Н.Л. Членова

Происхождение и ранняя история племён тагарской культуры.

// М.: 1967. 300 с.

Георгию Францевичу Дебецу

Введение.

Южная Сибирь — Алтай и юг Красноярского края — в глубокой древности была одним из передовых районов. Здесь жило многочисленное население с высокой культурой. Оно оставило множество памятников — курганов и поселений, давно обративших на себя внимание исследователей. Особенно богата ими южная часть Красноярского края. Из этих древних культур самая богатая, без сомнения, тагарская, которой и посвящена настоящая работа.

Тагарская культура была распространена в VII-III вв. до н.э. в южной части Красноярского края, или Минусинской котловине. Этот крошечный район Сибири, не составляющий и 1% всей её территории, по европейским масштабам выглядит, однако, несколько более внушительно: площадь его превышает площадь Австрии и равна почти трём Албаниям; она в три раза больше Крыма и значительно превышает Дагестанскую, Кабардино-Балкарскую, Чечено-Ингушскую и Северо-Осетинскую автономные республики, вместе взятые. Такова территория, скромно именуемая Минусинской котловиной.

Жители Минусинской котловины, сибирские современники скифов Причерноморья и саков Средней Азии и Казахстана, создали своеобразную культуру, основанную на земледелии и скотоводстве и оказавшую очень большое влияние на развитие других районов Сибири. Они развили великолепную бронзовую металлургию, совершенствовали и распространяли средства передвижения, в первую очередь верховую езду, создали своеобразное и высокое прикладное искусство, вели торговлю с отдалённейшими районами. Особенно развито было производство бронзовых вещей. По богатству ими тагарская культура превосходит все известные до сих пор культуры бронзового и раннего железного века. Коллекции тагарских бронзовых вещей хранятся в 19 музеях СССР, причём Минусинский музей и Государственный Эрмитаж насчитывают их по нескольку тысяч. Они есть также во многих зарубежных музеях.

Тагарские курганы Минусинской котловины даже сейчас, несмотря на уничтожение и распашку многих из них, всё ещё исчисляются тысячами. Они давно уже привлекали исследователей. Впервые на них обратили внимание ещё в XVIII в. Г.Ф. Миллер и И.Г. Гмелин. В 60-х годах

(3/4)

XIX в. раскопками тагарских курганов занимался В.В. Радлов, а с 80-х годов — Д.А. Клеменц, И.П. Кузнецов-Красноярский, И.Т. Савенков и в особенности А.В. Адрианов. После революции тагарские курганы исследовали С.А. Теплоухов, Г.П. Сосновский, С.В. Киселёв, В.П. Левашева, В.Г. Карцов, А.Н. Липский, Р.В. Николаев, М.П. Грязнов и др. Благодаря всем этим раскопкам получен огромный материал, который вместе с многочисленными случайными находками тагарских бронз составляет прочную базу для изучения тагарской культуры в самых разных её аспектах. До революции исследования здесь сводились в основном к накоплению материала и вещеведению. Подлинным разделом исторической науки сибирская археология стала лишь после революции, когда основной её задачей стало изучение социально-экономических отношений древних народов Сибири, их этнической и гражданской истории.

Изучение тагарской культуры велось в различных направлениях. В 20-х годах С.А. Теплоуховым была создана первая научная хронологическая классификация древних культур Минусинского края, не потерявшая своего значения и до сих пор. Тагарская культура (которая названа С.А. Теплоуховым минусинской курганной) поставлена им между культурами карасукской и таштыкской. Абсолютные даты для неё были установлены лишь приблизительно — в пределах I тыс. до  н.э. [1] Сама она была разделена С.А. Теплоуховым на четыре последовательные хронологические стадии, в основу деления положено изменение погребальных сооружений.

