П.Б. Коновалов
Некоторые итоги и задачи изучения хунну.
История хунну была и остаётся одной из узловых проблем кочевниковедения Евразии. Её значимость становится всё очевиднее с развитием исторической науки, обогащением археологии новыми данными. События, связанные с формированием хунну, их завоеваниями, охватывали громадные пространства Евразии, затрагивали многие народы и государства на рубеже древности и средневековья. Влияние на эти народы и государства в известном смысле катастрофического хуннского (гуннского) фактора определило поворотный момент в их истории. Если современники гуннов на западе окрестили их «бичом божьим», то в наше время хуннов всё чаще «обвиняют» в крушении процветавших до них высокоразвитых скифо-сибирских культур ранних номадов евразийского степного пояса. Такая оценка роли кочевого народа ставит перед исторической наукой задачу всестороннего изучения его культуры и её места в наследии Евразии.
В данной работе рассматривается современное состояние хуннологии в СССР и МНР.
В настоящее время изыскания в этой области ведутся по разным направлениям. В плане изучения письменных памятников после выхода «Материалов по истории сюнну», в которых был предложен новый вариант перевода китайских письменных источников, [1] и книги Г. Сухбаатара «Древние предки монголов», где привлечены дополнительные материалы из китайской историографии, [2] эту работу можно считать почти завершённой. Исследование археологических памятников хунну ведется несколькими советскими и монгольскими специалистами — Ц. Доржсурэном, Д. Навааном, А.В. Давыдовой, С.С. Миняевым, П.Б. Коноваловым. Эта тема с 1981 г. включена в программу Советско-Монгольской историко-культурной экспедиции. Изучением антропологического материала хунну занимаются Д. Тумэн, H.H. Мамонова, И.И. Гохман.
Сводки данных по Забайкалью о состоянии изученности хуннских памятников десятилетней давности даны в нашей книге «Хунну в Забайкалье». [3] К моменту её выхода в свет в регионе было зафиксировано 19 местонахождений памятников хунну, в том числе 2 поселения, 17 могильников. В 1980-1983 гг. бурятские археологи открыли ещё два поселения с могильниками (в местности Баргай, на правом берегу Селенги, в 60 км южнее Улан-Удэ, и у с. Енхор, на правом берегу Джиды, в 20 км выше известного Дэрестуйского могильника хунну) и один могильник (у горы Баян Хара в долине р. Тугнуй). Сегодня в общей сложности насчитывается около 900 погребений. Отметим, что эта цифра отражает минимальное количество, поскольку точно подсчитать могилы на основе визуальных наблюдений невозможно. В 1975 г. в Забайкалье насчитывалось 369 раскопанных погребений, в 1983 г. — 377.
(41/42)
Памятники, открытые в 1980-1983 гг., позволяют расширить границы расселения хунну в Забайкалье, а поселение Баргай, находящееся между Иволгинским городищем около Улан-Удэ и Дурёнским поселением, «заполняет» отмеченный исследователями вакуум в размещении хуннских местонахождений забайкальской зоны.
Наиболее изученным является Иволгинское поселение — городище, получившее мировую известность. Рядом с ним открыт и почти весь раскопан принадлежащий ему могильник. [4] Исследователями установлено, что Иволгинское городище было долговременным, укреплённым валами и рвами поселением с жилыми и хозяйственными постройками. Здесь обнаружены следы хозяйственной деятельности: земледелия, рыболовства, охоты, выплавки железа и бронзы, обработки кости и камня, изготовления керамики, содержания скота. Только в раскопанной части городища вскрыто более 50 жилищ и около 600 различных ям. [5] Иволгинское городище явилось первым памятником, богатые материалы которого позволили воссоздать подробную картину жизни осёдлого поселения. Результаты его исследования изменили и обогатили традиционное, исходящее из письменных источников представление о хунну как о народе, беспрестанно кочующем со скотом с одних пастбищ на другие, не имеющем городов. Это уникальное городище считалось одним из немногих ремесленно-земледельческих хозяйственно-политических центров Забайкалья, крайним северным укреплённым форпостом хуннских владений периода их «великодержавия».
