С.В. Киселёв
Древняя история Южной Сибири
// МИА № 9. М.-Л.: 1949, 364 с.
Часть вторая. Гунно-сарматское время.
Глава VI. Пазырыкское время Алтая.
Большие курганы пазырыкского Алтая.
Летом 1927 г. М. П. Грязнов в течение 47 дней исследовал огромный каменный курган на р. Урсуле в урочище Шибэ. [24] Насыпанный из крупных обломков скалы, курган имел до 45 м в диаметре и до 2 м высоты. Под курганом открылась большая яма глубиной до 7 м. На дне её стоял сруб длиной с запада на восток 5.5 м и шириной до 3 м, рубленый, из лиственничных брёвен, плоско стёсанных с внутренней стороны. Сруб был покрыт потолком, брёвна которого лежали с запада на восток (по длине). Внутри сруба был выстроен меньший, который и служил погребальной камерой. Он имел особое бревенчатое покрытие, также положенное продольно, и дощатый пол. Доски пола лежали по длине сруба. В погребальной камере стоял саркофаг — выдолбленная огромная колода. Пространство между стенками ямы и срубом с трёх сторон, с запада, востока и юга, было забито камнем. В северной половине ямы были положены 14 лошадей. Сверху над срубом были протянуты поперёк всей ямы три массивные переводины, а на них в 13 рядов были навалены брёвна. Кроме того, поверху брёвна гигантского наката были перекрыты хворостом. Исключая помещение для лошадей, всеми остальными особенностями погребальное сооружение кургана Шибэ ближайшим образом напоминает конструкцию склепов курганов хуннской знати в Ноин-Уле. Сходство особенно подчеркивает двойная камера. Только коридоры здесь условны. Ширина их между стенками срубов не превышает 20 см. Близость конструкции склепов Шибинского и Ноин-Улинских курганов не была случайной. В этом убеждает результат палеоантропологического обследования останков погребенных в саркофаге. По утверждению Г. Ф. Дебеца, в Шибэ были погребены старик могучего телосложения и семилетний ребёнок. Оба были мумифицированы своеобразным способом. Были удалены не только головной мозг и внутренности, но также и мускулатура, замещённая растительной набивкой. Все разрезы, а также глаза были зашиты толстыми нитками. Таким образом хоронили мумию-чучело. Изучение костей скелетов показало, что в Шибинском кургане был погребен не местный человек. Останки погребённых в рядовых алтайских курганах пазырыкского времени принадлежат потомкам местного европеоидного населения, жившего на Алтае ещё в эпоху бронзы. Только в курганах приалтайских степей Г. Ф. Дебец прослеживает некоторую монголоидную примесь.
Старик из Шибэ резко отличается своим ярко выраженным тунгусо-маньчжурским типом. Г. Ф. Дебец предполагает, что в кургане Шибэ похоронен выходец с востока. Возможно, что это представитель хуннской аристократии, прибывший на Алтай в связи с установлением зависимости от хуннского союза. Однако при известном сходстве с хуннским, ритуал погребения в Шибэ всё же местный. Это прежде всего подчёркивает наличие трупов лошадей, не клавшихся в Ноин-Уле в одну яму с покойником.
К сожалению, грабители сумели прорубить бревенчатый накат и потолки склепов Шибэ и сильно их пограбили. Но все же и то, что осталось, а также находки, сделанные на нетронутых лошадях, дают большой материал для характеристики местной культуры.
Прежде всего нужно отметить обломки китайских лаковых чашечек. Проф. Умехара отнёс их изготовление ко времени между 86 и 48 гг. до н.э. [25] Таким образом, вторая половина I в. до н.э. оказывается наиболее вероятным временем сооружения кургана Шибэ.
В эпоху Шибэ на Алтае уже господствовали принципы того направления в искусстве,
ТАБЛИЦА XXX. (открыть табл. в новом окне)
Вещи, найденные в кургане Кумуртук (рис. 1-11) и в кургане Шибэ (рис. 12-37) на Алтае.
(183/184)
которое стало характерным для хунну на востоке и для сармат на западе. Вещи из склепа Шибэ ярко демонстрируют любовь к вычурной орнаментальности, к пёстрым инкрустациям и апликациям. Там найдены многочисленные золотые листки, вырезанные в виде причудливых фигур, спиралей, веток, городков и т.п. Всё это — части некогда сверкавших золотом изображений, украшавших кожаные чепраки, покрышки сёдел, нагривные чехлы и пр. Замечательно, что блеск золота не удовлетворял художников Алтая. Многие золотые листки по верху сохранили ещё следы яркокрасной раскраски не менее причудливыми узорами (табл. XXX, рис. 12-37). Из отдельных вырезных листков, найденных в склепе Шибэ, отметим силуэт головы лося (Гос. Этнографический музей, № 4888—24), свидетельствующий о высокой наблюдательности художника-реалиста, замечательно исполненную голову длинномордого зверя (№ 4888—9), напоминающую аналогичные изображения, характерные для южноуральского и поволжского ещё савроматского искусства, а также треугольную бляшку, обрамлённую выпуклым жемчужником (№ 4888—10). На поле этой бляшки вырезан силуэт какой-то звериной фигуры, напоминающей изображения священного быка и оленя на серебряных пластинах из шестого кургана Ноин-Улы.
Особую группу составляют найденные в склепе Шибэ нашивные бляшки от одежды. Среди них и полушарные, уже описанные в числе находок в рядовой могиле над с. Курота, и колечки, сходные с найденными в 1934 г. в кургане под Каракольской МТС. [26] Но, кроме того, встречены бляшки ромбические, трёх- или четырёхлепестковые, трапециевидные, треугольные, овальные и имеющие вид стрелы. [27] Такое богатство форм, да и самый приём украшения одежд золотом, так широко применявшийся на Алтае, заставляют вспомнить декоративные, сверкающие показным блеском одежды сарматской знати и перенимавших их от соседей-варваров богатых граждан Пантикапея времени около начала н.э. [28] Убранство шибинских покойников при всём блеске золота часто граничило с бутафорией. Бусы кажутся массивными, но на самом деле они вырезаны из дерева и только завёрнуты в золотой листок (№ 4888—127). Этим же способом выполнены и деревянные украшения уздечек, найденные на конях. Одни из них представляют собой гладкие бляхи, другие украшены резными изображениями зверей.
Из гладких блях обращает на себя внимание овальная, заострённая книзу. Она совершенно сходна с бронзовыми налобниками хуннского времени из Суйюани. [29] Однако важно отметить, что в Китае эта форма имеет гораздо более значительную древность. Аналогичные бляхи, украшенные изображениями зверей, найдены среди украшений колесниц эпохи Шан-Инь в Аньяне. [30]
Среди звериных мотивов на деревянных сбруйных украшениях в Шибэ господствуют изображения головки тигра или ирбиса. Особенно характерны головы, украшающие псалии «интегральной» формы. Они сделаны в сибирском духе — с резкими гранями срезов, глубокими прорезями линий, с ухом, завёрнутым в спираль. Последняя деталь ясно видна и на округлой деревянной бляхе, украшенной изображением звериной морды. Однако этот рельеф значительно отличается от головок на псалиях. Здесь изображению головы хищника из породы кошачьих приданы некоторые медвежьи черты. Это произошло потому, что художник применил приём расширения носа книзу — хорошо известный мастерам северосибирского уральского искусства пьяноборского времени. Они очень тонко подметили эффект такого расширения именно для передачи en face морды медведя и широко им пользовались. Применение этого приёма в кургане Шибэ может только подчёркивать глубоко местное происхождение рассмотренных деревянных скульптур.
Из других находок, сделанных около лошадей, следует особо отметить роговые пластинки, украшавшие сёдла. Они раскрашены красным и расцвечены накладным золотом. Образуемые этой расцветкой узоры сходны с орнаментальными вставками апликаций на коврах Ноин-Улы. Вместе с тем, как уже было отмечено М. П. Грязновым, узоры роговых пластинок из Шибинского кургана чрезвычайно близки к современным орнаментам алтайцев, казахов и тяньшанских киргизов. [31] Это ещё раз подчеркивает важность изучения южносибирских древностей в связи с вопросом о происхождении современного населения Северной Азии.
К кургану в Шибэ особенно близок курган, раскопанный в 1865 г. в Берельской степи на юге Алтая. [32] Он также отличался обширностью и глубиной погребальной ямы, и также в северной части его было обнаружено 16 ло-
(184/185)
шадей. В южной половине могилы, значительно более углублённой, среди обломков дерева (очевидно, остатков рубленого склепа) стоял такой же, как в Шибэ, долблёный саркофаг. По его углам были укреплены четыре статуэтки из бронзы с изображениями хищных птиц. Клювы птиц отличаются массивностью, столь характерной для сибирских и хуннских изображений грифов. Однако берельские статуэтки выделяются высоким гребнем на голове, между ушами. Эта деталь весьма редко встречается среди сибирских звериных изображений. Исключение представляет лишь знаменитая золотая инкрустированная бляха, на которой имеется рисунок орла со змеиной головой, терзающего козла, и описанные ниже деревянные псалии из Пазырыкского кургана. Не свойственен гребень и изображениям хищных птиц и грифонов из Средней Азии и Ирана. Зато в эллино-скифском искусстве Причерноморья гребень на голове грифона встречается постоянно.