Другая хронологическая классификация принадлежит С.В. Киселёву, который ввёл и самоё название «тагарская культура». В 1929 г. в специальной работе [2] он подразделил эту культуру на три стадии, первую из которых датировал X-VII вв. до  н.э., вторую — VII-IV вв. до н.э., а третью — III в. до  н.э. — рубежом нашей эры. В основу классификации были положены вещи из тагарских курганов, привлекались датированные аналогии из Северного Причерноморья и области распространения ананьинской культуры. Впоследствии С.В. Киселёв несколько меняет абсолютные даты стадий тагарской культуры: первая стадия датируется им VII-V вв. до н.э., вторая — V-I вв. до н.э., третья — I в. до н.э. [3]

Третья хронологическая классификация, разработанная М.П. Грязновым в его лекциях о минусинской культуре, прочитанных на историческом факультете ЛГУ в 40-50-х годах, по существу является уточнённой классификацией С.А. Теплоухова. М.П. Грязнов, сохраняя его четыре этапа, даёт им названия и приводит абсолютные даты: первый этап — баиновский (VII в. до  н.э.), второй — подгорновский (VI-V вв. до  н.э.), третий — сарагашенский (IV-III вв. до н.э.) и четвёртый — тесинский (II-I вв. до н.э.). В основе классификации по-прежнему лежит изменение погребальных сооружений, но учитывается и погребальный инвентарь в большей степени, чем у С.А. Теплоухова. Каких-либо обоснований абсолютных дат М.П. Грязновым не приводилось.

Хронологические классификации С.В. Киселёва и М.П. Грязнова по существу мало отличаются друг от друга: совпадают даты начала и конца тагарской культуры, несколько отличается только внутреннее членение. В настоящее время точно установлена дата начала тагарской культуры — VII в. до н.э., что имеет для настоящей работы важное значение.

Изучалось также тагарское производство (работы В.П. Левашевой, [4] Ю.С. Гришина, [5] упоминавшийся уже раздел сводной работы С.В. Кисе-

(4/5)

лёва), есть специальные работы о тагарской металлургии, [6] земледелии и скотоводстве, в частности об оросительных каналах. [7]

Ещё в 80-х годах XIX в. исследователи тагарских курганов обратили внимание на черепа погребённых, относящиеся к европеоидному типу. Наличие в глубине Сибири в древности европеоидного населения не могло не вызвать интереса. Появились работы, стремящиеся объяснить эту загадку. Здесь особенно нужно отметить работы Г.Е. Грум-Гржимайло «Почему китайцы рисуют демонов рыжеволосыми?» (1899 г.), «Белокурая раса в Средней Азии» (1909 г.) и особенно «Описание путешествия в Западный Китай», одна из глав которой посвящена древнему европеоидному населению Центральной Азии, о котором сообщают китайские летописи. [8] Г.Е. Грум-Гржимайло сопоставляет племена, упоминавшиеся в летописях, — динлинов, бома — с людьми, похороненными в курганах Минусинской котловины, и приписывает динлинам памятники различных археологических эпох этой территории. В работе собран огромный материал, и многие её положения, как показал Л.Н. Гумилев, [9] сохранили своё значение до сих пор. Однако другие выводы Г.Е. Грум-Гржимайло устарели, в частности вывод о принадлежности динлинам памятников самых различных археологических эпох: от культур II тыс. до н.э. до VI-VIII в. н.э., в то время как европеоидные черепа, которые можно было бы сопоставлять с динлинами, находились в курганах всего лишь нескольких эпох. Такая неточность была неизбежна во времена, когда не существовало ещё хоть сколько-нибудь разработанной хронологии минусинских памятников древности. Г.Е. Грум-Гржимайло приписывал все культурные достижения и все, с его точки зрения, положительные духовные и физические качества азиатских народов «белокурым динлинам» или народам, имеющим «примесь динлинской крови». Дошло до того, что даже у чукчей и тунгусов он усматривал эту примесь «нордической расы», чтобы объяснить их культурные достижения и высокие духовные качества. Такая точка зрения, смыкающаяся с позднейшими расистскими теориями, конечно, совершенно неприемлема в советской науке, о чём в своё время уже писал А.И. Ярхо. [10]

К динлинам относит сибирские древности и такой серьёзный исследователь, как Н.А. Аристов, [11] но из-за отсутствия в то время хронологии этих древностей он не смог конкретизировать свою мысль.