В настоящее время ведется систематическое изучение более крупного поселения у с. Дурёны. [6] В отличие от Иволгинского оно занимает большую площадь, имеет сложную топографическую характеристику и стратиграфию культурного слоя, не несет следов оборонительного сооружения. Здесь вскрыто 6 жилищ, аналогичных по устройству Иволгинским, и около 400 ям. Судя по вещественному материалу, древние обитатели поселения были знакомы с выплавкой и обработкой железа, бронзы, изготовлением керамической посуды, обработкой камня, кости и прочих материалов. При раскопках выявлены остатки железоплавилен, большое количество шлаков и кусков-заготовок железной руды. Важно подчеркнуть, что на поселении наряду с хуннской обнаружена чужеродная керамика, по предположению А.В. Давыдовой и С.С. Миняева — уйгурская. [7] Эти находки вызывают особый интерес и дают основание надеяться на появление новых суждений об этногенетических связях и судьбе культуры хунну.
Исследований ждут поселения в Баргае и Енхоре. Они позволят составить представление о частоте и плотности размещения ремесленно-земледельческих центров хунну в забайкальской зоне их расселения. Лесостепное, даже преимущественно лесное, Забайкалье с его разнообразными биологическими и минеральными ресурсами, вероятно, являлось важнейшей экономической базой хунну для осуществления ими своих крупномасштабных военно-политических акций во всем Центрально-Азиатском регионе.
(42/43)
Актуальной задачей является изучение хуннских поселений на территории МНР. В книге Ц. Доржсурэна «Северные хунну» было названо около десяти памятников, в частности городища Тэрэлжийн дэрвэлжэн, Гуа дов, Бурхийн дэрвэлжэн, Баруун дэрээгийн хэрэм (Хэнтэйский, Центральный, Восточный аймаки). В них обнаружены остатки строительных материалов: камни, кирпичи и черепица. По высказыванию С.В. Киселёва, они имеют сходство с находками из городища ханьского времени близ г. Сиань (КНР). В свете этих данных Ц. Доржсурэн датирует вышеназванные хуннские городища I в. до н.э. — I в. н.э. [8] В 1972 г. отрядом Советско-Монгольской историко-культурной экспедиции обследовались уже известные памятники и были обнаружены новые хуннские городища: Цэнхэрийн голын хэрэм (Джаргалтханский сомон Хэнтэйского аймака), Сантын ширээт (Баянский сомон Центрального аймака), Хурээт тов (Баяндэлгэрский сомон Центрального аймака). Последнее, по мнению Э.В. Шавкунова, выделяется среди хуннских городищ МНР размерами и сложностью внутренней топографии. Городище Хурээт тов на левом берегу р. Баруун байдриг было «скорее всего крупным политико-административным центром гуннской державы на территории центральной части Монголии». Обобщая сведения о памятниках хуннов Монголии, следует учесть информацию Д. Наваана о хуннском городке в Баян Булаке вблизи Номгон сомона Южно-Гобийского аймака. Открытие и изучение осёдлых поселений хунну на восточных и южных границах их государственного объединения представляет особый интерес.
Активно ведётся исследование погребальных памятников хунну. Сейчас на территории МНР зафиксировано около 30 местонахождений хуннских могильников. Точных данных о количестве могил в каждом из них нет, могильники могут включать от 10 до 300 могил. К настоящему времени зарегистрировано около 2 тыс. могил, из них примерно 500 раскопано.
География распространения могильников обширна, легче назвать аймаки МНР, в которых они пока не зафиксированы, — Баян-Ульгинский, Гоби-Алтайский. К сожалению, пока не удалось очертить ареал распространения хуннских погребений. Думается, что организация планомерных исследований, а также серьёзная обработка богатого материала, собранного за последнее двадцатилетие в Монголии, помогут заполнить информационные лакуны.