Как и Шибинский, Берельский курган ещё в древности был ограблен. Останки покойника были выброшены из саркофага, поднятого грабителями на уровень лошадей. Они остались на дне могилы вместе со скелетом семнадцатого коня. В Берельском кургане было собрано большое количество золотых вырезных листков и украшений из кожи, берёсты и кедра. Большинство из них принадлежало к сбруе восьми верхних лошадей. Остальные лошади украшены не были. Среди этих украшений весьма реалистично исполнены головки оленей. Наибольший же интерес представляют профильные рисунки крылатого гиппокампа. Можно отметить два района распространения на востоке этого греческого изображения. Его знало греко-бактрийское искусство и художественное ремесло причерноморских городов, работавшее на скифов. Берельский крылатый гиппокамп имеет рога. Эта деталь заставляет вспомнить рогатых гиппокампов (ошибочно считающихся грифонами), украшающих золотую вырезную пластинку из Александропольского кургана III в. до н.э. [33] С ними берельские рельефы роднит и двойная крылатость. Александропольский курган весьма своеобразен в группе эллинистических скифских памятников нижнего Приднепровья. [34] Многочисленные его находки несут на себе следы варваризации и оживления азиатских традиций. Вероятно, это связано с воздействием на культуру причерноморских скифов савромато-сарматских племён, искусство которых было в то время столь близким к сибирскому.
Среди других вещей из Берельского кургана наибольший интерес представляют овальные прорезные пластинки из берёсты, первоначально покрытые золотым листком. По-видимому, они служили украшением передней части седла. По форме своей они весьма близки к резным ажурным нефритовым пластинкам ханьского Китая. В частности, они близки к нефритовой пластинке, найденной в шестом кургане Ноин-Улы. Кроме того, необходимо отметить находку обломков железного кинжала, сохраняющего ещё древнюю скифскую форму.
Из «больших» курганов Алтая несколько особняком к группе Шибэ и Берель стоит каменный курган, исследованный в 1865 г. около с. Катанды у подножия горы Белухи. [35] Размеры и конструкция его насыпи, имевшей в диаметре 30 м и в высоту 2.2 м, сходные только что описанными. В кургане найдены скелеты 6 лошадей, разрозненные человеческие кости и различные предметы от позднейших погребений в насыпи, относящихся к VII-X вв. н.э. Могильная яма по площади уступала шибинской, и берельской. Она имела всего 4 х 5 м. Ее заполняла земля и крупные камни. На глубине 3.5 м в яме был открыт сруб из брёвен лиственницы. Его провалившийся потолок некогда опирался на две переводины, лежавшие концами на северной и южной стенках. На западной балке в куске образовавшегося здесь льда была найдена меховая одежда в виде фрака. В южной же части могилы под западной балкой, также в куске льда, была найдена меховая шуба и различные завёрнутые в неё вещи (табл. XXXI, рис. 1, 3, 5-12).
На дне сруба стояли ориентированные с востока на запад два ложа, вытесанные вместе с ножками из одного куска дерева. На ложах лежали головой к востоку скелеты двух людей. На дне сруба были найдены бронзовые четыреугольные бляшки, обложенные золотом, и куски шёлковой ткани.
Как видим, в Катандинском кургане не оказалось погребений лошадей. Возможно, что В. Радлов их просто не нашёл. Однако их могло и не быть, и их заменяли деревянные резные изображения «коней», найденные в шубе.
Катандинский курган особенно известен находкой двух узлов одежды, которую грабители не успели вынести. [36] В одном свёртке оказалась широкая шуба. Её стан и рукава набраны из меха, окрашенного в зелёный, жёлтый и коричневый цвет так, что получается чешуйчатый узор, причём чешуйки разграни-
(185/186)
чены нашивкой золотых бляшек. Полы, борта и оплечья шубы кожаные, некогда зашитые сплошь деревянными четыреугольными, обложенными золотом бляшками. Всего на шубе было укреплено до 8000 деревянных золочёных и около 1000 крупных и 2000 более мелких кожаных бляшек, также обложенных золотом и производивших впечатление массивных украшений. Изнутри шуба была подбита мехом. Рукава её длинны и настолько узки, что имеют чисто декоративное значение: шубу носили наброшенной на плечи. Это ещё раз подчёркивает её парадность. С. И. Руденко находит в её покрое и орнаменте сходство с парадными одеждами придворных ахеменидского Ирана. [37] В другом узле оказалась наборная меховая одежда в виде фрака с одной очень длинной фалдой. «Фрак» также некогда был расшит золотыми бляхами, которые спороты грабителями. У тунгусов-ламутов до недавнего времени во время праздничных церемоний одевались подобные «фраки». Замечательно, что они распространены и у эскимосов Северной Америки. [38] Швы, которыми скреплены отдельные меховые кусочки обеих одежд из Катанды, имеют вид шнура. Они совершенно одинаковы со швами войлочных аппликаций из других курганов Алтая.
В шубу были завёрнуты различные вещи. Прежде всего обращает на себя внимание меховой нагрудник. Он крыт шёлком и обшит золотой пластинкой. Кроме того, на него были нашиты укреплённые на шёлковых лентах деревянные фигурки «коней» (у четырёх из них сохранились куски пришитой ленты, аналогичной уцелевшей кусками на нагруднике). До недавнего времени алтайские шаманы во время камлания надевали меховые нагрудники, весьма близкие к катандинскому. [39] Украшение его фигурками коней также говорит в пользу принадлежности к шаманскому костюму. Однако этнографы отмечали, что нагрудник в шаманском одеянии играет уже вторичную роль. Первоначально он имел бытовое значение. В связи с этим особенно замечательно, что у тех же тунгусов-ламутов нагрудник носят до сих пор, но только в тех случаях, когда надевается «фрак». То же характерно и для эскимосов Северной Америки, надевающих в праздники «фрак» и «фартучек». [40] Это поразительное совпадение в костюме едва ли случайно. Связи Саяно-Алтайского юга с сибирским севером и племенами севера Америки, несомненно, были.
Фигурки «лошадок» неодинаковы и требуют особого рассмотрения.
Бросается в глаза их парность. Две пары представляют собой профильные изображения стоящих лошадей, головами обращённых друг к другу. От третьей пары уцелела лишь одна фигурка. У всех стоящих лошадей поперёк спины намечено два валика, очевидно соответствующие задней и передней луке полумягкого седла. Из отчёта раскопок явствует, что копыта и передние луки сёдел были некогда вызолочены. Ещё одна пара стоящих лошадей отличается тем, что головы их повёрнуты к зрителю. Кроме того, найдены две фигурки лежащих лошадей. Одна из них также обращена головой к зрителю, другая сильно фрагментирована. Расценивая эти статуэтки с точки зрения техники и стиля их выполнения, нельзя не отметить близости их к деревянной статуэтке оленя из шестого кургана Ноин-Улы. [41]
Вдаваясь в детали изображений, прежде всего необходимо отметить коротко подстриженные, превращённые в гребни гривы. Это вполне соответствует оформлению грив лошадей Пазырыкского кургана, где гривы также были коротко острижены и заключены в специальные гребнеобразные футляры, украшенные различными рисунками из золота, цветной кожи и войлока. Но самое замечательное — оформление голов деревянных лошадок. Сверху на них имеются отверстия. Однако их не два, как можно было ожидать, если предположить, что в них укреплялись уши, а четыре. Очевидно, во второй паре отверстий были укреплены рога. К сожалению, не сохранилось ни одного фрагмента этих вставок. Однако следует вспомнить опять Пазырыкский курган с его маскированием лошади под оленя. Вполне возможно, что и здесь мы встречаем тот же обычай. Это тем более вероятно, что среди изображений фантастических животных на золотых бляхах сибирской коллекции можно найти изображения зверей, напоминающих экстерьером лошадь, но имеющих ветвистые рога.
Соединение черт различных животных имеется и у других катандинских фигурок.
Вместе с лошадками найдена деревянная статуэтка фантастического зверя, копытами и туловищем напоминающего лежащую лошадь, но имеющего голову грифа. Этот зверь также имел приставные уши и рога. Моделировкой морды с загнутым внутрь рта клювом он близок к ряду фантастических грифов сибирских золотых блях, а также к изображениям грифонов, украшающих вазы, ножны, гориты и многочисленные золотые пластинки из Куль-Обского, Чертомлыкского, Ильинецкого и
(186/187)
ТАБЛИЦА XXXI. (открыть табл. в новом окне)
Вид кургана у с. Туяхта (рис. 2) и могильной ямы кургана у с. Курота (рис. 13) на Алтае. Вещи, найденные в Большом кургане у с. Катанда (рис. 1, 3, 5-12). Рис. 4 — случайная находка на Алтае.
