Н.В. ДьяконоваШикшин.Материалы Первой Русской Туркестанской экспедиции академика С.Ф. Ольденбурга. 1909-1910 гг.// М.: 1995. 301 с. (Культура народов Востока). ISBN 5-02-017375-4
Шикшин. История и исследование.
«...Из всех народов Азии, нам известных, о которых к тому же имеются некоторые достоверные сведения, индийцы живут наидалыпе на востоке; земля, лежащая к востоку от индийцев, бесплодна, потому что это — песчаная пустыня...» — пишет Геродот [Геродот, 1888, с. 270].
Ни Передний Восток, ни Средиземноморье непосредственных связей с этими землями, расположенными восточнее Индии, в древности, по-видимому, не имели [Бартольд, 1977, т. 9, с. 242; Dabbs, 1963, с. 11-12]. Бóльшая часть их бескрайних просторов действительно была пустыней, морем кочующих песков или сожжёнными солнцем солончаками.
Восточный Туркестан — край суровый и труднодоступный — простирается от китайских провинций Ганьсу и Цинхай на востоке до неприступных высот Памира на западе, с севера он ограничен склонами Тянь-Шаня, с юга — хребтами Куньлуня. Большую часть этой территории занимает одна из самых обширных и страшных пустынь нашей планеты — Такла-Макан, на северо-востоке сливающаяся с песками Гоби. Только по окраинам этого мёртвого плоскогорья расположены орошаемые ледниковыми речками оазисы, из которых наиболее значительные Кашгар, Кучар, Карашар, Турфан — на севере и Яркенд, Хотан, Миран — на юге. Здесь уже в древности жили люди, которые умели возделывать землю, добывали и обрабатывали металлы, строили дома и укреплённые города. Они боролись за своё существование, свободу и независимость. О них рассказывают китайские династийные хроники, самые древние из дошедших до нас источников сведений о Восточном Туркестане [Бичурин, 1950, т. 2, с. 169].
Китайцы были непосредственными соседями Восточного Туркестана, и уже в конце I тысячелетия до н.э. их связывали взаимные интересы [Бичурин, 1950, т. 2, с. 213-214; Тихвинский, 1970, с. 4-5; Малявкин, 1974, с. 5]. Оттуда совершали свои опустошительные набеги на Срединное царство хунны, тюрки, монголы. Китай всегда был озабочен тем, чтобы найти надёжных союзников среди мелких государств Восточного Туркестана или подчинить их себе и создать надёжный заслон от северо-западных «варваров», многочисленных кочевых народов, населявших Центральную Азию. Кроме того, через центральноазиатские оазисы-государства шли караванные тропы, служившие в течение многих веков важнейшими коммуникациями между Китаем и всеми великими цивилизациями Старого Света.
«От Дунь-хуана на запад за крепостями Юй-мынь-гуань (Юймэнгуань) и Ян-гуань (Янгуань) дорога лежит в Шаньшань, на север идёт до Иву (Иу) почти на 1000 ли; от Иву далее на север до западного Чеши и стены в Гао-чан на 1200 ли; от стены в Гао-чан до города Гин-шань в восточном Чеши на 500 ли. Иву почитается ключом в Западный край, и посему здесь поставлен военный пристав, заведующий хлебопашеством... От Иву на север есть ещё страна Я-чжун, в которой земли тучные. Посему-то Дом Хань и хунны взаимно друг у друга оспаривали Иву и Чеши, чтобы господствовать над Западным краем. Из Шаньшани через Луковые горы две дороги ведут в западные государства. Идущая по северную сторону южных гор по направлению реки до Яркяна называется южною дорогою, которая по переходе за Луковые горы ведёт в государства Большой Юечжи и Аньси; идущая от местопребывания западного чешиского владетеля подле северных гор по направлению реки на запад от Кашгара называется северною дорогою, которая по переходе через Луковые горы ведёт в Давань, Кангюй, Яньцай и Харашар» [Бичурин, 1950, т.2, с. 221]. По этим путям шли торговые караваны, посольства, миссионеры и проповедники различных религий, мастера, художники и артисты.
Особенное значение приобретают торговые пути Центральной Азии в первые века нашей эры, когда по ним начинает осуществляться вывоз китайского шёлка на запад — в Иран, Византию и другие страны Ближнего Востока и Средиземноморья. Шёлк в это время был китайской монополией. Шёлковые ткани ценились наравне с золотом. Они играли роль международной валюты, ими покупали верность союзников и оплачивали армии наёмников. Караванные тропы, по которым провозились эти сокровища, стали «шёлковыми путями». Но уже в середине V в. по этим же путям культура разведения шелкопряда и искусство обработки чудесного волокна ускользнули за пределы Китая и распространились по Западной Азии и Европе. [1] (7/8)
Тем не менее значение «шёлковых путей» и расположенных по их трассам оазисов-государств сохраняется ещё в течение веков. По этим путям не только Запад обогащался открытиями и чудесами мастерства китайцев, но и Китай в не меньшей мере приобретал материальные и духовные ценности римско-эллинистичсского мира и других народов и стран «Западного края».