Принципиально иным путём подошли к решению вопроса о древнем европеоидном населении Южной Сибири советские учёные, поставив его на прочную антропологическую базу. В 1931 г. вышла статья Г.Ф. Дебеца «Ещё раз о белокурой расе в Центральной Азии», [12] где автор, изучив тагарские черепа с помощью новейшей антропологической методики, убедительно доказал, что носители тагарской культуры действительно принадлежали к европеоидной расе и что вполне правомерны попытки сопоставления их с динлинами. Изучив также черепа предшествующих эпох, Г.Ф. Дебец пришёл к выводу о том, что прямыми предками людей тагарской культуры было более древнее европеоидное население Минусинской котловины — носители афанасьевской культуры. [13] Г.Ф. Дебец отмечает, что тагарские черепа действительно близки «северной pace», но объясняется это «не прямым родством с нордическим типом Европы,

(5/6)

а стадиальной близостью обоих типов, сравнительно близко стоящих к протоевропейскому». [14] Выводы Г.Ф. Дебеца о генетической связи тагарского населения с афанасьевским были впоследствии подтверждены на новом материале В.П. Алексеевым. [15]

Наконец, ещё один аспект, в котором изучалась тагарская культура, тесно связанный с предыдущим, — это вопрос об её происхождении и связях с другими древними культурами. Проблема происхождения тагарской культуры не служила предметом специального исследования, но попутно затрагивалась в разных работах. В решении её наметилось два направления. Первое предполагает автохтонное происхождение тагарской культуры и генетическую связь её с предшествующей ей карасукской культурой. Эта точка зрения проводится в упомянутых уже работах С.А. Теплоухова и М.П. Грязнова, которые предполагают, что каждая из культур Минусинской котловины происходит от предыдущей: андроновская — от афанасьевской, карасукская — от андроновской, тагарская — от карасукской и т.п. Авторы исходят при этом из того, что на одной территории в одну и ту же эпоху не могут одновременно жить два или несколько разных народов с разной культурой и исключают самую возможность каких бы то ни было передвижений народов на более или менее далёкие расстояния. В качестве прямых свидетельств о перерастании одной культуры в другую, в частности карасукской в тагарскую, приводятся так называемые переходные памятники, сочетающие черты предшествующей (карасукской) и последующей (тагарской) культуры. При этом игнорируются глубокие отличия подавляющего большинства вещей этих двух культур, сходство этих вещей с другими, нередко более ранними, с других территорий, резкое различие физического типа носителей карасукской и тагарской культур и столь же явное сходство носителей тагарской культуры со скифами Причерноморья и с носителями афанасьевской и андроновской культур. Если в 20-х годах, когда были написаны работы С.А. Теплоухова, такая точка зрения была до известной степени правомерна, то в настоящее время, с накоплением перечисленных выше резко противоречащих ей археологических и антропологических фактов, она по существу лишилась всякой опоры.

Тезис о том, что на одной и той же территории в одно и то же время не могут жить два или несколько различных народов с различной культурой, находится в резком противоречии с данными этнографии, которой известно множество таких фактов. Приведу некоторые из них. На территории Дагестана, Кабардинской, Чечено-Ингушской и Северо-Осетинской автономных республик, общая площадь которых, как уже было сказано, меньше Минусинской котловины, живёт около сорока различных народов, говорящих на различных языках. Правда, Северный Кавказ — горная страна, где обособленность различных этнических групп гораздо больше, чем на равнине. Допустимо ли, что на равной площади, но в основном равнинной, может жить одновременно в 20 раз меньшее число народов (если их два) или в 13 раз меньшее (если их три)? По-видимому, в таком предположении нет ничего невероятного. Фактически к приходу русских в Минусинской котловине и её ближайших окрестностях жило гораздо большее число народов — хакасы, арины, асаны, маторы, койбалы, говорившие на языках тюркских, кетских и самодийских. Такие сосуществования на одной территории в этнографии даже не исключение, а правило, причём очень часто эти народы живут чересполосно (якуты и эвенки на нижней Лене и Яне; [16] узбеки, таджики, киргизы, каракалпаки, татары, башкиры в Ферганской долине; [17] узбеки,

(6/7)

таджики, туркмены, казахи на нижнем Зеравшане. [18] Здесь даны примеры, когда народы, различные по языку и материальной культуре, имеют один и тот же тип хозяйства; число этих примеров, разумеется, можно увеличить во много раз. Известны, наконец, случаи, когда даже небольшой народ, живя в иноязычной и инокультурной среде, сохранял в течение многих веков свой язык и культуру. Один из поразительных примеров представляют лужичане — славянский народ, с IX в. живущий на Шпрее, под Берлином, и сохранивший до настоящего времени, несмотря на все попытки ассимиляции со стороны немцев, свой язык, фольклор и даже национальную одежду.