(187/188)
Александропольского курганов, а также из второго погребения Солохи. [42]
То же самое можно сказать и о рельефе, украшающем деревянную резную пластинку, найденную вместе с фигурками лошадей.
На ней изображён фантастический зверь с туловищем животного кошачьей породы, но с головой грифа, увенчанной ветвистыми рогами. Рога и хвост зверя заканчиваются головками хищных птиц. Зверя схватил за горло хищник, напоминающий медведя. Мы уже отмечали прямое сходство этого изображения с хуннской верхнеудинской золотой бляхой и со знаменитым оленем из Куль-Обы. К этому надо прибавить, что моделировка морды фантастического зверя, отличающаяся тем, что клюв сливается с высунутым языком, находит себе многочисленные параллели среди изображений грифов позднескифских курганов.
Вместе с лошадками лежали ещё две головы хищника с вытянутой мордой и закрученными в спираль ноздрями. Вытянутостью форм они более всего сходны с южноуральскими и нижневолжскими находками. Характерный завиток в ухе, аналогичный изображенным на подавляющем большинстве сибирских и хуннских звериных рельефов, также имеет параллель на савроматском западе. [43]
Иные связи отражает четыреугольная деревянная пластинка, пришитая к куску ремня. На ней имеется схематически выполненное изображение en face маски зверя, увенчанного ветвистыми рогами. Нельзя не видеть прямое сходство этого катандинского рельефа с масками тао-тэ, столь традиционными для древнекитайского орнамента.
Нам осталось рассмотреть рельефные резные изображения на катандинском «фаларе». Это — деревянная округло-выпуклая бляха, выдолбленная внутри, но не отделанная. На внешней стороне её вырезано изображение двух переплетённых фантастических животных (льва и волка?) с вытянутыми телами. Туловище «льва» обвивается вокруг бляхи, а голова занимает её центр; хвост льва оканчивается головой грифа. «Волк» вцепился в круп «льва». Он отличается особенно сильной вытянутостью шеи и туловища. Уши обоих зверей имеют спиральный завиток, характерный для сибирских изображений.
Из всех сибирских изображений рельефы катандинского фалара ближе всего к знаменитым украшениям драгоценностей Новочеркасского кургана. В обоих случаях тела зверей подчинены одной задаче — чисто орнаментальному заполнению пространства. Отсюда и причудливость изгибов переплетающихся звериных фигур. Сюжетная сторона, ясно выступающая на других сибирских бляхах, а также на позднескифских рельефах, здесь явно отодвинута на второй план сравнительно с орнаментом. Но не только этим определяется близость изображений на катандинском фаларе и на драгоценностях Новочеркасского кургана. Мы уже отметили, что центром всей композиции фалара является массивная голова «льва». То же характеризует и новочеркасские рельефы. Так, на полушарной коробочке с плоской крышкой имеется изображение оленя, терзаемого хищником и грифом. [44] Тела их причудливым клубком заполняют выпуклую поверхность коробочки и являются не самоцелью, но средством украшения. Только массивная голова хищника, очень близкая по положению и трактовке к катандинской, выделена и господствует над всей композицией. То же с ещё большей выразительностью передано и на Новочеркасском флакончике для духов. [45] Оба новочеркасских изображения отличает от катандинского иная передача ушей. Они не имеют спирального завитка и полукруглы, а не вытянуты. Однако это не может считаться особенностью, характерной только для западного, сарматского, стиля. Передача ушей полукружиями была известна и в Сибири. Мы её видим на золотых бляхах со сценами борьбы зверей из золотой коллекции Эрмитажа. [46]
Чтобы закончить рассмотрение находок в Катандинском кургане, упомянем ещё о деревянных колоколовидных ворворках, находящих себе параллели в местных бронзах, а также о находках обрывков тканей.
Лента, на которую были нашиты «лошадки», сделана из тонкой шёлковой ткани зеленоватого цвета. Другие обрывки оказались кусками тёмно-красной и серовато-коричневой китайской тафты («с гроденаплевым» переплетением нитей). Кроме того, найдены кусочки тканей из верблюжьей шерсти, весьма тонких и отличающихся только различной плотностью. По мнению специалистов, шерстяные ткани сработаны на примитивных ручных станках. [47] Самый набор материй в Катандинском кургане весьма близок к найденному в ноин-улинских погребениях хуннской знати — местные шерстяные ткани и шёлковые, привезённые из Китая.
(188/189)
Расценивая материалы Катандинского кургана в целом, нельзя не отметить его отличий от Шибэ и Берели, выразившихся в возможном отсутствии особого погребения лошадей, в замене саркофага-колоды ложем и в наличии фигурок лошадей, близких по оформлению к Пазырыку. Очень важно, что Катандинский курган содержит такие произведения художественного мастерства, которые с особенной выразительностью подчёркивают близость не только к хуннскому, но и к сарматскому прикладному искусству. Этим ещё раз подчеркивается значительное единство культурно-исторического развития населения степей на далеком востоке и в степях Причерноморья. Вместе с тем памятники Катандинского кургана свидетельствуют об устойчивом переживании на Алтае сюжетной традиции, возникшей на западе ещё в конце скифского преобладания и наиболее ярко выраженной в Куль-Обской бляхе с оленем, схваченным за горло хищником. Наконец, совершенно особый интерес представляют связи катандинских материалов с северным миром, ярко продемонстрированные сходством меховых одежд с тунгусскими и эскимосскими.
Что касается датировки Катандинского кургана, то нет оснований резко отделять его от группы Шибэ и Берели. Искусство его памятников близко к сарматскому начала н.э. Замена колоды ложем — также не архаический признак. Мы увидим такое ложе в таштыкских погребениях I в. до н.э. — I в. н.э. на Енисее, Катандинский курган может быть лишь немного древнее Шибэ и Берели, немного ближе к Пазырыку.
К группе из трёх больших алтайских каменных курганов времени конца старой и начала новой эры примыкает ряд менее значительных. По размерам сооружений, по богатству инвентаря и сложности обряда они гораздо ближе к большим курганам, чем к рядовым могилам типа Куроты III и Курая V.
Наиболее скромным по внешнему виду может считаться второй каменный курган, раскопанный в 1934 г., на верхней террасе над Каракольской МТС на р. Урсуле. [48] Он имел почти правильную округлую насыпь диаметром в 18.5 и высотой до 0.85 м. Сложен курган был из обломков скалы до 80 кг весом, пересыпанных крупной речной галькой. Среди камней были найдены отдельные кости ног коровы, лошади и овцы. В центральной части насыпи имелась впадина — следствие грабительских раскопок. С горизонта открылась погребальная яма длиной с запада на восток 4 м и шириной 3 м. Яма была заполнена землёй с большим количеством, особенно на первых 1.5 м, обломков скалы и гальки. Уже с первых же слоёв в яме был замечен грабительский ход диаметром до 1 м, шедший вниз, вертикально, у середины западной стенки. В земле с камнями, заполнившей грабительский ход, на глубине 0.6 м был найден обломок нижней челюсти старика, а еще на 0.6 м ниже — обломки двух плоскодонных баночных сосудов, сделанных от руки из темной глины и украшенных вдоль бортика выпуклостями и вдавлениями, чем они напоминают тагарские сосуды Минусинского края. В остальной части ямы найдены лишь кости передней ноги барана (на глубине 0.5 м).
Как было выяснено дальнейшими раскопками, погребальная яма в нижней своей части имела следующее устройство. По углам в её дно, расположенное на глубине 5.5 м от горизонта, были врыты на 0.6 м лиственничные столбы (диаметр до 0.4 м). Они стояли отступя на 0.5 м от стенок ямы и имели высоту от дна около 1.5 м. На столбы поперёк ямы были положены лиственничные брёвна, на которые уже продольно был настлан накат из лиственничных же плах шириной до 0.35 м. Пол ямы был выстлан колотыми тонкими лиственничными досками, а стенки в нижней части укреплены рамой из 1 венца лиственничных плах.
Сверху накат покрытия был завален на 1.5 м тремя слоями массивных обломков скалы, преимущественно плитчатых, весом до 200 кг. К моменту раскопок все эти плиты давно уже провалились и были найдены в наклонном положении от стенок к центру ямы, причём середину расклинили более верхние плиты, сами не достававшие до дна, но и не дававшие более нижним, вставшим наклонно, сомкнуться в центре. Этим, между прочим, были образованы пустоты среди плит, из которых наиболее значительная проходила как раз по средней части погребальной камеры, чем, как мы увидим ниже, воспользовались грабители. Однако такое расположение обрушившихся плит одновременно и ограничило деятельность грабителей только серединой камеры, отгородив от них пространство вдоль северной и южной стенок ямы, где и были сделаны главные находки.
