коллекции, собранные в его экспедициях (вспомним, что раскопки уникальных Пазырыкских курганов начались в 1929 г., всего за год до ареста Сергея Ивановича).
«Работая в Бюро ББК, — вспоминает Руденко, — я зашёл в Эрмитаж и просил Орбели предоставить возможность мне работать с вещами из алтайских раскопок... Орбели мне ответил: „Об этом переговорим”, — и спросил, где я сейчас работаю? Мой ответ, что в Бюро ББК НКВД, на него, по-видимому, не произвёл благоприятного впечатления. Несмотря на многочисленные мои звонки по телефону в Эрмитаж с просьбой сообщить, когда Орбели сможет меня принять, был неизменный ответ, что он занят и принять меня не может. Тогда я решил прийти без предупреждения. Ожидал его прихода в проходе в приёмной перед кабинетом директора. Орбели пришёл и проследовал в свой кабинет, пройдя мимо... и не заметив меня. Я попросил секретаря доложить обо мне. Секретарь прошёл к Орбели и сказал, что директор занят и принять меня не может. После этого, проходя на работу мимо Эрмитажа, я неоднократно встречался с И.А. Орбели, на мои приветствия он не отвечал. Итак, мы с ним перестали быть знакомыми. Коллекции, переданные в Эрмитаж, оказались... недоступными.
То же произошло с моим ближайшим коллегой П.П. Ефименко. Неоднократно встречался я с ним на Дворцовой площади, но он меня не узнавал... » (ПФА РАН. Ф.1004. Оп.1. Ед.хр.577. Л.52).
Безусловно, в середине 1930-х гг., когда ещё свежа была память о «руденковщине», когда кругом с удвоенной силой продолжались аресты, неожиданное появление Сергея Ивановича, словно из другого мира, могло вызвать у многих лишь страх и растерянность. Из этого человека только что делали фетиш буржуазной науки, образец врага, с которым надо бороться. И вдруг он, как ни в чём не бывало, возникает из небытия!.. А потом ещё захочет печататься, захочет оформиться на работу?! Нам сейчас нелегко осознать до конца, насколько всё это было серьёзно. Осуждать своих бывших друзей и знакомых имели полное право лишь сами Сергей Иванович и Нина Михайловна.
Система НКВД «отпустила» С.И. Руденко лишь в конце 1939 г. Тогда он наконец уволился и из Бюро ББК, и с Соликамского гидроузла НКВД. Однако возможности вернуться к работе в археологии или этнографии не было, и Сергей Иванович продолжал работать там, где имя его ничуть не казалось одиозным — в Государственном гидрологическом институте. Великую Отечественную войну он встретил, будучи старшим научным сотрудником этого института. А в начале 1942 г. почему-то отказался от эвакуации в Свердловск и был откомандирован в Гидрометслужбу Ленинградского фронта — заниматься прогнозами ледового режима на трассе Ладожского озера (РА ИИМК. Ф.35. Оп.5. Ед.хр.262. Л.97).
Той же зимой его приняли на работу в ИИМК АН СССР. Приказ о зачислении С.И. Руденко в штат датирован 18 февраля 1942 г. Подписал его в блокадном Ленинграде полумёртвый от голода С.Н. Бибиков, замещавший в тот момент директора института (РА ИИМК. Ф.35. Оп.5. Ед.хр.262. Л.3-5). Видимо, требовалась
(136/137)
именно такая, в полном смысле слова экстремальная ситуация, чтобы возвращение Сергея Ивановича в археологию стало, наконец, возможным.
«Дело» С.И. Руденко получило своё окончательное завершение в 1957 г. 2 декабря этого года он обратился к прокурору Ленинграда со следующим заявлением:
«5 августа 1930 г. я был арестован, и мне было предъявлено обвинение в принадлежности к контрреволюционной организации, возглавлявшейся акад. С.Ф. Платоновым. Ни к какой контрреволюционной организации я не принадлежал и категорически отрицал принадлежность к неизвестной мне организации Платонова. В феврале 1931 г. Тройкой ЛВО ОГПУ был осуждён по ст. 58-11 на 10 лет и направлен в концлагерь.
Считая своё осуждение неправильным, прошу моё дело пересмотреть и меня реабилитировать.
Руденко».
11 дней спустя, 13 декабря 1957 г., приговор С.И. Руденко был отменён, дело прекращено за отсутствием состава преступления (АУФСБ по СПб и Лен.обл. Арх. №П-82333. Д.9. Т.9. Л.70).
Примечания. ^
[1] Последнее, строго говоря, неверно. В 1950-х гг., добиваясь включения в структуру ЛОИА лаборатории археологической технологии, С.И. Руденко не создавал её впервые. Он воссоздал подразделение, которое существовало в ГАИМК-ИИМК в 1919-1938 гг. и называлось Институтом (в 1937-1938 гг. — лабораторией) археологической технологии. Структура и направление деятельности этого уникального для своего времени подразделения (упразднённого в 1938 г.) были прекрасно известны Сергею Ивановичу, так как в 1920-х гг. он сам являлся членом Совета ИAT ГАИМК.
[2] Из биографических очерков, появившихся в последние годы, наибольший интерес представляют Решетов. 1994. С. 197-199, Бикбулатов и др. 1996. С. 62-69. Список публикаций С.И. Руденко и о нём см.: Сунцова. 1986.
[3] Следует отметить, что в следственном деле ни один из этих «критиков» не упомянут, ни Е.Ю. Кричевский, ни М.Г. Худяков, ни, тем более, А.Н. Бернштам, только в 1931 г. окончивший ЛИФЛИ, не имели непосредственных сношений по работе с Сергеем Ивановичем накануне ареста.
[4] Аналогичная картина встречалась мне и при изучении других дел в архиве УФСБ. Отсутствие протоколов в целом весьма характерно для «следственной практики» 1930-х гг., поскольку главной задачей следствия по «политическим» делам было не выяснение обстоятельств, а сочинение нужной легенды.
Литература. ^
Бернштам 1932 — А.Н. Бернштам. Идеализм в этнографии Руденко и руденковщина // Сообщения ГАИМК. 1932. Вып. 1-2. С. 22-27.
Бикбулатов, Кучумов 1996 — Н.В. Бикбулатов, И.В. Кучумов. Учёный-энциклопедист // Вестник АН Республики Башкортостан. 1996. Т. 1. Вып. 1. С. 62-69.
(137/138)
Горбунова. 1932. — Г.П. Горбунова. Об одной «научной» экспедиции // Антропологический журнал. 1932. 1. С. 113-120.
Жорма. 1929. — Жорма. Арап в науке // Студенческая Правда. 1929. №10-11. С. 4.
Сунцова. 1986. — В.М. Сунцова. Сергей Иванович Руденко: библиографический указатель к 100-летию со дня рождения / Башкирский филиал АН СССР. Институт истории, языка и литературы. Уфа, 1986. 26 с.
Решетов. 1994. — Решетов А.М. Репрессированная этнография: люди и судьбы. Сергей Иванович Руденко // Кунсткамера. Этнографические тетради. СПб., 1994. Вып. 4. С. 197-199.
Худяков М.[Г.] 1931. — М.[Г.] Худяков. Критическая проработка руденковщины // СЭ. 1931. №1-2. С. 167-169.
|