Маленькие государства Восточного Туркестана были очагами сложной и во многом самобытной культуры. Здесь уже в первые века нашей эры распространился буддизм, религиозное учение, сыгравшее немаловажную роль в жизни и истории культуры народов Азии в средние века. Отсюда эта религия проникла в Китай и другие страны Дальнего Востока. Знаменитые китайские последователи и пропагандисты буддизма Фа-сянь и Сюань-цзан находили священные тексты и сочинения буддийских апостолов в монастырских библиотеках Хотана, Кучара, Карашара и Турфана. Культовое изобразительное искусство Восточного Туркестана, широко использовавшееся как средство пропаганды, оказало огромное влияние не только на иконографию буддизма, но и вообще на изобразительное искусство Китая, Японии и других стран Восточной Азии.
Буддизм не был единственным и главным проводником в Китай того, что создавали и чем жили его западные соседи. Особенно сильным становится влияние этих «варварских», как называли их китайцы, народов на культуру Срединного царства в танскую эпоху (VII-IX вв.), когда Китай достиг своего наивысшего расцвета, а его политическая власть распространилась на многие сопредельные страны. В богатых столицах танских императоров входит в моду «варварская одежда». Хранители старых национальных традиций сокрушённо жалуются на то, что хотанская музыка совершенно вытеснила старые китайские мелодии, что повсеместно распространились индийские и кучарские музыкальные инструменты. При дворах феодалов создаются целые оркестры по западному образцу, и танцовщицы из Хотана или Чача (Ташкента) пленяют знаменитых поэтов, в хвалебных стихах превозносящих мастерство и саму чужеземную красоту этих «златоволосых и зеленоглазых красавиц», которым теперь подражают китайские принцессы и придворные дамы.
В середине IX в., с образованием на территории северных оазисов Восточного Туркестана Уйгурского государства, завершилось формирование самобытной художественной культуры, просуществовавшей до монгольского завоевания [Малявкин, 1974, с. 13-14; Julien, 1847, с. 50-79].
Набеги кочевников и постоянные захватнические походы Китая, стремившегося занять твёрдые позиции на западе и контролировать «шёлковый путь», в IX в. закончились для всей западной половины Восточного Туркестана арабским завоеванием и включением этой части страны в сферу влияния халифата и его иранских и среднеазиатских преемников [Бартольд, 1963, т. 1, с. 386]. С этого времени «шёлковые пути» в значительной степени теряют своё первенствующее значение моста между Востоком и Западом, чему способствует и развитие судоходства, сделавшее морские путешествия более удобными и безопасными, чем переход через огромные пустынные территории.
Монгольское завоевание, нанёсшее удар цивилизациям Центральной Азии, объединив под своей властью её многочисленные территории, сделало снова возможным использование «шёлковых путей». И действительно, здесь проходят многочисленные западные посольства, духовные миссии и торговые караваны, направляющиеся в ставки великих ханов или в столицу юаньских императоров. Однако теперь соотношение экономических и политических потенциалов Европы и Азии становится иным, и к XVI-XVIII вв. Восточный Туркестан делается одной, из самых забытых и неведомых стран на всей поверхности Земли — «терра инкогнита» [Бартольд, 1977, т. 9, с. 519; Dabbs, 1963, с. З].
Только в конце XIX в. внимание европейских учёных и путешественников обращается к Восточному Туркестану. Чрезвычайно важным был вклад, который внесли в наши представления о «сердце Азии» такие замечательные исследователи этих земель, как Н.М. Пржевальский, М.В. Певцов, П.П. Семёнов, В.И. Роборовский, П.К. Козлов, братья Грум-Гржимайло. Уже эти первопроходцы гобийских песков и высот Тянь-Шаня оставили в своих дорожниках и отчётах экспедиций краткие, но очень интересные заметки о встреченных ими памятниках существовавшей здесь некогда древней культуры, о развалинах городов, о высоком и не знакомом никому раньше искусстве. Однако археологические экспедиции, ставившие себе целью изучение истории, истории культуры и искусства этих стран, были предприняты лишь на рубеже XIX и XX вв.
Первая из них снаряжена Российской академией наук в 1898 г. под руководством выдающегося русского учёного Д.А. Клеменца. Эта экспедиция, располагавшая очень скромными средствами, работала всего около четырёх месяцев и должна была ограничиться лишь ознакомлением с наиболее значительными памятниками Турфанского оазиса. Тем не менее результаты её оказались ошеломляющими. Небольшой отряд русских учёных открыл для европейской науки целый мир яркой и своеобразной культуры [Ольденбург, 1917, с. 1-13; Klementz, 1899].
Заслуги русской науки в исследовании труднодоступных стран Центральной Азии получили всемирное признание, и, когда на XII Международном конгрессе ориенталистов в Риме (1899 г.) акад. Ольденбург доложил о замечательных открытиях, сделанных экспедицией Д.А. Клеменца, конгресс вынес решение считать желательным образование международного союза для изучения Средней и Восточной Азии с тем, чтобы центральным комитетом был русский, заседавший в Петербурге [ИРКСА, 1903, № 1, с. 5-6; протоколы от 14.Х и 15.Х.1899, 10.II.1902]. Устав этой научной организации, разработанный академиками В.В. Радловым и С.Ф. Ольденбургом, был утверждён на XIII Международном конгрессе ориенталистов в Гамбурге (1902 г.), а вся последующая деятельность за всё время существования её (до 1919 г.) оказалась теснейшим образом связанной с именем С.Ф. Ольденбурга, бывшего в полном смысле слова душой Русского (8/9) комитета для изучения Центральной и Восточной Азии [Бартольд, 1977, т. 9, с. 503-509; ИРКСА, 1903, № 1, с. 7-9].