Вдоль северной стены были положены одна на другую три лошади, убитые, как это явствует из формы отверстий на лбу, подобно пазырыкским, ударом клевца, с ромбическим в сечении остриём. Лошади были сброшены довольно небрежно и лежали головами на восток вдоль стены, нижняя и верхняя на брюхе, с подогнутыми ногами, а средняя на спине, с подогнутыми ногами вверх. Так как туши лошадей, по-видимому, оползали к середине ямы, их подпёрли отдельными плитками. На верхней лошади было найдено седло, не засёдланное, но положенное поперек спины. Форму седла полностью установить не представляется возможным — сохранились лишь 7 костяных наременных блях (табл. XXXII, рис. 6, 11, 14, 15),
(189/190)
4 костяные изогнутые обивки, наременные пряжки и обоймы и деревянная, передняя лука (табл. ХХХII, рис. 12). Последнее обстоятельство придаёт интерес находке. Известно, что в Пазырыкском кургане, прекрасно сохранившем сёдла, последние отличались как раз отсутствием деревянной основы, имея чисто подушечный вид. [49] Наше седло имело луку, и не только переднюю, но, по-видимому, и заднюю, которую выдают изогнутые костяные обивки, как раз и сосредоточенные при нахождении на противоположной от остатков деревянной передней луки стороне лошади. Из наличия лук закономерно сделать вывод о большем совершенстве нашего седла по сравнению с пазырыкским. Возможно, что это объясняется тем, что в Караколе мы имеем дело с обыденным седлом, а в Пазырыке с чисто декоративным, церемониальным. Самая форма обивок и блях нашего седла находит себе исчерпывающие параллели в ряде памятников. Прежде всего следует указать на бляхи из кургана в Шибэ, расположенного километров на 15 выше Каракола по р. Урсулу и раскопанного в 1927 г. М. П. Грязновым. Эти бляхи не только по форме, но и по сердцевидным прорезям сходны с нашими. [50] Что же касается их орнаментации, то около наших блях были найдены вырезные листочки фольги, по рисунку близкие раскраске шибинских и, возможно, первоначально наклеенные на кость.
Для костяных обивок параллельно служит также прекрасная пластинка с резным изображением козла из собрания Исторического музея [51] и несколько более отличающаяся прорезная бляха Берельского кургана, раскопанного В. Радловым. [52]
На седло, по-видимому, был брошен ошейник, от которого сохранились три деревянные ворворки и бронзовый колокольчик (табл. XXXII, рис. 2). Последний по своей форме очень напоминает деревянную ворворку Катандинского кургана, раскопанного В. Радловым, [53] и отличается оригинальным устройством язычка, подвешенного не в центре, но на ремешок, протянутый поперёк колокольчика и укреплённый в отверстиях, имеющихся в стенках.
В зубах у верхней лошади сохранились железные кольчатые удила ранней формы. Около удил было найдено значительное количество обрывков вырезных золотых листков. Кажется возможным предположить, что эти листки были наклеены на ремни уздечки.
Всё среднее пространство могилы рядом с лошадьми было тщательно обобрано грабителями, и поэтому мы нашли здесь лишь одну золотую бляшку в виде колечка и несколько мелких золотых четыреугольных бляшек. Оба типа бляшек совершенно аналогичны найденным на женском костяке. Тут же было отыскано несколько обломков от сосудов, большинство кусков которых было встречено в грабительском ходе. Это обстоятельство позволяет относить именно к средней части могильной ямы и обломок челюсти старика, найденный также в грабительском ходе несколько выше обломков сосудов. Южнее ограбленной площади, за тремя слоями обвалившихся плит, вдоль южной стенки могильной ямы был открыт костяк молодой женщины, лежавшей на восток, вытянуто на спине, с руками, вытянутыми вдоль тела. Под женщиной была подстилка из лиственничной коры. Труп был закрыт покрывалом. Судя по сохранившимся под головой отдельным кусочкам, покрывало было сделано из ярко-красной шёлковой ткани. Сверху донизу всё оно было расшито бляшками различных форм, в большинстве сохранивших первоначальное положение. Это позволяет не только установить размеры и расположение покрывала, но восстановить и рисунок шитья. То обстоятельство, что бляшки найдены не только лицевой стороной вверх, но под спиной и обратной, говорит о том, что женщина была завёрнута в покрывало, причём боковые концы его почти сходились крайними рядами шитья друг с другом. Верхний и нижний края покрывала подвернуты не были. Расшитое поле покрывала в длину имело до 1.5 м и в ширину до 0.9 м. Сверху шитьё начиналось горизонтальной полоской золотой фольги шириной 1.5 см, нашитой от края до края. Все остальные края шитья были отделаны каймой из расположенных в шахматном порядке в два ряда 150 бляшек, имеющих вид выпуклых рубчатых колечек. Все они около 1 см диаметром и состоят из бронзовой основы, на которую набито золото. Посредине покрывала, как бы имитируя застёжку, сверху донизу нашиты двумя вертикальными рядами 114 мелких полушарных золотых бляшек, также имевших, по-видимому, распавшуюся бронзовую основу. Между ними по груди, одна под другой были нашиты до 10 более крупных полушарных бляшек той же техники. Всё остальное внутреннее поле покрывала было зашито рядами расположенных в шахматном порядке 130 бляшек первой формы. Между ними также в шахматном порядке были размещены до 1180 блесток, вырезанных в виде квадратиков (0.3 х 0.3 см) из золотых листов. Каждый квадратик имеет два отверстия, проколотых при нашивке. Края
(190/191)
ТАБЛИЦА XXXII. (открыть табл. в новом окне)
Вид раскопок каменного кургана на р. Курота (рис. 5), Вещи, найденные в курганах близ с. Курай (рис. 1 и 10) и близ с. Каракол (рис. 2-4, 5-9. 11-16) на Алтае.
(191/192)
квадратиков подогнуты, что придаёт им, как и всем другим бляшкам, массивный вид. Кольчатые, но не рубчатые, а гладкие бляшки найдены в небольшом количестве в кургане Шибэ (Государственный этнографический музей).
Чрезвычайная непрочность всех бляшек шитья позволяет считать покрывало не бытовым, но специально погребальным, рассчитанным на внешний эффект, который оно производит даже теперь, в реставрированном виде.
Под покрывалом на женщине прослежены остатки одежды, скорее из меха и тонкой кожи, чем из ткани, может быть близкой к найденной в Катандинском кургане В. В. Радловым. Никакой отделки золотом или бронзой на этой одежде не было. Только в области таза были найдены 8 бусин — 6 сердоликовых, плоских, и 2 бочонковидных пастовых со «змейчатым» узором.
На шее была надета спиральная гривна особой конструкции. Её основу составляли изогнутые, рубчатые снаружи, бронзовые трубки, плотно связанные пропущенным внутри ремнём. Сверху они были сплошь обложены золотым листком, передававшим их рубчатую поверхность. Такая конструкция, с одной стороны, имитировала массивность золота, а с другой, придавала гривне присущую золоту упругость, которой не могла иметь бронзовая трубка, если бы она была сплошной (табл. XXXIII, рис. 7). Концы гривны были украшены головками барсов, вырезанными из дерева и обложенными золотом (табл. XXXII, рис. 8). К сожалению, полностью сохранилась лишь одна головка, от другой дошли только части золотой обкладки. Головки скреплялись с гривной специальными деревянными шпеньками, вдававшимися в просверленный в них канальчик. Они могли, таким образом, сниматься и, может быть, даже заменяться другими, с иным изображением, скажем, грифона, быка, лошади, барана или оленя — этих излюбленных сюжетов сибирской торевтики. Последнее, может быть, выдвигает перед нами еще одну проблему, поставленную Н. Я. Марром, — изживание на закате родового строя тотемических образов, сливающихся друг с другом.
Ближайшей аналогией нашим головкам являются деревянные золоченые украшения узды из кургана в урочище Шибэ, на том же Урсуле, раскопанного М. П. Грязновым в 1927 г. — соседнего памятника этого типа. [54] Различие можно отметить лишь в несколько иной трактовке ушей, меньшем оскале рта и в наличии стилизованной гривы. Однако все эти черты объясняются скорее иным сюжетом головок, передачей особенностей различных хищников.
С обеих сторон раздавленного черепа найдены золотые проволочные серьги, правая в два звена, левая в одно (табл. XXXII, рис. 4, 9). Подобные серьги со вставленной жемчужиной или с бусинками встречены в позднетагарском большом кургане около с. Тесь Минусинского района, раскопанном Аспелином. [55] Близкие серьги найдены в хуннских могилах Дерестуйского Култука близ Троицкосавска, раскопанных Ю. Д. Талько-Гринцевичем и содержавших вместе с интереснейшими бляхами позднесибирского стиля монеты ву-чу Ханьской династии, впервые выпущенные в 118 г. до н.э. [56] Мы уже встретили подобные серьги в погребениях Алтая, близких Катанде и Шибэ.