Переходя к рассмотрению уровня разработанности некоторых вопросов истории и культуры хунну, следует отметить трудности корреляции письменных и археологических источников. Они обусловлены, с одной стороны, тем, что письменные источники могут быть отрывочными, искажёнными, субъективными, а иногда просто тенденциозными. С другой стороны, вещественные источники трудно истолкуемы: материальная культура и обряды могут меняться у одних и тех же этносов в зависимости от социально-политических факторов, и вместе с тем они могут быть одинаковы у разных этносов, по крайней мере у родственных. К тому же они отражают разные сферы жизни людей (первые — главным образом политическую и
(43/44)
военную историю, вторые — материальную и духовную культуру), и поэтому иногда они мало чем дополняют друг друга.
Археология существенно обогатила наши знания о хунну, ввела в мир материальных вещей, обнаружила следы осёдлости, земледелия и ремесла, выявила неожиданно богатую и самобытную, отнюдь не примитивную по содержанию и технологии производства, культуру кочевников. В научной литературе систематизировались и обобщались накопленные археологические материалы, давалась интерпретация, высказывались мнения по тем или иным аспектам. Если сгруппировать поднимаемые учеными вопросы, то можно выделить четыре главных направления в изучении истории хунну: 1) экономика, хозяйственно-бытовой уклад; 2) общественный строй, социальная структура общества; 3) типология культуры: традиции и инновации, истоки и наследие; 4) этнолингвистический аспект. Каковы же итоги и перспективы каждого из них?
Одним из основных вопросов является определение хозяйственно-бытового уклада жизни хунну. Г.П. Сосновский определил хозяйство хунну как полукочевое. [9] Однако, по мнению А.В. Давыдовой, называть хунну полукочевниками нельзя, поскольку они делятся на осёдлых и кочевых. [10] Последних она связывает с так называемыми курганными могильниками Забайкалья и Монголии (например, Ильмовая Падь, Нойн-уул). Подобной точки зрения придерживается и Ц. Доржсурэн, а Г. Сухбаатар называет образ жизни хунну «древним типом кочевого скотоводства в его классической форме». [11] Наши выводы по этому вопросу совпадают со взглядами Г.П. Сосновского. В пользу заключения о полукочевом характере хозяйства говорит анализ всего погребального комплекса хунну. [12] Не разворачивая здесь своих аргументов, отметим, что последние данные из раскопок в центральной части МНР в 1981-1983 гг. не противоречат нашим представлениям. Как показывают археологические материалы, в ныне безлесных горно-степных районах Монголии делались такие же, как и в Забайкалье, погребальные сооружения с глубокими ямами, с деревянными гробами в каменном ящике-склепе, ямы также завалены камнями. Аналогичен и погребальный инвентарь, включающий разнообразную и совершенную керамику в виде больших и малых сосудов; костяные, металлические и каменные изделия, отмеченные печатью технического мастерства, изящества и вкуса. Черты подобия прослеживаются также в приёмах обработки дерева при устройстве деревянных сооружений. Правда, можно заметить, что в забайкальских могилах дерево встречается чаще; очевидно, и тогда леса в этом крае было больше, чем в Монголии. С учетом этой разницы хуннский погребальный комплекс Забайкалья и Монголии в целом одинаков и характеризует население отнюдь не с примитивным и обеднённым бытом. Надо полагать, что предельная рационализация материального быта, его упрощение, граничащее с бедностью, произошли в средние века. В период хунну она такой ещё не была. Во всей их культуре просматриваются следы комплексной хозяйственной основы. Весь археологический материал свидетельствует о полукочевом характере хунну. Возможно, именно
(44/45)
ими создавались поселения и городища Забайкалья, сохранившие следы активной деятельности их обитателей (были или не были подобные поселения у других кочевников Центральной Азии, мы просто не знаем), которые следует трактовать не только как результат преодоления хуннами экономической узости чисто кочевого скотоводческого хозяйства, но и как попытку обеспечить экономический потенциал в условиях предпринимаемых ими крупных военно-политических акций.