Что же касается отрицания самой возможности передвижения племён и народов на далёкие расстояния и априорного утверждения автохтонности любой археологической культуры, то в настоящее время подобные взгляды не разделяются большинством советских археологов.

Другие авторы, касавшиеся проблемы происхождения тагарской культуры, прежде всего обращали внимание на сходство тагарских древностей со скифскими. Впервые эта мысль высказана в докладе Н.М. Ядринцева «О следах азиатской культуры в южнорусских и скифских древностях» [19] и вышедшей почти одновременно с ним работе П. Рейнеке. [20] Оба автора, приведя ряд параллелей между скифскими и сибирскими категориями вещей, утверждают, что вещи эти проникали в Причерноморье из Сибири. При этом П. Рейнеке считает Сибирь передаточным звеном между Китаем и Причерноморьем, а местом изобретения скифо-сибирских вещей — Китай, несмотря на то, что это противоречит им же самим приведённым датам китайских вещей, более поздним, чем скифские.

Гипотеза П. Рейнеке совершенно устарела. Мысль о происхождении скифской культуры из Сибири развивалась впоследствии также Э. Миннзом, [21] который считал сибирские вещи, в основном оружие, более древними, чем скифские, на том основании, что сибирские изготовлены из бронзы, а скифские — из железа. В настоящее время, с разработкой хронологии сибирских древностей, выявившей синхронность тагарской и скифской культур, эта точка зрения устарела. Противоположная — о происхождении тагарской культуры, в частности её звериного стиля, из Северного Причерноморья — высказывалась Б.В. Фармаковским и С. Прушевской без особой аргументации. [22] Эта точка зрения сейчас почти не имеет сторонников, за исключением Б.Н. Гракова и А.И. Мелюковой, которые, ограничивая термин «скифская культура» пределами степного Северного Причерноморья, писали в 1952 г., что в Средней Азии и Сибири, кроме стрел, нет оружия скифского типа, что «скифская триада» (оружие, конский убор и звериный стиль) «в полном наборе встречается только в Северном Причерноморье... откуда она чем далее на восток, тем более утрачивает свой целостный облик», и, следовательно, родину этой триады вернее всего искать в Северном Причерноморье. Причину проникновения вещей скифского типа в Сибирь Б.Н. Граков и А.И. Мелюкова видят в развитии кочевых форм быта, в торговле. Средняя Азия, по мнению этих авторов, в происхождении «скифской триады» роли не играла: «В Средней Азии пока что очень мало аналогичных находок, да и все они много моложе не только причерноморских, но и ананьинских и тагарских, и с ними связанных. Все они ещё к тому же и случайны». [23]

(7/8)

С этим трудно согласиться. Возникновение «скифской триады» в Причерноморье не подтверждается никакими фактами. Ни один из её компонентов не имеет предшественников в срубной культуре, распространённой здесь до скифской; все они появляются здесь уже вполне развитыми, на что обращал внимание ещё М.И. Ростовцев. Предположение о распространении вещей «скифского типа» из Причерноморья в Сибирь путём торговли плохо согласуется с тем, что в Минусинской котловине совершенно нет акинаков, идентичных скифским, но есть очень много кинжалов, напоминающих акинаки гораздо больше, чем какие бы то ни было другие кинжалы нескифского типа; что все тагарское оружие и тагарские удила — бронзовые в отличие от скифских железных. Совершенно необъяснимы по этой теории такие факты, как отчётливая генетическая связь древнейшего тагарского оружия и звериного стиля с соответствующими карасукскими категориями, в то время как в Северном Причерноморье таких прототипов оружия и звериного стиля нет. Наконец, за 13 лет, прошедших со времени написания разбираемой работы, благодаря новым исследованиям существенно изменились наши представления и о предскифском периоде в Северном Причерноморье и о сакском периоде в Средней Азии и Казахстане, и они всё больше противоречат мнению о зарождении «скифской триады» в Причерноморье.