На голове и около неё были найдены совершенно разрушенные придавившими череп плитами остатки какого-то головного убора в виде золотых длинных пластинок «канительного» золота и золотой полушарной бляшки. К сожалению, не удалось установить хотя бы приблизительно характер этого убора. Среди пластинок убора и даже на них попадались следы ярко-красной краски, что, по-видимому, аналогично наблюдённому Грязновым в Шибэ. Сейчас же за головой, ближе к правой её стороне, были найдены остатки раздробленной плитой, сильно сгнившей деревянной шкатулки, повидимому первоначально оклеенной кожаной аппликацией. Крышка шкатулки вращалась на железной петле. Внутри шкатулки (т.е. между двумя слоями сохранившихся от неё гнилушек) были найдены золотые вырезные листки, золотые пластинки, подобные входившим в головной убор, бронзовая булавка с распавшейся бубенчиковидной головкой (табл. XXXII, рис. 16) и бронзовое медалеобразное зеркало с ушком, схематически передающим фигуру животного (табл. XXXII, рис. 13). Подобные зеркала характерны на Енисее для позднетагарских курганов Минусинского, Ачинского и Красноярского районов. На шкатулке с описанными «драгоценностями» стоял каменный четыреугольный корытцеобразный сосуд с четырьмя ножками (табл. XXXII, рис. 3). Внутри него заметны следы действия огня; в заполнявшей его земле найдены всё те же развалившиеся пластинки головного убора. Подобные каменные сосудики в большом количестве в виде беспаспортных случайных находок с Алтая хранятся в Горно-Алтайском областном и Бийском музеях, впервые от нашей находки получая некоторую датировку. Формы их различны, встречаются как четыреугольные, так и округлые. В связи с ними вспоминается сразу каменная тарелочка, по форме близкая к греко-римским «блюд-
(192/193)
цам», найденная в кургане «за поскотиной» близ с. Б. Барандат, около Мариинска, раскопанном Оссовским в 1895 г. Курган этот относится также к позднетагарским.
Однако большинство прямых аналогий нашему сосудику находится среди памятников Нижней Волги и Южного Урала. [57] Найденные там четыреугольные и округлые каменные жертвенники или курильницы датируются временем с V по III в. до н.э. и связываются с находками в курганах покровской и прохоровской стадий. Если первые могут быть приписаны восточноскифскому, савроматскому населению Заволжья, то более поздние, прохоровские, определённо считаются сарматскими. Поскольку к востоку от Алтая, в Минусинской котловине, подобные каменные сосуды находятся весьма редко, находку в Каракольском кургане можно расценивать как ещё один штрих в пользу значительной близости между культурой населения Алтая и сарматским миром.
Судя по краткой печатной информации, к Каракольскому весьма близок земляной курган № 8, исследованный в 1939 г. М. П. Грязновым в Яконуре (Усть-Канский аймак Горно-Алтайской области). [58] В его просторной прямоугольной яме были погребены двое взрослых и ребёнок. Рядом лежали два коня. К сожалению, из-за разграбления не удалось установить первоначальное расположение скелетов и сопровождавших их вещей. Кости и вещи лежали в полном беспорядке. Судя по остаткам, погребение в кургане № 8 отличалось значительным богатством. Здесь находилась китайская лаковая посуда, от которой уцелели обломки красного лака. Одежды или покрывала покойников были расшиты бляшками, обложенными золотыми листками. Уцелело около 60 мелких нашивных украшений в виде квадратиков, кружков и различных фигур, вырезанных из тонких золотых листков. Кроме того, при погребении было найдено три глиняных сосуда, рог марала и два бронзовых зеркала. По форме эти зеркала очень близки к каракольскому, а также к позднетагарским Минусинской котловины. Значительное их число найдено также и в Суйюани. [59] Погребальный ритуал и инвентарь Яконурского кургана № 8 не оставляют сомнения в его принадлежности к интересующей нас группе пазырыкских памятников типа Каракольского кургана.
Большей сложностью погребального сооружения отличается курган, исследованный Саяно-Алтайской экспедицией в 1935 г. около Курая (группа II, курган № 1). Его могильная яма имела по сторонам до 3 м при глубине в 2.8 м. Погребальным помещением служил низкий сруб в один венец лиственничных брёвен, покрытый лиственничными плахами. Сруб был двойным. Внешний имел длину с запада на восток 2.8 м и в ширину 2.7 м. Внутри к южной его стенке примыкал меньший сруб, имевший в длину с запада на восток 2.5 и в ширину 1.25 м. Южная стенка была общей для обоих срубов — стенки внутреннего были врублены в нее в лапу.
Во внутреннем срубе в полном беспорядке после ограбления лежали сильно поломанные и истлевшие кости трёх человек и среди них обломок железного ножа, один треугольный и девятнадцать бесформенных кусков листового золота. Кроме того, посередине сруба оказался крестец лошади и позвонок барана, а в юго-восточном углу обломки плоскодонного сосуда красной глины, украшенного налепными валиками с нарезками. Подобные сосуды мы уже отметили как характерные для пазырыкского этапа культуры Алтая. Лошадей было положено три. Две из них оказались во внешнем срубе. Они лежали на правом боку рядом друг с другом, параллельно северной стенке, головой на восток. У обеих в зубах уцелели железные двухсоставные кольчатые удила, а на спине скопление черного гумуса отметило место истлевшего седла или потника. У лошади, лежавшей ближе к южной стенке сруба, седло или потник были украшены двумя круглыми золотыми бляшками. Третья лошадь была положена выше на северной части покрытия сруба, вдоль северной стенки ямы, брюхом вниз с поджатыми ногами, с приподнятой шеей и обращённой к северу мордой. В зубах у неё были такие же кольчатые двухсоставные железные удила; на лбу — золотые бесформенные листки, повидимому от уздечки или налобного украшения; на середине спины — округлая костяная бляха с боковым выступом и крючком, формы, близкой к ременным пряжкам без замка, характерным для пазырыкских погребений Алтая.
Рассмотренный курган представляет интереснейший памятник. Планировка его погребального сруба совпадает с планировкой двойных деревянных склепов Ноин-Улы, поставленных таким образом, что внутренний сруб примыкает к одной из стенок внешнего. Эта деталь у алтайского кургана не может быть случайной, так как курайский внутренний сруб не просто придвинут к южной стенке внешнего, но нарочито в неё врублен. Очевидно, сходство в погребальной обрядовости между хуннскими и алтайскими курганами не ограничивается приведёнными выше случаями и находит своё отражение не только в самых больших, но и в более скромных погребениях.
Два других кургана средней группы исследованы на р. Урсуле — один в 1935 г. около
(193/194)
с. Туяхта, другой в 1937 г. в долине р. Куроты. По размерам каменных насыпей они мало отличаются от только что описанных, [60] но зато по устройству погребального сооружения они стоят ближе к большим курганам типа Шибэ и Берели.
Как пример этого вида приведём результаты исследования кургана на р. Куроте.
После удаления насыпи куротинского кургана, под центральной её частью, открылась четыреугольная яма, имевшая по верху в длину с северо-северо-востока на юго-юго-запад 6.8 м, в ширину по южной стенке 5.4 м и по северной 4.35 м. Яма сверху и до глубины 2.7 м заполнена камнем. Её стенки были покрыты мощным слоем тонкоотмученной глины — грязи, затекавшей в могильную яму за время её длительного открытого состояния. Очевидно, яма была вырыта задолго до похорон. На глубине 2.9 м вдоль южной, западной и северной стенок открылась кладка из камней толщиной от стенки внутрь ямы до 0.5-0.6 м (табл. XXXI, рис. 13). На верхних камнях южной и северной стенки оказались концы брёвен провалившегося наката. Дальнейшая их расчистка показала, что, кроме стенок, они опирались на 3 поперечные балки, поддерживавшиеся столбами, установленными вдоль восточной и западной могилы (пара посредине стенок и по паре в углах у каменных кладок).
Расчистка провалившегося наката обнаружила также, что глинистый натёк перекрывает весь накат. Отсюда следует, что яма оставалась не засыпанной после того, как накат уже был в ней установлен.
Как только было приступлено к удалению наката, в юго-западном углу ямы обнаружилась уходящая вниз конусом осыпь тёмной гумусной земли. Из неё были извлечены: плечевая кость человека, обрывки золотых листков и куски обгорелой берёсты.
Исследование стенок могильной ямы в этом месте обнаружило округлое (до 0.5 м диаметром) отверстие хода, уходившего горизонтально к западу в западную стенку. При выходе отверстия в могилу как раз на уровне наката оно сверху было подкреплено лиственничной переводинкой.
Дальнейшее исследование показало, что в полутора метрах от края могилы ход этот переходил в наклонное, а потом в вертикальное положение и выходил на поверхность грунта, как раз под тем местом в насыпи кургана, где была заметно некоторое нарушение первоначального положения камней.
Под брёвнами наката заполнение могилы, исключая конусообразную осыпь, состояло из суглинка с крупнозернистым песком и мелким гравием сходного с грунтом состава.