Но, как нередко бывало, русским учёным и на этот раз пришлось на время отойти от успешно начатого дела, которое перешло в руки иностранцев, в первую очередь немецких учёных А. Грюнведеля и А. Лекока, получивших в своей стране солидную материальную поддержку [Le Coq, 1922, с. 14-15]. Вскоре в исследование памятников Восточного Туркестана включились и другие иностранные экспедиции (английские, японские, американские и др.) [Le Coq, 1926, с. 8-9, 160-163], которые зачастую субсидировались такими меценатами, как Крупп или Морган, и не преследовали те научные и высокогуманные цели, которые были декларированы уставом Комитета, а лишь стремились добыть для своих коллекций наиболее эффектные, уникальные вещи [Ольденбург, 1917, с. 11].
Подготовка большой, рассчитанной на длительные сроки экспедиции, которая должна была продолжить начатое Д.А. Клеменцем археологическое изучение Восточного Туркестана и стать началом систематических, отвечающих требованиям науки раскопок, велась тем не менее непрерывно.
Уже в 1904 г. специальная комиссия Русского комитета разрабатывает планы снаряжения исследовательских групп для работы в Кучарском и Турфанском оазисах, обсуждает вопросы их экипировки, финансирования и обеспечения лучшей из существовавшей в то время техникой [Григорьев, 1904, с. 4-12].
В 1905-1906 гг. на средства Русского комитета была послана небольшая экспедиция в составе двух человек — этнографа М.М. Березовского и его двоюродного брата художника Н.М. Березовского. Они работали в Кучарском оазисе. Их целью было ознакомиться на месте с памятниками древности, отмеченными ранее различными путешественниками, и выяснить необходимость и возможность их углублённого изучения [ИРКСА, Протоколы, приложение 1905 г., с. 9; протокол № 13, 1906, с. 2].
Наконец, 31 декабря 1908 г. Министерство внутренних дел уведомило Русский комитет о том, что «Государю Императору было угодно принять» эту научную организацию «под своё Высокое Покровительство». А 31 января 1909 г. Министерство финансов, в свою очередь, сообщило об «ассигновании средств» на предполагаемую в 1909-1910 гг. экспедицию в Восточный Туркестан [ИРКСА, протоколы от 11.II.1909 и 20.IV.1909]. Несколько месяцев ещё заняли хлопоты для получения охранной грамоты от Главного штаба Российской империи, а от китайского правительства — открытого листа на право ведения археологических работ и иностранных паспортов для всех участников экспедиции [ИРКСА, протокол от 22.IX.1909, § 49].
Первая Русская Туркестанская экспедиция (I РТЭ) отправилась из Петербурга 6 июня 1909 г. в составе пяти человек: начальник акад. Сергей Федорович Ольденбург, археологи Владимир Иванович Каменский и Семён Петрович Петренко, художник Самуил Мартынович Дудин и инженер-топограф Дмитрий Арсеньевич Смирнов [Ольденбург, 1914 (II), с. 1].
22 июня вся группа участников прибыла в Чугучак. Здесь она пополнилась ещё одним членом — переводчиком Босуком Темировичем Хохо, уроженцем Хами, служившим в чугучакском ямыне. Здесь же было довершено снаряжение и куплены лошади. 29 июня экспедиция отбыла в Урумчи, где задержалась на несколько дней, отчасти для беглого ознакомления с этим районом, отчасти чтобы отдохнуть перед началом основных работ, отчасти в надежде на выздоровление заболевших в пути С.П. Петренко и В.И. Каменского. К сожалению, оба археолога не смогли продолжать работу и были вынуждены вернуться [Ольденбург, 1909 (II), л. 7; ИРКСА, протокол 22.IX.1909, § 49]. 4 августа С.Ф. Ольденбург, С.М. Дудин, Д.А. Смирнов, переводчик Б.Т. Хохо, конюх Бисамбай и повар Закари, сопровождаемые двумя казаками консульского конвоя — Романовым и Силантьевым, выехали из Урумчи через Токсун на Карашар [Ольденбург, 1914 (II), с. 1-2].
«Экспедиция остановилась на мысли начать работу не с Турфанского оазиса, как предполагалось сначала, а с окрестностей Карашара, ввиду того что в Урумчи нас убедили в том, что жар в Турфане отзовётся на интенсивности нашей работы», — сообщает в своём «Кратком отчёте» С.Ф. Ольденбург [Ольденбург, 1914 (II), с. 2]. В двадцатых числах августа 1909 г. I РТЭ прибыла в Шикшин.
О развалинах большого буддийского монастыря близ Шикшина (Шорчука) упоминает уже Свен Гедин, посетивший и осмотревший их (по-видимому, лишь бегло) во время своего первого путешествия по Центральной Азии в 1894-1897 гг.