С.В. Киселёв, специально не занимавшийся вопросом о происхождении тагарской культуры, в своей монографии высказывает по этому поводу ряд мнений, которые сочетают обе точки зрения: об автохтонном происхождении тагарской культуры и влиянии на неё культуры скифов Причерноморья. Его концепцию можно представить так: тагарская культура генетически связана с карасукской, доказательством чего служат «переходные карасук-тагарские могильники», где сочетаются черты карасукской и тагарской культур. В то же время некоторые элементы тагарской культуры, в первую очередь звериный стиль, — следствие влияния культуры скифов Причерноморья. Каким образом осуществлялось это влияние — не разъясняется, но, по-видимому, подразумеваются обмен и заимствования, а не передвижения населения. [24] Представление о формировании тагарской культуры как о длительном и сложном процессе, в котором участвовали и местные дотагарские и пришлые элементы, близко и автору данной работы, однако в вопросе о том, какие именно местные элементы заложили фундамент тагарской культуры и откуда явились элементы пришлые, он не разделяет точки зрения С.В. Киселёва.

Перечисленные теории, несмотря на всю их противоречивость, сходятся в том, что тагарская культура может быть включена в число культур скифского мира. Это важнейшее для данной работы положение в настоящее время можно считать твёрдо установленным. Перейдём к изложению теорий, объясняющих сходство тагарской культуры с культурой скифов Причерноморья. В сибирской археологической литературе первым представителем этого направления был В.М. Флоринский. В книге «Первобытные славяне», теперь сильно устаревшей, он высказывает интересные мысли о связи сибирской бронзовой металлургии с древнейшими культурными очагами — Двуречьем и Передней Азией. [25] Несравненно лучше та же мысль обоснована в трудах В.А. Городцова и М.И. Ростовцева. Ещё в 1910 г. в сводной работе «Бытовая археология» В.А. Городцов на основе детального изучения культур бронзового века Старого Света пришёл к выводу о том, что «культура Сибири, как и других областей Восточной Азии, в пору бронзовых орудий, судя по данным современной археологии, развивалась под живым влиянием среднеазиат-

(8/9)

ского и отчасти месопотамского очагов культурной базы... Несмотря на большие пробелы в археологических исследованиях Средней Азии и Сибири, всё же можно проследить, как среднеазиатская культура распространяла своё влияние в сторону Алтайских гор. Впоследствии сибирская культура совершенно обособилась, явившись оригинальным очагом, высылавшим далеко лучи своего влияния». [26] Этот вывод и блестящий разбор тагарского бронзового инвентаря, произведённый В.А. Городцовым, сохранили значение и до сих пор и заслуживают пристального внимания. В более поздней работе «Культуры бронзовой эпохи в Средней России» В.А. Городцов в связи с разбором некоторых категорий тагарских бронзовых ножей вновь приходит к выводу о тесной связи «сибирской бронзовой культуры» (т.е. тагарской) с Месопотамией. [27]

К проблеме взаимоотношений тагарской и скифской культур неоднократно обращался и М.И. Ростовцев, главным образом в связи с проблемой звериного стиля, но также и при изучении скифских кинжалов и секир. Он считает, что «западносибирский звериный стиль... и южнорусский... вышли из одного источника и питаются им всё время; южнорусский, несомненно, в отдельных случаях влияет на западносибирский, но в общем оба развиваются параллельно, причём южнорусский находится в теснейшем контакте с ионийским, сибирский же сохраняет более близкую связь с прародиной стиля, общей и для него и для южнорусского». [28]

Выводы М.И. Ростовцева о месте происхождения звериного стиля несколько менялись на протяжении его жизни: первоначально он считал этим источником Малую Азию и Иран «эпохи персидской и доперсидской», [29] позднее — Элам и Урарту, [30] затем Туркестан, [31] но он всегда имел в виду обширную территорию, расположенную где-то между Причерноморьем и Сибирью, южнее обеих этих областей, соприкасающуюся с цивилизациями Месопотамии. В целом культуру Западной Сибири, синхронную скифской, М.И. Ростовцев считает культурой «несомненно, определённо восточного типа, связанного с древним Эламом и алародийским миром». [32] Характерное для М.И. Ростовцева, как и для В.А. Городцова, рассмотрение каждого явления в связи с другими, на широком историческом фоне, с привлечением широких аналогий — это путь единственно правильный для решения проблемы происхождения скифской культуры, и в этом главная ценность наследия М.И. Ростовцева и В.А. Городцова.