По удалении этой породы на дне ямы, на глубине 4.9 м от горизонта, оказался низкий срубик в один венец, настолько сильно спрессованный тяжестью обвалившейся на него земли, что выяснить первоначальную высоту его было невозможно. Длина его с севера на юг была 4 м, ширина 2.6 м. Покрыт он был 11 тонкими плашками, положенными продольно. Плашки оказались прижатыми непосредственно к полу, выстланному корой лиственницы, с которой они составили одну, с трудом расслаиваемую массу. При расчистке сруба в его западной части попадались в беспорядочном состоянии обломки сильно истлевших костей человека. На некоторых обломках заметны следы окиси меди. Кроме того, по всему полу были собраны обрывки тонких золотых листков и обломки железных, сильно оржавевших предметов с остатками золотой обкладки. У середины западной стенки сруба была найдена железная пуговица, обложенная золотым листком. Кроме этих находок, следует упомянуть, что в южной части осыпи грабительского хода, покрывавшей юго-западный угол сруба, найдены куски прошитого войлока с кусочками ткани, обрывки золотых листков и куски обгорелой лучины и берёсты. Последние, как мы видели, находились и выше, в самом грабительском ходу, и, несомненно, служили для освещения при работе грабителей. Нижний сруб стоял таким образом, что между ним и восточной стенкой ямы оставалось свободное пространство в 0.6 м шириной, использованное для лошадей. Они были положены между столбом, поддерживавшим перевод наката, стоявшим в северо-западном углу, и таким же столбом у середины восточной стенки. Пространство между этими столбами равнялось 2.3 м. Здесь лежали один на другом костяки двух лошадей. Каждая лошадь была расчленена на две половины и сложена так, что морда приходилась на хвост.
На рёбрах верхней лошади сохранились остатки седла и его украшений в виде обрывков кожи и кусочков дерева со следами красной краски и большое количество золотых листочков, вырезанных различными фигурками: кружками, запятыми, гребешками, треугольниками, а также значительное количество обрывков, утративших первоначальную форму.
На крестце и вокруг него у верхней лошади были обнаружены 25 цилиндрических обкладок из золотых листков, свёрнутых в трубочки, — повидимому, это остатки украшения потфейного ремня.
Остатки узды лошади были найдены между средним столбом восточной стенки и столбом юго-восточного угла, отстоявшим от первого на расстоянии 0.95 м. Благодаря небольшому обвалу земли узда была скрыта от глаз грабителей, и остатки её сохранились нетронутыми. К сожалению, разрушение дерева и обвал
(194/195)
не сохранили нам украшений узды в целом виде. Узду составляли железные двухсоставные кольчатые удила, три розетки, состоявшие из деревянной истлевшей основы и золотых обкладок и нескольких деревянных же резных блях с изображением звериных морд. Сохранившиеся от этих звериных блях золотые обкладки лежали одной массой и не могли быть взяты каждая отдельно, так как листки их перепутал обвал. Лишь одна лежала более обособленно. Часть её, сохранившая первоначальный рельеф, была закреплена парафином. Она ясно изображает верхнюю половину морды хищника с крупным овальным глазом.
В заключение описания кургана укажу, что по своей конструкции он представляет своеобразный вариант, нечто среднее между Пазырыком и Караколом (1934 г.). С первым его сближает конструкция верхнего наката, покоящегося на трёх парах столбов, со вторым — низкий сруб и положение лошадей друг на друге. Совершенно оригинально расчленение лошадей, а также сооружение вдоль западной, северной и южной стенок могилы высоких кладок из камня (повидимому, вместо того заполнения камнями пространства между внешним и внутренним срубами, которое было обнаружено в Пазырыке). Наконец, следует обратить внимание на необычные ориентировки. У большинства известных нам цепочек курганов пазырыкского времени направление с севера на юг, здесь — с запада на восток. У всех курганов пазырыкского типа с лошадьми лошади лежат в северной части могильной ямы, здесь — в восточной. Сруб обычно ориентирован по длине с запада на восток, здесь — с севера на юг. Кажется, что в Куроте I это вызвано тем, что строители курганов исходили не из ориенти ровки по странам света, а по направлению горной цепи. Поскольку здесь горная цепь шла вдоль р. Куроты, текущей с севера на юг, а не с запада на восток, как Урсул, привычное расположение курганных цепей долины р. Урсула перпендикулярно оси долины, будучи применено здесь, дало совершенно иную ориентировку направлению цепочки курганов и всем деталям конструкции погребальной ямы.
Курган № 7 около с. Туяхта также скрывал под своей каменной насыпью обширную и глубокую погребальную яму (длина её с северо-запада на юго-восток 4.1 м, ширина 3 м и глубина 5.2 м). В нижней части стенки ямы на высоту 1.8 м, как и в Куроте, были обложены каменной кладкой. На верхний край её здесь также опирался потолок из лиственничных брёвен. На дне ямы, занимая её южную половину, стоял низкий сруб, рубленный в лапу, в один венец, из лиственничных плах. В срубе имелся деревянный пол. Вероятно, было и покрытие, но оно не уцелело, разрушенное грабителями, проникшими в Туяхтинский курган ещё в то время, когда верхний накат был цел и под ним было просторное помещение. Сруб Туяхтинского кургана оказался ограбленным особенно основательно. Сильно разрушившиеся обломки костей человека встречались только в грабительском ходе. В срубе же были найдены лишь несколько кусочков истлевшего дерева со следами окиси меди и бесформенные измятые мелкие листочки золота. Вместе с ними лежал обрывок тонкой кожи со следами окиси меди и с узелком нити из скрученных сухожилий, — повидимому, кусок одежды.
Так же как и в других курганах, в Туяхтинском в северо-восточной части ямы лежали три лошади, но не рядом друг с другом, а одна за другой в длинный ряд. Около головы каждой находились железные кольчатые двухсоставные удила, такие же, как и в Курайском и Каракольском курганах. Кроме того, у черепа и на лбу передней (восточной) лошади оказались бесформенные тонкие листочки золота, некогда украшавшего узду. На листках сохранились следы красной краски. Замечено, что одна сторона листков окрашена особенно интенсивно. Возможно, что краска служила одновременно и клеем, которым листки приклеивались к ремням.
Совершенно исключительный интерес представляет ещё один курган пазырыкской стадии, исследованный в 1939 г. М. П. Грязновым под № 5 в Яконурской степи (Усть-Канский аймак Горно-Алтайской области). [61]
От большинства горно-алтайских курганов Яконурский отличается существенными особенностями. Прежде всего, его обширная насыпь (диаметр до 25 м) сделана из земли, а не из камня. Необычно и внутреннее строение. Так, его могильная яма на поверхности почвы имеет специальное ограждение из брёвен, срубленных в два венца. Сама яма, имевшая необычный овальный план, при похоронах была засыпана землёй до краёв. Над ямой, в пределах ограждения, была сделана выкладка из нескольких рядов камня. После расчистки выяснилось, что в западной стенке могильной ямы была вырублена катакомба, где и находился саркофаг в виде большой колоды, заключавшей останки старой женщины. Несмотря на ограбление, удалось установить, что старуха была положена на спину, головой на север, в вытянутом положении. Её голову украшал убор, орнаментированный золотыми пластинками в виде сложных «вихревых» спиралей. Ажурные прорези этих украшений близки к полихромным вставкам апликаций ноин-улинских войлочных ковров, к некоторым нефритовым пластинкам ханьского Китая, а также к описываемой ниже ажурной пластинке из Уйбатского чаатаса (Хакассия). Наличие ана-
(195/196)
логичного орнамента на найденном здесь же роговом гребне говорит о специальном подборе украшений по орнаменту. К сожалению, грабители лишили возможности подробнее изучить костюм и убранство покойницы. Кроме украшений головного убора, уцелели лишь отдельные золотые накладки на крупные гранчатые бусы, деревянная пуговка да железный нож с рукояткой, составляющей одно целое с клинком.
Отсутствие в могиле коней, положение покойника головой на север, катакомбное устройство могилы, каменная выкладка над ней и земляная курганная насыпь — всё это резко отличает Яконурский курган № 5 от всех остальных курганов Алтая пазырыкского времени. Вполне справедливы поэтому догадки М. П. Грязнова. В своём отчёте он пишет: «Так как здесь погребена женщина какой-то знатной семьи, то не могло ли она быть женой богатого кочевника, взятой из далёкого чужеземного племени и погребенной хотя на фамильном кладбище мужа, но по обычаям своего племени». Исследователь не решился определить это «далёкое племя». Этому, действительно, препятствует единичность находки, фрагментарность её материалов и малая изученность погребальных обрядов той же эпохи в соседних областях. И сейчас ещё нет точных данных для выяснения этого случая. Можно лишь отметить, что ближайшим районом, где известны в Азии катакомбные погребения, является Семиречье. Там в 1898 г. Л. Гейкель [62] между ущельями Бешташ и Калба и в 1938-1939 гг. А. Н. Бернштам в устье р. Кенкол [63] исследовали земляные курганы, скрывавшие под своей насыпью каменные выклады и катакомбы с глубоким наклонным входом. Появление в Киргизии этого нового вида погребений, резко отличного от местных усуньских курганов III-I вв. до н.э., [64] А. Н. Бернштам связывает с проникновением в Семиречье с востока в I в. до н.э. хунну. Близость населения Алтая к восточным хунну ярко выступает по материалам курганов Шибэ, Катанды и Каракола. Вполне возможно, что эта издавна установившаяся традиция только способствовала установлению связей между племенной знатью Алтая и новым хуннским центром на западе, тем более, что западные хунну в эпоху около начала н.э. играли столь активную роль в истории Средней Азии и Восточного Туркестана, а также сопредельных с ними областей на юге и севере.