Археология даёт также наглядный, но, правда, не столь конкретный ответ на вопрос об общественном строе, социальной структуре хуннского общества. При этом она исходит из обширных данных захоронения знати (Нойн-уул, Ильмовая Падь) и рядовых хуннов. А.В. Давыдова, привлекая для анализа материалы раскопанного ею Иволгинского могильника, совершенно справедливо отметила: 1) высокий материальный уровень всего общества в целом (он выражен, в частности, в богатом наборе вещей из могилы), 2) констатация только двух крайних полюсов имущественной дифференциации далеко не раскрывает действительной более сложной социальной структуры общества. [13] Вероятно, в погребальном комплексе любого локального очага расселения хунну, где есть их крупные кладбища, просматривается многоступенчатая социальная дифференциация захороненных. Так, в Ильмовой Пади и Мойлтын Ам (усть-кяхтинско-субуктуйские хунны) в могильниках со следами единого погребального обряда выделяются «царские» и «княжеские» погребения с разной степенью богатства и пышности обряда; погребения людей среднего достатка — в обычных ямах с двойной (сруб и гроб) деревянной камерой с разным количеством жертвоприношений домашнего скота и прочего сопровождающего инвентаря; наконец, погребения «бедняков» — в простых дощатых гробах и без таковых. Иная картина в Дэрестуйском могильнике (джидинские хунну). Там нет «царских» и «княжеских» курганов, не встречено также внутримогильных камер. Все погребены в однокамерных дощатых гробах. Однако составить представление о богатстве и бедности захороненных можно по качеству отделки гробов, по сопровождающему инвентарю. Интересно, что в целом в этих могилах гораздо меньше жертвенных животных и реже встречаются в качестве сопровождающего инвентаря луки и стрелы.
Своеобразие социальной структуры в каждом локальном очаге наглядно раскрывают материалы (Иволгинские хунну) Иволгинского могильника. Выявленные разнообразные захоронения, в которых нашла отражение имущественная дифференциация погребённых, наводят на мысль о социально-профессиональной многогранности населения городища. Разумеется, археологический материал не позволяет конкретизировать общественное положение тех или иных групп хунну, но он даёт возможность составить представление об относительно многослойной и многоплановой социальной структуре общества в целом. Эту картину дополняют данные письменных источников. [14]
Вопрос о типологии культуры хунну пока разработан мало, что объясняется в какой-то степени живучестью тенденциозной концеп-
(45/46)
ции на историю этого народа, заслужившую внимание только завоеваниями. Объективный анализ развития хунну требует оценить характер и облик их культуры в целом, выявить, черты своеобразия и самобытности, а также заимствования в культурах сопредельных областей.
Сейчас можно с уверенностью сказать о том, что весь хуннский археологический комплекс выглядит цельным и однородным по своему облику, хотя и достаточно разнообразным по содержанию. Оригинальностью отличается погребальный обряд хунну: захоронения производились на большой глубине, в двойной погребальной камере из досок и брёвен, на поверхности сооружался каменный склеп. Обнаружены следы ритуала жертвоприношений животных. Своеобразие материальной культуры проявляется не только в ассортименте изделий, специфике их форм, но и в искусности, особом изяществе их выделки. Неповторима в целом керамика хунну, представленная сосудами, которые обращают внимание своими формами и способом изготовления. Её невозможно спутать с керамикой других кочевых народов. Глядя на коллекции хуннских сосудов, можно лишь удивляться, что они выполнены кочевниками: настолько они совершенны по технологии изготовления и «стационарны» по своему облику. В этом одна из загадок материального быта хунну. Не приходится сомневаться, что у хунну существовало собственное производство керамики, аккумулировавшее в себе традиции как предшествующих народов Центральной Азии, так и современных им земледельческих культур сопредельных территорий.