Такой подход к решению скифской проблемы характерен и для многих советских учёных. Долгое время скифская общность на обширных пространствах Евразии в соответствии с учением Н.Я. Марра ошибочно рассматривалась как стадиальная, однако и тогда многие исследователи не отрицали широких связей и взаимодействия элементов культуры на этой территории и связей скифского мира с древнейшими культурными центрами — Месопотамией и Ираном. Так, например, Б.Б. Пиотровский писал в «Археологии Закавказья» (1949): «Народы, объединённые общим термином „скифы”, были близки друг другу по культуре. Археологическое изучение степей Восточной Европы и Азии выявляет характерные черты скифской стадии развития общества, выражающиеся определёнными общими элементами, одинаковыми формами предметов материальной культуры и искусства. Эту стадиальную общность не сле-

(9/10)

дует понимать как самостоятельный процесс, без взаимодействия отдельных племён и даже крупных союзов племён. Скифское общество, как показывает археологический материал, характеризуется именно широкими связями и взаимным скрещением культурных и этнических элементов... Последние работы, посвящённые тем племенам и тому обществу, которое мы уверенно называем скифским, с очевидностью показывают, что подойти к правильному разрешению скифской проблемы можно, лишь изучая древнее общество VII-VI вв. до н.э. на широкой территории, включая в неё Закавказье и Среднюю Азию». [33]

С преодолением ошибочных положений теории Н.Я. Марра этот подход к решению скифской проблемы решительно возобладал в советской археологии. Этому способствовали и новые открытия в европейской и в азиатской частях скифского мира. А.И. Тереножкин, исследуя предскифские памятники лесостепного Приднепровья, генетически связанные с памятниками скифской эпохи на этой территории, обнаружил, что они имеют отчётливо выраженную связь с карасукскими в Сибири: «Изучение предскифского периода на юге России и на территории Украины, — пишет он, — приводит нас к выводу, что в разработке проблемы происхождения скифов и сарматов, как она сложилась в настоящее время в археологии, оказались учтёнными только местные факторы. По-видимому, в состав скифских и сарматских племён, действительно, были вовлечены какие-то группы древнего срубного и андроновского населения, что находит подтверждение в фактах местной культурной преемственности, которые наблюдаются археологией и антропологией. Однако достаточно яркие свидетельства о сибирском элементе в материальной культуре доскифского и раннескифского времени на нашем юге, распространяющемся вплоть до Средней Европы, говорят о том, что проблема происхождения собственно скифов должна прежде всего разрабатываться в свете археологических исследований Сибири, Казахстана и Алтая. Все приводит нас к убеждению, что, согласно мнению А.А. Иессена, родину скифов нужно искать в глубинах Азии, а не в Европейской части СССР». [34]

В последние годы в связи с находкой клада в Саккызе (Курдистан) были высказаны мнения о происхождении скифского искусства где-то в этом районе, т.е. была подтверждена на новом материале концепция М.И. Ростовцева и его последователей. Такую мысль высказывал, например, X. Потратц. [35] К сходному выводу пришёл М.И. Артамонов: «Если клад из Зивие признать за погребение маннейского вождя, то представленное в нём искусство, отличающееся от ассирийского, скорее всего было общим для всех народов Северного Ирана, этнически и исторически тесно связанных не только между собой, но и с номадами степей Евразии, вследствие чего оно и легло в основу искусства и европейских скифов и азиатских саков». [36]

Наконец, открытые в последние годы Хорезмской экспедицией в низовьях Сыр-Дарьи памятники предскифской и архаической скифской эпохи позволили С.П. Толстову вновь вернуться к постановке проблемы в целом: «Скифология у нас развивалась преимущественно в аспекте Восточной Европы. Но на среднеазиатской территории, на территории Сибири накоплен огромный материал, который требует своего обобщения и изучения в тесном содружестве со специалистами по европейской скифологии. И я не сомневаюсь, что на почве этого объединения специалистов по истории европейской и азиатской Скифии советская наука скифоло-

(10/11)

гия в широком смысле слова сделает очень значительный рывок вперёд и займет ведущее место в мировой науке». [37]

Предмет настоящей работы — происхождение тагарской культуры, этническая и гражданская история её носителей на протяжении VII-V вв. до н.э. Эта проблема почти не разрабатывалась в археологической литературе. Она имеет две стороны: 1) связь тагарской культуры с более ранними культурами Южной Сибири, и в первую очередь с предшествующей ей карасукской, и 2) сходство тагарской культуры с синхронными ей культурами скифов Причерноморья и саков Средней Азии, Казахстана и других районов, ибо тагарская культура — одно из звеньев скифо-сибирских культур, распространённых на обширной территории от Причерноморья до Ордоса; территория эта охватывает в основном степную и лесостепную зоны Евразии. Такие области как Западная Европа, Индия, Юго-Восточная Азия не входят в эту зону, хотя в них уровень общественно-экономического развития был не ниже, чем в скифском мире.

