[ каталог выставки ]

Шлиман. Петербург. Троя.

// СПб: «Славия». 1998. 268 с. ISBN 5-88654-080-6

О.Я. Неверов

Древности из собрания Генриха Шлимана.

Генрих Шлиман прожил в нашей стране около двадцати лет, здесь он создал своё состояние и никогда полностью не порывал с Россией.

Он прибыл в Петербург 30 января 1846 года. Молодому поверенному амстердамской торговой фирмы «Шрёдер и К^о» было двадцать четыре года.

Русская столица произвела на юного Шлимана огромное впечатление, и в своих «Дневниках», а позже в «Автобиографии» он постоянно называет полюбившийся ему город «прекрасная столица России», «цель моих желаний», «мой волшебный Петербург». Он и позже будет вспоминать «огромный царский дворец, Адмиралтейство, конную статую Петра Великого и Исаакиевский собор, этот великолепный шедевр искусства...»

Жизнь Шлимана производит незабываемое впечатление, все его биографии напоминают авантюрные повести, отсюда — один шаг к романизованным жизнеописаниям. Сами их названия свидетельствуют о том, под каким углом зрения рассматривается герой: «История одного золотоискателя» Эрнеста Людвига, «Мечта о Трое» Генриха Штола, «Одна страсть — две любви» Л. и Г. Пулов, «Греческое сокровище. Биографический роман о Генри и Софье Шлиманах» Ирвинга Стоуна...

На другом полюсе неугасающего интереса к Шлиману — педантичные «уличители» его в забывчивости, искажениях, неточностях, научной недобросовестности... Страстный творческий импульс, свойственный и деяниям, и самой личности Шлимана, — причина и неумеренных восторгов его поклонников, и неуместного пыла его порицателей. Многих смущает долгий перерыв в его интересе к классическому миру, совпавший с «торговым» российским периодом биографии, в то время как сам Шлиман повторял, что его поздняя археологическая деятельность явилась выражением его детской мечты об открытии Трои. Своего друга Вимпоса Шлиман называет «архиепископом», а тот дослужился лишь до звания епископа; вымышленной оказалась история о «случайном» получении американского гражданства; неверно утверждение о том, что уже в первый год жизни в Петербурге Шлиман сумел приписаться к первой купеческой гильдии; на самом деле он вступил в гильдию лишь в 1854 году, причем не в петербургскую, а в нарвскую...

Будем помнить, что не только «Автобиография», появившаяся в печати в 1881 году, но и многие письма Шлимана (а он их написал более шестидесяти тысяч) носили откровенно полемический характер. Чтобы отстоять и утвердить своё имя перед строгим (и несправедливо строгим!) лицом учёной общественности Шлиман содержал в Лондоне специального агента по рекламе.

Когда спустя пятьдесят лет учёный пишет о мотивах детских клятв, нельзя к подобным реконструкциям относиться с подозрительностью судебного следователя, требуя доказательств. Тем более что из текста, предваряющего публикацию раскопок Илиона, вполне ясна поставленная им задача: «Я предлагаю в начале этого труда свою автобиографию (...) желая показать, как дело моих зрелых лет явилось естественным следствием впечатлений моего раннего отрочества».

Увы, страна, которую Шлиман называл не иначе, как «моя любимая Россия» («mein geliebtes Russland»), внесла свою лепту в тот мутный поток инсинуаций и оскорблений, против которого поневоле должен был бороться удачливый открыватель Эгейского мира. Кабинетные учёные, привыкшие считать героев Гомера плодом воображения, да и самого поэта тоже едва ли не подобным плодом, не могли не возненавидеть того, кто показал всему миру, что всё это — реальность. Основание для критики давали его страстная убеждённость в непогрешимости поэтического источника, порой ослеплявшая новичка, первоначальные ошибки полевого археолога, весь теоретический багаж которого состоял в спешно прослушанном в Париже курсе лекций, и тому подобное. Вот, например, пассаж из шлимановского «Илиона» «Я не могу закончить описание самых нижних наслоений, не упомянув, что на глубине 12-16 м между огромными глыбами камня я обнаружил двух жаб, а на глубине 12 м — маленькую, очень ядовитую змею. Последняя могла попасть туда сверху, но для больших жаб это невозможно. Значит, они провели в этих глубинах 3000 лет! Очень интересно увидеть среди руин Трои живые существа из эпохи Гектора и Андромахи, даже если всего лишь жабу».

После приглашения в Трою в качестве сотрудника известного немецкого естествоиспытателя Р. Вирхова такие «пассажи» прекратились.

Страстным устремлением к единственной цели можно объяснить такие приёмы «нацеленного поиска Трои, которые с точки зрения современной археологической практики кажутся нам варварскими». Вот характерные признания Шлимана в его полевом дневнике: «К несчастью, мы были вынуждены разрушить фундамент здания в 18 м длиной и 13 шириной, сложенный из огромных обработанных камней, после чего были найдены три надписи». А вот итог. подведенный самим учёным: «Чтобы открыть настоящую Трою, я был обязан пожертвовать руинами многочисленных сооружений, от которых я сохранил лишь несколько стен на севере и на юге». Когда сотрудниками Шлимана стали В. Дёрпфельд и Э. Бюрнуф, количество методических ошибок резко уменьшилось.