Летом 1906 г. Королевская Прусская экспедиция проф. А. Грюнведеля и А. Лекока была занята около трёх недель обследованием и небольшими раскопками этого монастыря [Grünwedel, 1912, с. 191-211]. Деятельность немецких археологов, по-видимому, сосредоточилась преимущественно на пещерном комплексе, сулившем «блестящую добычу рукописей, скульптуры и живописи», в то время как работа в наземной части, сильно пострадавшей от пожаров, размытой дождями и занесённой песком, не дала «сколько-нибудь ощутимых результатов» [Le Coq, 1926, с. 132-135]. Больше внимания основной, наземной части монастыря уделил А. Стейн в 1907 г., описав его прежде всего как археологический комплекс. Он осмотрел и нанёс на схематические планы ряд зданий группы, обозначенной им как «I» (на планах и в описаниях I РТЭ это группа «А»), и ещё несколько наиболее значительных построек (всего 26), преимущественно в северной части территории [Stein, 1921, с. 1183-1223]. Немногим более месяца (3.IX — 9.Х. 1906 г.) посвятил беглому ознакомлению с археологическими памятниками Карашарского оазиса П. Пельо [Hambis, 1964, c. XVI].
О результатах работы в Карашаре японской экспедиции под руководством К. Отани трудно сказать что-либо определённое. Она, несомненно, посетила этот оазис и, возможно, вела какие-то работы в развалинах Шикшинского монастыря, однако ни в литературе, ни среди опубликованных материалов, собранных (9/10) японскими археологами коллекций этот оазис особо не выделен [Sugiyama, 1971, с. 140-146] (кат. № 57, 58). Более значительна работа китайского археолога Хуан Вэньби, содержащая существенные данные о наземной части монастыря и о его состоянии к концу двадцатых годов нашего века (1927-1928). Фрагменты скульптуры, вошедшие в его коллекцию, являются интересными аналогиями или вариантами материалов нашего, а также немецкого и английского собраний [Хуан Вэньби, 1958, рис. 1-45].
Приступая к работе на месте, С.Ф. Ольденбург сразу же столкнулся со следами деятельности некоторых европейских учёных археологов, о которой он не мог говорить без возмущения. Он считал, что вопрос об охране памятников «...приобрёл особую жгучесть в связи с прусскими экспедициями г. фон-Лекока, который, совершенно не считаясь с научной стороной дела и имея в виду исключительно музейные интересы, опустошил многочисленные пещеры Китайского Туркестана без соответствующих приспособлений, совершенно первобытными способами, по усмотрению г. фон-Лекока вырезалась роспись целых стен или кусков стен, причём, как мы в этом убедились лично, безвозвратно погибло столько же, если не более того, что было взято для Берлинского Музея. Будучи совершенно незнаком с буддийским искусством, г. фон-Лекок вырезал фрески, можно сказать, ощупью» [Ольденбург, 1917, с. 11].
Варварскому небрежению к наследию великих культур Азии Русский комитет противопоставил свой метод археологического исследования, предусматривающий прежде всего исчерпывающее изучение памятника на месте, его описание, обмеры, фотографирование, считая возможным брать в музей только те предметы, которые в полевых условиях не могли сохраниться.
Этими принципами и определялись характер и качество материалов, добытых как Первой Русской Туркестанской экспедицией в северных оазисах Восточного Туркестана (1909-1910), так и Второй Русской Туркестанской экспедицией (II РТЭ) в знаменитых «пещерах 1000 будд» около Дуньхуана (1914-1915).
На первый взгляд коллекции, составленные русскими учёными, действительно уступают богатым английским и тем более немецким собраниям, где, как упоминалось, представлены подчас росписи целых храмов. Однако при изучении наших материалов, в особенности собранных двумя экспедициями С.Ф. Ольденбурга, становится ясным, что, несмотря на незначительное количество привезённых образцов росписи и скульптуры, несмотря на фрагментарность или плохую сохранность их, благодаря продуманному отбору, разнообразию стилей и сюжетов, которые они представляют, общая картина развития художественных форм может быть прослежена с достаточной полнотой.
С.Ф. Ольденбург, ученик И.П. Минаева, индианист-филолог по своей основной специальности, стал одним из первых и крупнейших русских исследователей восточного искусства. В отличие от большинства своих коллег, особенно зарубежных, он чётко осознал необходимость комплексного изучения творческой жизни всякого народа для понимания его национальной специфики [Щербатской, 1934, с. 22]. Это определило интерес учёного к памятникам изобразительного искусства, к реалиям и предметам материальной культуры. Особое значение придавал С.Ф. Ольденбург изучению традиционного искусства, как складывающегося в широких народных слоях, так и адресованного народу, каким в средние века было культовое искусство, в данном случае — буддийское [Ольденбург, 1930, с. 146, 170].