Для хунну характерно широкое применение и высокое мастерство обработки железа. Они одинаково умело владели техникой ковки и литья, изящной клёпки и воронения металла. Ярким своеобразием отмечены железные наконечники стрел, удила и псалии конских уздечек и некоторые другие изделия. В железном инвентаре хунну просматривается первозданная расточительность употребления металла, — и это одна из черт самобытности их культуры. Спецификой отличаются многие категории вещественного материала: вооружение и конское снаряжение, приспособления для добывания огня и предметы развлечения. Широко были известны приёмы обработки кости и рога. Роговые накладки лука, пряжки, изделия из кости отличаются тщательностью обработки. Разнообразие костяного инвентаря свидетельствует о традиционном скотоводческом укладе жизни, равно как и об охотничьем промысле, унаследованном от предшествующих культур Сибнрско-Центрально-Азиатского региона. Достаточно сказать, что самая распространённая форма костяных наконечников стрел — с расщеплённым насадом — известна с неолитического времени.
Рассмотренные категории вещественного материала характеризуют специфику материальной культуры хунну. Вместе с тем в ней видна типологическая общность с культурами ранних кочевников других областей азиатских степей и предгорий. Она выражается в наличии у разных племён одних и тех же категорий вещей. Одинаковая среда обитания с соответствующим образом жизни и хозяй-
(46/47)
ственно-бытовым укладом породили сходные материальную (подобные по назначению вещи, изготовленные, как правило, из одних и тех же традиционных для степных скотоводов материалов; одежда, пища), духовную культуру и социальные институты.
С эпохой становления ранних кочевых обществ связаны воинственность, господство культа силы и власти, восхваление выдающихся предков и могущественных вождей. Эта идеология нашла отражение в традиции кочевников сооружать величественные погребальные памятники умершим вождям, родоплеменным предводителям, героизированным предкам. В ряду подобных степных монументов на территории Евразии, царских курганов скифов, саков, юэджей, усуней, динлинов и других выделяются грандиозные, оригинальные по устройству усыпальницы хуннской знати. Одно из таких сооружений подробно исследовано нами в Забайкалье, на могильнике Ильмовая Падь. [15] В результате впервые удалось получить убедительную информацию о конструкции погребального сооружения хунну. Сопоставление этих материалов с данными о богатстве вещей и пышности погребального обряда подобных усыпальниц, известных из раскопок нойн-уулинских курганов на территории Монголии, [16] даёт основание видеть в величественных царских могилах хунну проявление типологической и стадиальной общности, близости к культуре ранних кочевников всей Евразии.
Одним из доказательств культурного единства скифо-сибирских племён является распространение на огромной территории от Причерноморья и Передней Азии до Хингана и Ордоса звериного стиля в искусстве, который имел в своей основе древние традиции изображения животных. В своём развитом виде он (звериный стиль) выражался в стилизованной, доведённой до орнаментализма и условности манере художественного изображения. С точки зрения семантики этот стиль геральдически воплощал главным образом мифологические представления о борьбе добра и зла, воспевал красоту и жизненную силу животных. Это был определённый уровень художественного мышления, эстетической трактовки природы. Хунну владели этим искусством и внесли свой вклад в его развитие. Анализ имеющегося материала приводит к выводу о существовании у хунну самостоятельного, со своими сюжетными и композиционными особенностями, очага этого искусства. [17] Последние находки дают основание критически отнестись к мнению о том, что хуннский звериный стиль был лишь запоздалой репликой скифо-сакского, а через него — ещё более раннего переднеазиатского древневосточного искусства. [18] Действительно, у хунну мы наблюдаем позднюю стадию звериного стиля Евразии, но нельзя говорить, что это был вырождающийся стиль, всего лишь «огрубевшая реплика» ранее созданных где-то образцов искусства.
Что касается вопроса об этнолингвистической принадлежности хунну, то он рассматривается на протяжении всей истории изучения хунну и, к сожалению, пока безрезультатно. Правда, у древних китайцев, писавших о хунну, он не вызывал сомнений: в то время была своя, вполне понятная им, классификация этносов. В китайских
(47/48)
источниках имеется указание, что язык хунну сходен с языком племен хойху (ойхор, уйгур), генетически восходящих к древним Чи-ди (дили), впоследствии прозванным Чилэ, или Тйелэ (теле). Телеские племена считались тюркоязычными, однако существует мнение, что среди них были и монголоязычные. Поэтому древний источник о языке хунну не может быть истолкован однозначно. Полемика между сторонниками монголизма и тюркизма хунну продолжается до сих пор. Все её участники с равным успехом доказывают свою точку зрения, оперируя крайне незначительным языковым материалом в виде двух хуннских фраз и около десятка отдельных слов, имён, титулов, антропонимов, названий животных и пр. Показателен в этом отношении пример прочтения одной и той же фразы тюркологом Н.А. Аристовым п монголоведом Н. Ишжамцом: каждый прочитал предложение, исходя из лексики и грамматического строя своего языка. Некоторые алтаисты предпочитают придерживаться точки зрения о том, что хуннское государственное объединение включало в себя все три основных компонента алтайской языковой семьи — тюркский, монгольский и тунгусо-маньчжурский.