Мы рассмотрели большую серию алтайских курганов пазырыкского периода. Изучение их позволяет сделать ряд выводов. Прежде всего, определяются две группы памятников — степная и горно-алтайская. Курганы степной группы, очевидно, принадлежали более осёдлому населению, но и в горах кочевнический уклад не был особенно силён. Наличие искусно срубленных погребальных камер говорит о знакомстве с конструкцией деревянного дома. Очевидно, не только кибитка, но и постоянное деревянное жилище, может быть в виде рубленой юрты, было достаточно распространённым. Вполне возможно, что это определялось самим характером горно-алтайского скотоводства, связанного с сезонными передвижениями на очень ограниченном пространстве — из долины на соседние горные пастбища и обратно. И там и здесь могли ставиться постоянные рубленые жилища.
Обе группы памятников — и степные и горных районов — согласно свидетельствуют о значительном изменении общественного устройства племен Алтая в пазырыкское время. Ясно выступает сильнейшая дифференциация внутри племени. Несмотря на наличие золотых украшений, рядовые могилы типа Куроты всё же резко отличаются от огромных курганных погребений Шибэ, Берели и Катанды с их необычайно пышным ритуалом. Очевидно, оформлялся новый слой богатой и сильной аристократии, которой ещё предстояла выдающаяся роль на следующем этапе истории Алтая. Но вместе с тем многочисленные переходные типы могил и курганов, то более близкие к большим, то, наоборот, более сходные с рядовыми погребениями, говорят о том, что высший общественный слой ещё только формировался, что процесс социального разграничения ещё только развёртывался. Количественное различие в имуществе было уже велико, однако и широкие массы населения пока еще обладали значительными богатствами. На это указывает, прежде всего, наличие во всех рядовых погребениях золотых украшений. Пазырыкское время на Алтае представляется каким-то золотым веком, когда золото было доступно, в различных, правда, количествах, всем группам населения. Племена Алтая в это время могли бы послужить сюжетом для новой легенды о грифах, стерегущих золото. Истоки легенды относятся к ещё более раннему периоду, когда не Алтай, а Северный Казахстан переживал свой «золотой век» наивысшего подъёма разработки золота в районе современных приисков. Возникает вопрос о причинах такой насыщенности золотом быта алтайских племён в последние три века до н.э. В хозяйстве в то время незаметно каких-либо коренных изменений. Попрежнему скотоводство и мотыжное земледелие, в разных районах, в различных соотношениях друг с другом, составляли основное содержание хозяйственной
(196/197)
деятельности. Можно отметить лишь окончательное распространение железа, но и оно к концу предшествующего майэмирского этапа уже применялось на Алтае достаточно широко. Очевидно, не в чисто хозяйственной сфере нужно искать причин концентрации золота в пазырыкское время. Её могли создавать успешные военные набеги алтайцев, нападающих из своих горных гнёзд на ближайших соседей — искателей золота на Калбинском хребте на юго-западе, в Северном Казахстане на западе, на богатых приисках Кузнецкого Алатау на северо-востоке и в бассейне верхнего Абакана и Енисея на востоке. Однако не только военная удача способствовала концентрации золота, но и наличие его больших запасов на местах добычи. Такое «затоваривание» золота вполне объяснимо. «Алтайское» золото (т.е. золото Казахстана, Алтая, Алатау и западных Саян) издавна в больших количествах вывозилось на юго-запад, где ахеменидская Бактрия была посредником в торговле им с Ираном и скифо-сакскими племенами. [65] Этой древней традиционной торговле был нанесён сокрушительный удар завоеванием Средней Азии Александром Македонским, вступившим, как известно, в конфликт с племенами степей востока. Приток золота прекратился. Золото севера оставалось в районах добычи. Это ненормальное положение в III-II вв. до н.э. было продолжено благодаря происходившим на юге перемещениям племён (выдвижение массагетов — юэ-чжи, западное проникновение хунну). Юг стал испытывать нужду в золоте. Бактрия стала ввозить золото из далёкого Китая, что было, очевидно, и дорого и не могло покрыть потребностей. [66] Золотой голод усилился настолько, что Евтидем I (225-189 гг.) вынужден был предпринять специальный поход в Сибирь за золотом. [67] Евтидем ещё в начале своей карьеры имел связи с кочевниками, угрожая союзом с ними Антиоху III. [68] Эти связи, очевидно, позволили ему надеяться на успешное осуществление грандиозного плана сибирского похода. Как известно, Евтидем I по «старой золотой дороге» прошёл из Ферганы к Иссык-Кулю, но дальше на север не пошёл. Он повернул в долину Тарима, не выполнив намеченной задачи. Разрыв торговых связей не был ликвидирован. [69] Дальнейшие события в Бактрии, ориентировка её политики главным образом на юг, [70] не содействовали установлению регулярных связей с севером и тем самым не способствовали ликвидации «затоваривания золота» на Алтае. Именно это отражают рассмотренные памятники пазырыкского времени. Их богатство, драгоценности, ставшие тогда доступными даже самым рядовым обитателям Алтая, являются особенно ярким выражением оседания сибирского золота в местах добычи в результате нарушения сбыта его на юг.
Кризис озолотил население Алтая, однако он не смог задержать его разделения на различные общественные группы. Вполне возможно, что кризис даже способствовал ускорению этого разделения, содействуя скорейшему сосредоточению главных масс ценностей в руках ограниченных кругов знати алтайских племён.
В росте имущественных различий и в усилении местной племенной аристократии играло также большую роль хуннское воздействие на Алтай. О его силе можно судить по проникновению его в самые глубины алтайской культуры. Мы видели, например, что произведения алтайского искусства конца I тысячелетия до н.э. отличались яркими чертами близости к искусству хуннов. Даже в деталях погребального ритуала можно было видеть отражение хуннских традиций. Очевидно, алтайские племена очень близко соприкасались с хуннами. В отдельные века они даже подчинялись им. Возможно, что знатный старик из кургана Шибэ — явный выходец с хуннского востока — был в конце I в. до н.э. представителем хуннской «администрации», которой должны были подчиняться предводители местных племён.
Тесные связи с хуннским союзом способствовали усложнению внутренней жизни алтайских племён. Зависимость от него предполагала какие-то даннические отношения Алтая к хуннам. Одно это могло упрочить идею политического неравенства, оправдывая растущее исключительное значение знати. Вместе с тем знатные стремились всячески подражать хунну в обычаях, привычках и потребностях. Этим новая бытовая обстановка знатного алтайца сильно усложнялась и всё более отличала его от остальной массы соплеменников. Так, с разных сторон, и с внутренней и с внешней, действовали на Алтае в изучаемую эпоху силы, способствовавшие усилению общественного расслоения и значения племенной знати.
В рассматриваемое время это не было исключением для Алтая. Наоборот, он являлся звеном в общей цепи аналогичных явлений, характерных и для других областей. Мы ещё познакомимся с близкой картиной общественных сдвигов на среднем Енисее. Но и на западе Сибири в какой-то мере можно заметить много общего с описанным. Об этом особенно
(197/198)
ясно говорят результаты раскопок усть-тартасских курганов в Каинском округе.
По ритуалу они отличаются от алтайских. В них совершенно нет конских погребений. Но по типам вещей они очень близки к позднемайэмирским и пазырыкским памятникам Алтая, хотя детали и здесь подчёркивают местные особенности. Очевидно, тут отражается иное историческое положение, иная обстановка и связи. Однако по внутреннему устройству племена, оставившие курганы в Барабинской степи, очевидно, во многом приближались к алтайским. Здесь также, правда, в меньшей степени, проявился процесс сложения племенной знати. Об этом свидетельствуют, прежде всего, различия погребальных сооружений. На общем фоне небольших курганов резко выделяются большие, с насыпью диаметром в 35 м и высотой до 3 м. Два таких кургана были раскопаны на курганном поле около Усть-Тартаса. Они скрывали в себе богатые погребения, сохранившие, несмотря на разграбления, изделия из серебра и золота и вещи, украшенные изображениями зверей. Исключительные размеры этих курганов и относительно большее богатство их инвентаря несомненно свидетельствуют о внутриплеменной дифференциации в имущественном и общественном отношении.