К сожалению, итоги работы наших археологов были опубликованы только в вышедшем весной 1914 г. «Кратком предварительном отчёте Первой Русской Туркестанской экспедиции». «Отчёт, — писал в предисловии к этой книге акад. Ольденбург, — даёт, мне кажется, ясное представление о том, где и как мы работали — художник и фотограф Самуил Мартынович Дудин, горный инженер Дмитрий Арсеньевич Смирнов и я: первому принадлежат почти все фотографии, — второму почти все планы, мне — изучение материала, общее наблюдение, руководство и небольшое число фотографий и схематичных планов. Говорить подробнее о результатах моих исследований и наблюдений и излагать свои взгляды на те или другие древности я считал преждевременным в предварительном отчёте: им будут посвящены сперва специальные статьи, а затем и подробный отчёт, до которого я, может быть, и доживу» [Ольденбург, 1914 (II), с. VI]. Вернуться к этой, самой заветной для учёного работе С.Ф. Ольденбургу не довелось. [2] Он был непременным секретарём Академии наук именно в той четверти бурного XX в., на которую выпали величайшие исторические события, связанные с глубокими социальными сдвигами. С.Ф. Ольденбургу пришлось не только руководить огромной научной организацией, но и активнейшим образом участвовать в коренной перестройке её для превращения императорской академии в высший научный орган Советского государства [Алексеев, 1982, с. 17; Щербатской, 1934, с. 19-23]. Акад. Ольденбург никогда не устранялся от тех сложных задач, которые жизнь ставила перед нашим востоковедением, и если сегодня отечественные археология и востоковедение по праву занимают видное место в мировой науке, то немалая заслуга в этом принадлежит С.Ф. Ольденбургу.
Первая Русская Туркестанская экспедиция 1909-1910 гг., несмотря на все предшествовавшие её организации трудности, оказалась весьма результативной и дала нам ту обширную информацию о подлинных памятниках средневекового искусства Восточного Туркестана, которой мы в настоящее время располагаем [ИРКСА, 1910, Протокол от 5.IV.10, § 23].
Делясь планами дальнейшей работы над материалами, собранными I РТЭ, С.Ф. Ольденбург писал: «В нашем подробном отчёте мы имеем в виду подробно разобрать остатки зданий, так, как мы их застали, и (10/11) дать все их планы в большем масштабе; работа эта произведена Д.А. Смирновым и нами обоими затем проверена; эти планы будут иллюстрированы фотографиями С.М. Дудина» [Ольденбург, 1914 (II), с. 5].
С тех пор прошло много десятков лет. Давно уже нет в живых никого из троих главных участников I РТЭ, которые могли бы дополнить и оживить своими непосредственными воспоминаниями сделанные ими записи, планы и снимки, но мы ещё располагаем возможностью дать достаточно полное и подробное описание археологических памятников, на которых работали наши учёные, составить каталоги собранных ими коллекций. И мы обязаны это сделать.
По возвращении весной 1910 г. I РТЭ на родину материалы экспедиции поступили непосредственно в Музей антропологии и этнографии Академии наук, где должны были пройти камеральную обработку, реставрацию, монтировку для показа на выставках музея и подготовку к изданию. Туда же попала большая часть документов экспедиции — дневники и записные книжки участников, планы, кальки, копии с росписей и сотни фотографий [ИРКСА, протокол № 2, 1910, § 23, № 3, 1910, § 50].
К сожалению, очень многое из того, что было необходимо для атрибуции и датировки значительной части памятников, оказалось утраченным, и всякому приступающему к работе над этим материалом приходится проводить новые изыскания, чтобы выяснить происхождение того или иного предмета или установить его соответствие с сохранившимся описанием.
Составленные в МАЭ описи коллекций являлись только учётным документом. Описания вещей в них кратки, иногда вовсе отсутствуют. Размеры вещей даны лишь в некоторых случаях и весьма приблизительно — «голова вдвое меньше натуры», «размер средний» и т.д. Часто совершенно отсутствует указание места находки, иногда оно даётся ошибочно.
В настоящее время в отделе Востока Государственного Эрмитажа хранятся следующие материалы I РТЭ, относящиеся непосредственно к работе в Шикшине:
1. Коллекция памятников изобразительного искусства и материальной культуры, найденных на территории шикшинского Мин-уя (всего свыше 800 инвентарных номеров). Большую часть её составляют фрагменты стенных росписей и скульптуры из наземных и пещерных храмов. Утварь бытовая и культовая, изделия из камня и металла, черепки глиняной посуды и монеты представлены в незначительном количестве подъёмным материалом. 2. Фотодокументы I РТЭ (негативы и отпечатки размером 18х24 см — из них по Шикшину около 190) — очень важный и ценный материал, часто позволяющий дать точное и подробное описание архитектуры и убранства памятника in situ, дать правильную атрибуцию. Снимки, сделанные С.М. Дудиным, очень хорошо сохранились, несмотря на давность. Составленная самим С.М. Дудиным картотека этих снимков содержит номера с 1 по 722, но 456 карточек из этого числа оказались утраченными. К счастью, их удалось полностью восстановить по обнаруженной в архиве Эрмитажа карманной записной книжке Дудина, в которой он отмечал все сделанные им во время экспедиции фотографии с указанием даты, места съёмки и данных фотоэкспозиции [Дудин, 1909]. 3. Кальки, снятые С.