Заслуживает внимания последовательно разрабатываемая Г. Сухбаатаром концепция монголоязычности хунну и их этнического родства с сяньби, тоба, жужанями. Маловероятна теория (Е. Пуллиблэнк, А.П. Дульзон) о сближении хуннского языка с кетским, равно как и попытка (Л. Лигети) объяснить его происхождение из палеоазиатских языков. И уж совсем пессимистичен вывод (Г. Дёрфер) о невозможности определить язык хунну, ибо скорее всего он принадлежал к неизвестному нам вымершему языку. На наш взгляд, не следует проявлять такой скептицизм. Вероятно, решение вопроса надо искать в рамках алтайской языковой теории на путях изучения истории формирования алтайских языков, выяснения динамики языковой ситуации в период обособления тюркских, монгольских и тунгусских диалектов на протяжении по крайней мере тысячи лет — пять веков до новой эры и столько же новой эры.
При выяснении этногенетических аспектов истории хунну важны антропологические материалы, однако их объём пока невелик. Все антропологи единодушно относят хунну к палеосибирскому антропологическому типу (или более конкретно — к байкальскому) северо-азиатской ветви большой монголоидной расы. Вместе с тем они отмечают небольшую, неповсеместную, примесь монголоидных черт, [19] происхождение которых объясняется военно-политической ролью хунну на центрально-азиатской арене истории.
Интерес представляет также сделанное антропологами суммарное сравнение хуннского и неолитического материала Забайкалья, с одной стороны, и материала из плиточных могил позднего бронзового века — с другой. Как удалось установить, хунну в основной своей массе обнаруживают большее сходство с населением эпохи неолита, нежели с «плиточниками», что не позволяет сделать вывод о генетической связи хунну с «плиточниками». По краниологическим данным Д. Тумэн, материал из плиточных могил представлен двумя вариантами — брахикранней из северо-восточных районов
(48/49)
и мезокранней из центральных районов Монголии. Проводя сравнительный анализ их с хуннским краниологическим материалом, исследовательница приходит к выводу о большом сходстве мезокранного типа «плиточников» с антропологическим типом хунну и предлагает рассматривать их в прямой генетической связи. Впрочем, и брахикранный тип «плиточников» также был, как считает она, одним из компонентов при формировании антропологического типа хунну *. [ сноска: * См. статью Д. Тумэн в данном сборнике. ] Кроме того, проведённые Д. Тумэн краниологические сопоставления свидетельтствуют о большом антропологическом сходстве хунну, средневекового и современного населения Монголии. Такой вывод не может, однако, удовлетворить нас полностью: он слишком обобщён и прямолинеен. Заключения других антропологов о генетической преемственности древних и средневековых групп населения могут иметь разные оттенки и даже быть противоречивыми, и это понятно — не хватает систематических исследований на больших серийных материалах. Тем не менее расовая привязка возможна, и она более убедительна, чем привязка этнокультурная, т.е. этническое отождествление по археологическому материалу.