Вопрос о причинах сходства многих категорий вещей на этой территории давно привлекал внимание исследователей. Мнение о самостоятельном, конвергентном появлении одинаковых вещей в разных частях скифского мира представляется маловероятным, так как, во-первых, сходство этих вещей не вызывается общностью уровня общественно-экономического развития; во-вторых, оно распространяется на такие вещи или их детали, которые никак не связаны с практическим применением в производстве, на войне или в быту. Однородность географической среды, возможно, играла некоторую роль в процессе формирования скифо-сибирской общности, но также не объясняет появления многих сходных предметов и их деталей в пределах названной зоны. При рассмотрении проблемы возникновения комплекса сходных признаков материальной культуры надо иметь в виду, что и на предшествующих стадиях развития культуры степной и лесостепной полосы обнаруживают значительное родство (между андроновской и срубной, афанасьевской и ямной культурами), но это не объясняет возникновения многих новых параллелей в скифское время. Наконец, вряд ли можно объяснить схожесть ряда вещей существованием этнической общности на всей территории скифского мира, так как здесь наряду с одинаковыми элементами отчётливо обнаруживается различие в таких этнически важных показателях, как керамика, погребальный обряд, украшения и т.п., характеризующих отдельные культуры в пределах скифского мира.

Наиболее вероятным объяснением наблюдаемых фактов, по-видимому, можно считать возникновение межплеменного обмена, неизбежного на данной ступени экономического развития. В этом обмене участвовали не только племена, находившиеся на стадии начавшегося разложения первобытнообщинного строя, что было связано с появившейся возможностью накопления материальных ценностей, но и народы, уже вступившие на путь развития классового общества. Этот обмен проходил обычно несколько стадий, влияние материальной культуры рабовладельческих цивилизаций древнего мира на племена «скифо-сибирской» периферии осуществлялось в большинстве случаев не прямо, а через промежуточные этапы, что можно видеть по тем элементам культуры, которые теперь лучше изучены и позволяют детально проследить пути и время их распространения. Те же причины, которые привели к усилению роли обмена, приводили и к миграциям, также характерным для рассматриваемой эпохи. Развивавшееся скотоводство требовало расширения пастбищ. Немалую роль играло, наконец, и стремление к захвату материальных ценностей: скота, металла и т.п. Археологический материал

(11/12)

даёт в ряде случаев указания и на передвижения групп населения в эту эпоху.

Внимание к территориально удалённым типологическим параллелям — это одно из необходимых условий правильного понимания исторических явлений, которые привели к формированию тагарской культуры и в какой-то степени близких ей культур.

Первая сторона проблемы происхождения тагарской культуры уже рассматривалась нами в специальной работе «Памятники переходного карасук-тагарского времени в Минусинской котловине», [38] посвящённой памятникам дотагарского времени (с середины II тыс. до н.э. по VIII в. до н.э.), генетически связанным с тагарской культурой. В данной книге разбираются материалы собственно тагарской культуры (VII-V вв., до н.э.), причём вначале рассматриваются те категории вещей, которые обнаруживают сходство с вещами скифов Причерноморья и саков Средней Азии (глава I «Тагарское оружие и конский убор VII-V вв. до н.э., их происхождение и развитие. «Тагарские бронзовые зеркала и котлы», глава II «Звериный стиль в тагарской культуре VII-V вв. до н.э. и его происхождение»), затем категории вещей, которые составляют своеобразие тагарской культуры и отличают её от других культур скифского мира (глава III «Тагарские бронзовые ножи. Тагарская керамика»). Для уточнения хронологии применяется корреляционный метод в сочетании с привлечением аналогий из районов с хорошо разработанной хронологией. В заключении общие выводы сопоставляются с выводами палеоантропологии и даётся краткая реконструкция основных этапов истории тагарских племён на протяжении VII-V вв. до н.э.