М. Дудиным с некоторых росписей, настолько разрушенных, что рассчитывать на их сохранение или пытаться их срезать было невозможно. 4. Две общие тетради в клетку (№ 1 и 2) в кожаных переплётах, заполненные рукой С.Ф. Ольденбурга. Страницы заполнены с одной стороны, частично простым карандашом, частично черными чернилами (карандашная запись обведена чернилами). В тексте несколько схематичных планов и зарисовок. Эти тетради, по-видимому, являются не дневником, но подготовкой к отчёту о проделанной работе, так как в них отсутствуют даты и установить, какого числа велась отмеченная в записи работа, нельзя. Тем не менее эти заметки С.Ф. Ольденбурга дают наиболее полную, чёткую и систематическую картину изучения памятников. Поэтому они приняты нами за основу при описании исследованных экспедицией объектов и полностью даны в Приложении. Все данные о работе в Шикшине содержатся на листах 2-33 первой тетради (листы 16-20 заполнены с обеих сторон, лист 10 — чистый) [Ольденбург, 1909 (III)]. 5. Такая же тетрадь в кожаном переплёте, заполненная Д.А. Смирновым. Содержание её составляют краткие описания осмотренных объектов, пояснения к снятым Д.А. Смирновым планам и чертежам, а также некоторые соображения общего характера, связанные с выполняемой работой, как, например, о наиболее целесообразных в условиях Центральной Азии способах фиксации архитектурных памятников. О раскопках, проведённых в Шикшине им лично, Смирнов пишет на л. 5-8. Все сведения о Шикшине, содержащиеся в записях Д.А. Смирнова, даны полностью в Приложении [Смирнов, 1909 (I)]. 6. Эскизные планы (кроки) наземных построек и пещер, обследованных I РТЭ в Карашарском и Турфанском оазисах. Всего в наличии 64 л. эскизов, сделанных простым карандашом на вощаной миллиметровке. Размеры листа — 27х22 см, на каждом рукой Д.А. Смирнова проставлена дата работы с 23.VIII по 12.XI.1909 г. Планы наземных и пещерного комплексов Шикшина помещаются на л. 6-25 и помечены датами с 23.VIII по 3.IX.1909 г. На всех листах, кроме л. 23 (пещера 1), указан масштаб: 1 сажень — 10 мм, на л. 23 — 0,2 сажени = 10 мм.
В описании построек и пещер использованы в основном данные обмеров, сделанных Д.А. Смирновым, размеры приведены в метрической системе, подготовку чертежей для настоящего издания, так же как и обработку фотодокументов, выполнила О.А. Туманова.
Часть документов, освещающих деятельность I и II РТЭ, находилась ещё длительное время на руках у участников экспедиции и была передана в архивы Академии наук, Института востоковедения РАН и Государственного Эрмитажа после смерти С.Ф. Ольденбурга и С.М. Дудина.
В архиве РАН (ф. 208, оп. 1, ед.хр. 162) хранится тетрадь в кожаном переплёте. Эта тетрадь является необходимым дополнением к двум первым тетрадям С.Ф. Ольденбурга, так как представляет собой полевой (11/12) дневник с расположенными в хронологическом порядке записями о жизни и работе экспедиционного отряда. В Приложении даны выдержки из этих записей, касающиеся непосредственно раскопок в Шикшинс [Ольденбург, 1909 (II)].
Там же (архив РАН, ф. 208, оп. 1, ед.хр. 164) и в архиве Государственного Эрмитажа (ф. РТЭ, оп. 1, д. 4, 7, 8, 12-16) хранятся рукописи С.М. Дудина, содержащие описания архитектурных памятников, заметки о стилях, технике, способах снятия и хранения живописи и скульптуры, фотографировании и т.п. Этот материал отчасти был использован и опубликован самим С.М. Дудиным в ряде популярных работ (см. [Дудин, 1916; Дудин, 1918 и др.]). Выдержки из архивных материалов Дудина (см. Приложение) приводятся в тех случаях, когда они помогают уточнить и дополнить данные С.Ф. Ольденбурга и Д.А. Смирнова.
Делая свой экспедиционный отчёт на заседании Русского комитета 2 октября 1910 г., акад. Ольденбург предъявил четыре альбома с фотографиями и планами зданий, снятыми I РТЭ, «для подношения Его Императорскому Величеству» (как «покровителю» экспедиции) [ИРКСА, протокол от 2.Х.1910, § 51]. В настоящее время три альбома фотографий архитектурных памятников Турфанского оазиса и три акварельные копии, сделанные С.М. Дудиным с росписи в пещере I в Шикшине, хранятся в архиве Санкт-Петербургского филиала Института востоковедения РАН (фонд С 8/6-8/8).
В 1931-1933 гг. археологические коллекции, собранные первой (1909-1910) и второй (1914-1915) туркестанскими экспедициями акад. С.Ф. Ольденбурга, были переданы на постоянное хранение в Отдел Востока (тогда — Сектор Востока) Государственного Эрмитажа. С августа 1935 г. этот материал представлен в постоянной экспозиции музея, разработанной и осуществленной под непосредственным руководством С.Ф. Ольденбурга его учеником и преемником в исследовании искусства Центральной Азии А.С. Стрелковым.
* * *
Первым археологическим объектом, на котором 22 августа 1909 г. начала свою работу I РТЭ, стали руины большого буддийского монастыря в урочище Шикшин Карашарского оазиса. Он расположен на полпути между городами Карашар и Курля. С.Ф. Ольденбург назвал этот памятник Шикшинским Мин-уем. [3]
Карашар — один из наиболее значительных оазисов, лежащих на главной магистрали северного пути Центральной Азии. На западе он граничит с Кучаром, на востоке — с Турфанским оазисом (Гаочаном китайских источников). «На восток до Гаочана 900 ли, на запад до Кучи — тоже 900 ли», — говорит о местоположении этого княжества «История Северных Дворов» [Бичурин, 1950, т. 2, с. 284].