Что касается археологии, она тоже не в состоянии дать конкретный ответ на этногенетические вопросы. Ведь не будь, например, антропологического материала, хуннский археологический комплекс можно было бы связать с любым этносом и строить различные догадки о его расе и языке (вспомним финнскую и славянскую теории гуннов или гипотезу Г. Дёрфера о неизвестном нам, вымершем, языке этого народа). Вместе с тем на археологию обоснованно возлагают большие надежды, от неё многого ожидают. И она своими методами сопоставления, типологического анализа вещественного материала должна способствовать решению этнического аспекта хунну. Специалистами уже проводились такие исследования. В результате было выявлено немало типологических параллелей в материалах хунну и других археологических культурах разных периодов. Сделаны также некоторые археолого-этнографические отождествления в пользу хунно-тюрко-монгольских этногенетических связей. Отметим, что все эти отождествления не позволяют однозначно решить вопрос в пользу прототюркизма или протомонголизма. Если же исходить из посылки вероятной полиэтничности хунну, то необходимо определить этническую принадлежность главенствующего ядра, организаторов союза племён. Словом, в любом случае нужен широчайший историко-археологический обзор, привлечение данных исторического языкознания, исторической этнографии и исторической географии Центральной Азии. В прошлом историки и востоковеды, монголисты и тюркологи исходили из письменных источников и материалов исторической географии. Локализация монгольских племён и тюркских в историческое время служила им ориентиром в объяснении происхождения хунну. Но в наше время археология открыла более глубокую историческую перспективу и более сложную картину распределения и взаимодействия древних культур. Она об-
(49/50)
наружила широчайшую издревле «экспансию» индоиранского населения в глубь Центральной Азии и Южной Сибири. Это намного сузило ареал тюркской предыстории (если считать, что она не протекала в недрах индоиранского мира). Кроме того, выяснилось, что история ранних тюрок (не прототюрок!) средневековья связана не только с западной частью Монголии и Южной Сибири, но и со средней частью Монголии. Это, в свою очередь, сузило и оттеснило на восток (?) ареал монгольской предыстории, подняв вопрос о сложном взаимодействии между ранними тюрками и монголами, породив гипотезу об их неоднократной смене на арене истории. Археологическая ситуация совпадения ареалов распространения культур «плиточников» и хунну и хронологической смены одних другими подсказывает ту же идею — либо смены этносов, хотя и родственных, либо сосуществования разных этнических групп в каждой культуре. Но дело в том, что культура «плиточников» и культура хунну сами по себе чисто археологически на редкость цельны и выделить в них какие-либо варианты, за которыми стояли бы этнические группы, не удаётся. Нужны дальнейшие комплексные исследования не только древних, но и средневековых памятников в зонах контактов тюркских, монгольских и тунгусских этносов.
Примечания
[1] Таскин В.С. Материалы по истории сюнну, вып. I. М., 1968.
[2] Сухбаатар Г. Монголчуудын эртний овог. Улан-Баатар, 1980.
[4] Давыдова А.В. Иволгинское городище — памятник хунну в Забайкалье. Канд. дис. Л., 1965.
[5] Там же, с. 7-9.
[7] См. там же.
[8] Доржсурэн Ц. Умард хунну. SA, Улан-Баатар, 1961. t. l, с. 70-71.
[9] Архив ЛОИА. ф. 42.
[10] Давыдова А.В. Иволгинское городище...
[11] Доржсурэн Ц. Умард хунну; Сухбаатар Г. Монголчуудын...
[14] Давыдова А.В. Иволгинское городище...
[16] Козлов П.К. Северная Монголия. Нойн-уулннскпе памятники. В кн.: Краткие отчёты экспедиции по исследованию Северной Монголии в связи с Монголо-Тибетской экспедицией П.К. Козлова. Л., 1925.
[17] Давыдова А.В. К вопросу о хуннских художественных бронзах. СА, 1971, № 1, с. 93-105: Коновалов П.Б. К коллекции хуннских бронз. Там же, 1980, № 4, с. 263-268.
[18] Артамонов М.И. Сокровища саков. М., 1973.
[19] Гохман И.И. Происхождение центрально-азиатской расы в свете новых палеоантропологических материалов. В кн.: Исследования палеоантропологии и краниологии СССР, вып. XXXVI. Л., 1980. (Сб. МАЭ); Мамонова H.H. Антропологический тип древнего населения Западной Монголии по данным палеоантропологии. Там же.
|