Автор ставил себе задачу собрать возможно более полную информацию. В работе используется материал тагарской культуры из раскопок и случайных находок, хранящийся в пятнадцати музеях СССР: Государственном Историческом музее, Музее антропологии МГУ, Государственном Эрмитаже, Музее антропологии и этнографии АН СССР, Минусинском, Абаканском, Ачинском, Красноярском, Иркутском, Томском краеведческих музеях, Музее истории материальной культуры Томского университета, Свердловском, Казанском, Тульском краеведческих музеях и Киевском историческом. Привлечены также тагарские материалы, хранящиеся в Британском музее в Лондоне, в музеях Хельсинки, Вены, Будапешта и Сен-Жерменском, известные автору по публикациям. Всего изучено более 5200 тагарских вещей VII-V вв. до н.э. из комплексов и случайных находок, т.е. подавляющее большинство известных в настоящее время, и 602 вещи предтагарской эпохи. Автору, к сожалению, не удалось использовать некоторые материалы из раскопок последних лет: Р.В. Николаева у станции «Минусинск» (1961 г.) и Красноярской экспедиции, руководимой М.П. Грязновым (1955, 1958, 1960-1963 гг.). В работе сознательно не привлекаются наскальные рисунки ввиду того, что они требуют специального изучения на месте и датировки. Не рассматриваются и погребальные сооружения тагарской культуры, так как сведения о них могут быть в основном почёрпнуты из отчётов о раскопках за давние годы и отличаются отсутствием единообразия, так что построенные на них выводы в ряде случаев окажутся недостаточно обоснованными.

В заключение отметим, что в работе применяются некоторые методы статистики: построение корреляционного поля (глава I), критерий статистической значимости различий (главы I, III). Учитываются новейшие данные палеоантропологии и топонимики.

[1] С.А. Теплоухов, 1926; 1929; 1929а.

[2] С.В. Киселёв, 1929, стр. 257-167 [так в тексте; д.б.: 1929а].

[3] С.В. Киселёв, 1949.

[4] В.П. Левашева, 1939.

[5] Ю.С. Гришин, 1960.

[6] Л.В. Громов, I960; И.В. Богданова-Березовская, 1963; Д.В. Наумов, 1963.

[7] В.И. Фёдоров, 1952.

[8] Г.Е. Грум-Гржимайло, 1926, гл. VIII.

[9] Л.Н. Гумилёв, 1959, стр. 18-26.

[10] А.И. Ярхо, 1947, стр. 114-116, 120.

[11] Н.А. Аристов, 1897, стр. 51-52.

[12] Г.Ф. Дебец, 1931.

[13] Г.Ф. Дебец, 1932; он же, 1948.

[14] Г.Ф. Дебец, 1948, стр. 128.

[15] В.П. Алексеев, 1955; он же, 1961.

[16] См. карту в книге «Народы Сибири», 1956.

[17] «Народы Средней Азии и Казахстана», 1962, карта между стр. 164 и 165.

[18] Этнографическая карта Узбекской ССР. — Там же.

[19] Н.М. Ядринцев, 1897, стр. 176-177.

[20] P. Reinecke, 1897.

[21] Е.Н. Minns, 1913, р. 226, 261.

[22] Б.В. Фармаковский, 1914, стр. 34-37; С. Прушевская, 1917, стр. 52-53.

[23] Б.Н. Граков, А.И. Мелюкова, 1954, стр. 92-93.

[24] С.В. Киселёв, 1949, стр. 110-112, 136-146.

[25] В.М. Флоринский, 1897, стр. 388, 445-450, 491, 514.

[26] В.А. Городцов, 1910, стр. 196-198.

[27] В.А. Городцов, 1916, стр. 213.

[28] М.И. Ростовцев, 1925, стр. 339-340.

[29] М.И. Ростовцев, 1913, стр. 183.

[30] М.И. Ростовцев, 1918, стр. 45; он же, 1925, стр. 303, 340.

[31] М. Rostovtzeff, 1922, р. 197; он же, 1929, стр. 67.

[32] М.И. Ростовцев, 1925, стр. 303.

[33] Б.Б. Пиотровский, 1949, стр. 130, 126.

[34] А.И. Тереножкин, 1961, стр. 205.

[35] Н. Potratz, 1959.

[36] М.И. Артамонов, 1962, стр. 35.

[37] С.П. Толстов, 1963, стр. 45.

[38] Н.Л. Членова, 1963. См. также: Н.Л. Членова, 1964; она же, 1964а.

наверх