Для многих периодов истории Карашара нет сколько-нибудь чётких сведений. По словам китайских династийных хроник, «западные владения взаимно поглощали друг друга и события, случавшиеся у них, невозможно ясно представить» [Бичурин, 1950, т. 2, с. 277]. Как сообщает «История Младшего Дома Хань», «сие владение со всех четырёх сторон окружено большими горами и смежно с Кучею. Проходы через крутые теснины легко защищались» [Бичурин, 1950, т. 2, с. 235]. Именно стратегически важное положение Карашара вызывало в течение многих веков настойчивое стремление Китая держать этот район под своим контролем. С не меньшим упорством Карашар вёл борьбу со Срединным царством за свою независимость. Китайские анналы постоянно сообщают о карательных экспедициях для «умиротворения» карашарцев, восстававших или просто отвергавших политические притязания китайских императоров. «В конце правления Юн-пьхин (Юн-пин), 75, владетели харашарский и кучарский соединенными силами напали на [китайского] наместника Чень Му (Чэнь-Му) и помощника пристава Го Сюнь и убили их; сверх сего побили до 2000 войска. В шестое лето правления Юн-юань, 94, наместник Бань Чао собрал войска разных владений, чтоб вооружённою рукою наказать владения Харашар, Аксу, Халга-амань и Шань-го. Он отрубил головы владетелю харашарскому и халга-аманьскому и по почте препроводил их в столицу, где они вывешены были перед воротами иностранного подворья» [Бичурин, 1950, т. 2, с. 235].
Однако этот успех оказался столь же эфемерным, как и предыдущие, и уже при Ань-ди (107-124) «Западный край отложился» и сын Бань Чао, Бань Юн, снова пытается «восстановить спокойствие» [Бичурин, 1950, т.2, с. 237]. И позднее, «полагаясь на крепость местоположения, харашарцы часто грабили посланников Срединного Государства. Тхай ву[-ди] (Тай У-ди, 424-452) ...указал князю Ван Ду-гуй усмирить их» [Бичурин, 1950, т. 2, с. 256].
Не ограничиваясь подобными «умиротворениями», Китай постоянно старается сталкивать друг с другом осёдлые государства и кочевые народы, осуществляя исконную политическую доктрину империалистов — «руками варваров побеждать варваров». Тем не менее ощутимых успехов в своей западной политике Китаю удается добиться на некоторое время только с приходом к власти Танской династии (618-907), когда, используя распад Тюркского каганата, Китай смог утвердить в Восточном Туркестане своё военное присутствие и культурное влияние [Бичурин, 1950, т. 2, с. 295-296]. В 692 г. Карашар, так же как Кучар и Турфан на севере и Хотан на юге, становится одним из «четырёх гарнизонов» — военных баз танского Китая на «шёлковых путях». По-видимому, к этому времени экономика оазиса переживает значительный упадок, так как, несмотря на упоминание о плодородии принадлежащих Карашару земель, (12/13) танские хроники говорят, что «харашарское владение по его малости и малолюдности не в состоянии было содержать приезжающих гостей и посланников», поэтому «императрица Ву-хэу (У-хоу, 684-705) предписала главноначальствующему четырёх инспекций (гарнизонов) запретить посланцам часто забирать лошадей, а нечиновным требовать мясной пищи» [Бичурин, 1950, т. 2, с. 296].
Однако те же источники сообщают, что «Янки или Харашар... древнее владение, существовавшее уже при династии Хань» (т.е. на рубеже нашей эры) [Бичурин, 1950, т. 2, с. 285]. И в это время здесь уже было довольно многочисленное осёдлое население, занимавшееся хлебопашеством, садоводством, разведением коней и верблюдов, особенно высоко ценившихся в Китае. По-видимому, уже в первых веках нашей эры карашарцы переняли у своих восточных соседей культуру шелководства.
Вопрос о том, какой народ был аборигеном этой страны, до сих пор остаётся нерешенным [Бартольд, 1977, т. 9, с. 520-521]. Открытие европейскими, в том числе и русскими, путешественниками письменных памятников на ранее неизвестных языках индоевропейской группы [Бартольд, 1977, т. 9, с. 333] позволило предположить, что в древности Восточный Туркестан был населен носителями этого языка — тохарами [Бартольд, 1977, т. 9, с. 520; Краузе, 1959, с. 39, 43-45; Levi, 1913, с. 311, 338; Stein, 1921, с. 1188]. Бóльшая часть этих документов представляет обрывки буддийских сочинений, а также караванные пропуска, деловые записи и письма. Исторические хроники вэйского (V-VI вв.) и танского (VII-IX вв.) времени говорят, что у карашарцев «письмо одинаковое с индийским. Поклоняются духу неба и купно следуют закону Шагя-мониевому (т.е. буддизму)» [Бичурин, 1950, т. 2, с. 255]. О том, что Карашар в течение долгого времени был культурным буддийским религиозным центром, сообщает в своих записях китайский паломник Фа-сянь (около 400 г. н.э.), посетивший буддийские святыни Западного края. В Карашаре, по его словам, он нашёл значительное количество буддийских монастырей и более 4000 монахов, изучающих хинаяну [Stein, 1921, с. 1181].