Малая изученность более западных восточно-зауральских областей не позволяет делать каких-либо выводов. Можно только отметить, что рядовые курганы близ Тюмени (с. Мыс), Ялуторовска (с. Томилово) и Кургана (с. Вагина), а также близ Челябинска (ок. с. Синеглазово, Смолино и Исаково), Кустаная, оз. Койран-Куль и Троицка (пос. Шахматовский) обнаруживают сильнейшее сходство с сарматскими памятниками Поволжья и Южного Приуралья. [71] Это позволяет предполагать, что и в этой части Западной Сибири развивалась внутриплеменная дифференциация, ярким показателем которой являются сарматские памятники в Чкаловской области. Богатые курганы близ Прохоровки могут быть сопоставлены с большими курганами Усть-Тартаса и Алтая. Все они отражают один процесс — сложения богатой и могущественной племенной знати. В причерноморских степях и на Северном Кавказе этот процесс получил развитие еще в скифское время. Восточнее он прослеживается несколько позднее и в Приуралье связан с сарматским движением. Сходство общественных изменений объясняет, очевидно, аналогии и в материальной культуре и в произведениях искусства. Мы уже отмечали, что в искусстве алтайских племён в пазырыкское время, наряду с чертами сходства с восточными хуннскими художественными произведениями, немало родственного с сарматскими и позднескифскими, и это не случайно, так как и на востоке и на западе новая культура корнями своими уходит в полную поразительных аналогий скифо-сибирскую древность.
Обратимся теперь к особенно выдающемуся памятнику пазырыкского времени на Алтае — к первому кургану Пазырык. Он замечателен, прежде всего, именно тем, что в нём с особой выразительностью выявляются признаки тесной связи изучаемой эпохи с предшествующей скифской и вместе с тем прослеживаются все основные пути сложения новых форм.
[24] Гpязнов М.П. Раскопка княжеской могилы на Алтае. «Человек», 1928, № 2-4, стр. 217-219 и его же. Fürstengrab. Wiener Prähistorische Zeitschrift. 1928, XV. Дебец Г.Ф. Палеоантропология СССР, стр. 139-145, рис. 50.
[25] Griaznov M.P. The Pazirek Burial of Altai. The American Journal of Archaeology, vol. XXVII, 1933, № 1, примечание 3.
[26] Хранится в Гос. Этнографическом музее, колл. № 4888—12 и 15.
[27] См. № 4888—16 и 29.
[28] Rostovtzeff М. Iranians and Greeks in South Russia, Oxford, 1922, стр. 131, рис. 17.
[29] Archaeologia Orientalis. В Series, vol. I, Tokyo and Kyoto, 1935, pl. X — 4, 5.
[30] Greel. La naissance de la Chine. Paris. 1937.
[31] Глубоко местное происхождение этого орнамента доказывается наличием его и на других предметах — не только на отделке седельных чепраков, но даже на технически сложной инкрустации золотом по железу, украшающей обломок рукоятки шибинского кинжала (хран. в Гос. этнографическом музее, инв. № 4888).
[32] Radloff W. Aus Sibirien. Bd. II, S. 110-112. Радлов В. Сибирские древности. Зап. Русского археологического о-ва. Новая серия, т. VII, вып. 3-4, стр. 186-188; Zakharov A. Materials on the Archaeology of Siberia. ESA, V, III, crp. 132-140.
[33] Толстой И. И. и Кондаков М. П. Русские древности, СПб., 1889, вып. II, рис. 86.
[34] Ростовцев М. И. Скифия и Босфор. Петроград, 1918, стр. 428 и сл.
[35] Radloff W. Aus Sibirien. Leipzig, т. II, гл. VII, стр. 68-143; Радлов В. Сибирские древности. Зап. Русского археологического о-ва. Новая серия, т. VII, стр. 147-216; Minns E. Н. Scithians and Greeks, pp. 248-250; Zakharov A. Antiquities of Katanda (Altai). Journal off the Antrop. Instit. vol. LV, 1925, стр. 37-57; Захаров А. Материалы по археологии Сибири. Труды ГИМ, вып. 1. Разр. археологический, 1926, стр. 72 и сл.
[36] Видонова Е.С. Катандинский халат. Труды ГИМ, вып. VIII, 1938, стр. 169-178.
[37] Руденко С.И. Скифская проблема и алтайские находки. Изв. АН СССР, Серия истории и философии, 1944, № 6.
[38] Rasmussens Thulefahrt. 2 Jahre in Schlitten durch unerforschtes Eskimoland von Knud Rasmussen. Frankfurt am Main, 1926 стр. 71, 102-103, 168, 225, 256, 261, 265, 268, 306, 413, 442.
[39] Вербицкий В.И. Алтайские инородцы, М., 1893, стр. 46.
[40] Rasmussen Thulefahrt, стр. 102-103.
[41] Тrеver С. Excavations in Northern Mongolia. М.-L., 1932, pl. 32-1.
[42] Rostovtzeff M. Iranians and Greeks; Minns E. Scythians and Greeks; Толстой И.И. и Кондаков Н.П. Русские древности, в. II и III. Сборник в честь гр. Бобринского. СПб., 1911, стр. 45-118.
[43] Grakov B. Monuments de la culture scythiane entre Volga et les Monts Oural. ESA, vol. III, p. 35, fig. 18.
[44] Rostovtzeff M. Iranians and Greeks, pl. XXVI, 4; Толстой И.И. и Кондаков Н.П. Русские древности, в. III, рис. 156 и 157.
[45] Rostovtzeff M., ук. соч., pl. XXVI, 3; Толстой И.И. и Кондаков Н.П., ук. соч., вып. III, рис. 158.
[46] Толстой И.И. и Кондаков Н.П., ук. соч., вып. III, рис. 64, 66, 67.
[47] Заключение о тканях Катандинского кургана было дано В.К. Клейном.
[48] Киселёв С.В. Из работ Алтайской экспедиции ГИМ в 1934 г. Советская этнография 1935 № 1, стр. 97.
[49] Гpязнов М.П. Пазырыкское княжеское погребение на Алтае. «Природа», 1929, №11, стр. 974.
[50] Гpязнов М.П. Раскопки княжеской могилы на Алтае. «Человек», 1928, №2-4, стр. 217, рис. 1.
[51] Хранится в ГИМ, з. V. См. Zakharov A. Bone and Wood Work from the Altai. Antiquaries Journal, 1926.
[52] Zakharov A. Materials on the Archaeology of Siberia. ESA, III, 1928, стр. 133, рис. 11.
[53] Зaxapов А.А. Материалы по археологии Сибири. Труды ГИМ, вып. 1. Разряд археологический, т. IV, 1920, стр. 87, рис. 2.
[54] Гpязнов М.П. Раскопки княжеской могилы на Алтае. «Человек», 1928, № 2-4, стр. 218, рис. 2. Аналогичную гривну нашел в 1948 г. С. И. Руденко в новом Пазырыкском кургане.
[55] Тallgrеn А.М. Trouvailles tombales Siberiennes en 1889. Helsingfors, 1921.
[56] Талько-Гринцевич Ю.Д. Материалы по палеоэтнологии Забайкалья, Тр. Т-КОРГО, 1900, т. IV, вып. 3.
[57] Tallgren А. М. Portable Altars. ESA, III, стр. 46-68. Сосуд, аналогичный каракольскому, в 1948 г. найден С. И. Руденко и в новом Пазырыкском кургане.
[58] Гpязнов М.П. Раскопки на Алтае. Сообщ. Гос. Эрмитажа, вып. I, Л. 1940, стр. 17.
[59] Salmony A. Sino-Siberian Art. Pl. XLI.
[60] Их размеры: Курота I, курган № 1 — диаметр до 20 м, высота 1 м; Туяхта 1935 г., курган № 7 — диаметр до 20 м, высота 1.4 м.
[61] Грязнов М.П. Раскопки на Алтае. Сообщ. Гос. Эрмитажа, вып. I, Л., 1940, стр. 17 и 18.
[62] Неikеl Н. Altertümer aus dem Tale des Talas in Turkestan. Traveaux Ethnographiques, VII, Helsinki 1918.
[63] Бернштам А.Н. Кенкольский могильник, Л., 1940.
[64] Воеводский М.В. и Гpязнов М.П. Усуньские могильники на территории Киргизской ССР. ВДИ, 1938, № 3.
[65] Тpевеp К.В. Памятники греко-бактрийского искусства, Л., 1940, стр. 9-10.
[66] Kingsmill W. The intercourse of China with Eastern Turkestan and the countries in the second century b.c. Journal of the Royal Asiatic Society, New Series, vol. XIV, 1882., p. 94 Wylie A. Notes of the Western Regions. Journal of the Anthropological Institute, vol. X. 1881, стр. 46.
[67] Tarn W. Greeks in Bactria and India. Cambridge, 1938, стр. 109 и сл.
[68] Полибий, кн. XI, гл. 34, 5.
[69] Tarn W. Greeks in Bactria and India. Cambridge. 1938, стр. 110-112.
[70] Ср. «индийскую» политику Деметрия I (189-167) и Евкратида (169-159).
[71] Дмитриев П.А. Мысовские стоянки и курганы. Труды Ин-та арх. и искусетвозн. РАНИОН, вып. IV стр 187-190.
|