Посетивший Карашар двумя веками позднее Сюань-цзан говорит, что «в царстве тохарском ведут записи дел и событий, имеют много книг, ещё больше, чем в царстве согдийском» [Цзи Сянь-линь, 1959, с. 139]. Он сообщает также о том, что встретил в Карашаре около 2000 монахов школы сарвастивадинов, проживающих более чем в десяти монастырях. Нужно думать, что в число этих монастырей входил и большой Мин-уй Шикшина, который стал первым объектом исследования I РТЭ.
Как и соседние — Кучарский и Турфанский — оазисы, Карашар имел свои, по-видимому очень старые, культурные традиции в области искусства.
Значение культурного очага, и в особенности буддийского религиозного центра, Карашар сохраняет и тогда, когда он входит в состав сложившегося в середине IX в. уйгурского княжества [Бартольд, 1968, т. 5, с. 580-582]. По-видимому, уйгурский период был временем наибольшего процветания шикшинского монастыря. Уйгурская феодальная верхушка, приняв буддизм, оказывала деятельную поддержку этой религии, в то время господствующей среди населения северо-восточной части Восточного Туркестана.
В росписях шикшинских храмов постоянно встречаются изображения донаторов — знатных уйгуров в их характерных национальных одеждах. В этих же храмах находили обрывки рукописей и вотивные надписи на уйгурском языке. Уничтожение в начале XIII в. монголами уйгурского государства было, повидимому, последним сокрушительным ударом по некогда цветущей осёдлой цивилизации Карашара [Малявкин, 1974, с. 6].
А. Стейн, посетивший Карашарский оазис годом раньше, чем I РТЭ, говорит о поразительном несоответствии природных условий этой области, самой существенной особенностью которой является «изобилие воды», и слабом использовании этих условий для земледелия. Он был поражён несоразмерностью возделанных и пригодных для этого, но пустующих участков. Как А. Стейн, так и ряд других исследователей Восточного Туркестана склонны объяснить упадок земледелия и вообще жизни осёдлого населения Карашарского оазиса особой привлекательностью для кочевников обильно орошаемых пастбищ в поймах многочисленных рек и по берегам озера Баграчкуль. Постоянные вторжения с севера и с востока различных, в основном монгольских, кочевников вытеснили старое осёдлое население [Stein, 1921, с. 1180].
Весьма сложным до сих пор является вопрос о датировке художественных памятников Шикшина. Большинство учёных, говоря об искусстве Восточного Туркестана, основываются на своих наблюдениях над памятниками южных оазисов (Хотана, Мирана и др.) и северных (Кучара и Турфана) и, по существу, обходят молчанием Карашар, вообще менее изученный. С.Ф. Ольденбург подчёркивал преждевременность каких-либо суждений и попыток точно датировать этот материал, указывая на недостаточную в то время его изученность [Ольденбург, 1914(II), с. 5].
Сейчас, несомненно, имеется больше данных, с помощью которых можно в некоторых случаях уточнить время создания того или иного памятника, хотя прямых и точных доводов для этого нет. Нумизматика, так часто помогающая археологам, в данном случае немного может прибавить к нашим сведениям, так как собранные I РТЭ и другими экспедициями монеты, почти исключительно танского чекана, являются подъёмным материалом [Ивочкина, 1975, с. 27-38; Stein, 1921, с. 1187, 1189]. Вотивные надписи не дают никаких дат. Некоторую помощь оказывают находки документов на тохарских языках, датирующиеся V-VII вв. [Иванов, 1959, с. 8]. Более всего могут рассказать некоторые реалии, изображённые в росписях и скульптуре, а также стиль и манера, в которой они выполнены. Хотя последнее является ещё во многих отношениях делом будущих исследований.
[1] Легенда о похищении грены, проникновении на Запад тайны шелководства и обработки шёлка известна в нескольких версиях. Одну из них сообщает Сюань-цзан в связи с почитанием в Хотане божеств шёлка. Другая, о привозе грены в Византию в царствование Юстиниана из страны Сериндия, приводится Прокопием Кесарийским [Пигулевская, 1951, с. 195].[2] Едва ли не единственной публикацией материалов I РТЭ, кроме упомянутого «Краткого предварительного отчёта» С.Ф. Ольденбурга, оказываются несколько популярных статей С.М. Дудина, напечатанных в журнале «Архитектурно-художественный еженедельник» № 6, 10, 12, 22, 31 за 1916 г., в том же году выпущенных отдельной книжкой, и в сборнике МАЭ № V за 1918 г. Из собранных I РТЭ в Шикшине памятников искусства немногие воспроизведены в путеводителях к выставкам и на открытках.[3] «Мин-уй» («тысяча домов») — обычное среди современного тюркоязычного населения Восточного Туркестана название развалин буддийских монастырей. Этим же названием пользуется А. Стейн для обозначения шикшинского наземного комплекса [Ольденбург, 1914 (II), с. 5; Stein, 1921, с. 1182 и сл.].
наверх |