Однако критике подвергались и неоспоримые, казалось бы, открытия Шлимана: весь Гиссарлыкский холм объявили не древним городом, а остатками фантастического гигантского «крематория», строения, открытые учёным, от-

(66/67)

носили к византийской эпохе и так далее. В России настоящую «журнальную войну» со Шлиманом открыли два археолога: Л. Стефани и Э. Шульце. Авторитет первого из них был очень велик, с его мнением считались в Европе. Ослеплённый находками, сделанными в XIX веке в Северном Причерноморье, академик Стефани каждый раз ставил их во главу сравнения с микенскими находками Шлимана: так, получалось, что и золотые бляшки из шахтовых гробниц, и электровые маски не могли появиться раньше времени великого переселения народов. Если немецкий археолог К. Штарк считал троянские древности Шлимана «потрясающей мистификацией» и восклицал: «А кто нам докажет, что его горшки не поддельны?», — Стефани не соглашался лишь с тем, что поселение на холме Гиссарлык и есть Троя. Предметы, найденные там, такие необычные по формам и стилю декора, он соглашался считать подлинными, но не мог допустить, что они относятся ко II тысячелетию до н.э. Петербургский академик находил в них близость к скифским и готским вещам с юга России. «Дикая грубость, — писал Стефани, — своеобразие большей части найденных в микенских гробницах вещей есть результат не глубокой их древности, а напротив — позднейшего упадка искусства...» Сам Стефани находок Шлимана не видел, но высокомерно и безапелляционно судил заочно о его «ошибках» и поучал археолога из далёкого Петербурга: «Серебряная бычья голова (...) смело может быть приурочена (...) к III веку до Р.Хр.» Со слов очевидца сообщает он о тонкости листового золота микенских погребальных масок, но приговор его непоколебим: «Так как третье столетие по Р.Хр., без малейшего сомнения, время изготовления масок, найденных в южной России, то уже по одной этой причине микенские маски должны быть приурочены к столь же позднему времени». Шлиман уверен, что ему удалось открыть новый, древнейший мир догреческой цивилизации, а Стефани напаивает на своём: «Итак, в связи с южной Россией следует искать ключ к разгадке, которую нам задало существование микенских гробниц». Находки в шахтовых гробницах Микен он предлагал приписать не микенцам II тысячелетия до н.э., а готам или герулам III века, погребавшим там, якобы, своих вождей.

Э. Шульце, начав с мотива «бабочки — Психеи», якобы встреченного в микенских золотых пластинах, переходит к общему педантичному сравнению эгейских находок Шлимана с южнорусским археологическим материалом. Надо признать, русские археологи подливали масло в огонь, который разжигали в Берлине и Вене: Л. Конце объявлял троянский «клад Приама» римским, а один профессор из Франкфурта — даже венгерским или китайским! Э. Курциус в микенской «маске Агамемнона» видел лик Христа византийской работы!

Илл. 13. М.М. Антокольский. Портрет А.А. Половцова. 1887.

(Открыть Илл. 13 в новом окне)

У Шлимана ещё хватало юмора шутить. Если «клад Приама» не имеет к Приаму никакого отношения, а электровая маска владыки Микен не принадлежит ему, «ладно, если это не Агамемнон, то назовём его Шульце!» Так в афинском доме учёного стали с иронией и горечью называть эгейский шедевр именем неумолимого петербургского педанта.

Верный друг и сотрудник археолога Р. Вирхов не отказывается от полемики и в журнале «За рубежом» публикует ответную статью под заглавием «Петербургские нападки на находки Шлимана».

Справедливость требует признать, что большинство откликов русской печати на деятельность Шлимана при его жизни всё же даёт положительную оценку его личности и труду. Но особенно, как это часто бывает, признаниями заслуг учёного блистают посмертные публикации...

К счастью, голоса нескольких учёных-педантов не были отождествлены Шлиманом с голосом его любимой России. Он предполагал принести ей в дар «клад Приама».

(67/68)

В 1875 году Шлиман писал археологу Н.К. Богушевскому «Я провёл двадцать лет в Петербурге, и все мои симпатии принадлежат России, поскольку я бы очень хотел, чтоб эта коллекция попала именно в эту страну, я прошу у русского правительства 50 000 фунтов, а в случае необходимости готов снизить эту сумму до 40 000». В это время троянские находки были выставлены в Лондоне.

Спустя три года (в 1878 году) Шлиман ещё раз обращается к Богушевскому: «Я пожелал бы, чтоб троянские мои древности поступили в Эрмитаж, потому что я капитал свой приобрёл в России и надеюсь, что древности мои могут быть причиной возвращения моего в Россию...»

Шлиман подумывал также о передаче клада в Лувр, Британский музей и даже — в Неаполитанский Национальный музей. Он предполагал построить на собственные средства музей в Афинах и подарить его Греции. Но ему в этом было отказано. Одному из корреспондентов Шлиман писал: «Где находится мой музей, там должен жить и я, дабы, пока я жив, наслаждаться его созерцанием». В конце концов, под влиянием Вирхова, Шлиман вручает клад Германии. В 1883 году он делает предложение Императорской Археологической комиссии провести на свои средства дорогостоящие раскопки близ Батуми, в стране легендарного «золотого руна», с условием, что все находки будут переданы в Эрмитаж. Директор Императорского Эрмитажа князь И.А. Васильчиков в рапорте министру двора И.И. Воронцову-Дашкову советует принять предложение: «Согласие на предложение профессора Шлимана могло бы быть весьма выгодным (...) Мне кажется, что никак не следовало бы, буде встретится возможность к разрешению господину Шлиману возвратиться в Россию, отклонить прибыльное его предложение (...) дело это принесет пользу казне, не вводя казну в издержки».

Однако почётному гражданину Петербурга дают понять, что он не может прибыть в свой город без «всемилостивейшего помилования» (ему ставили в вину американское гражданство и второй брак). Так это выгодное предложение не вылилось в археологическое исследование Колхиды и было похоронено в недрах архивов императорского двора. Харьковский историк В. Бузескул узнал об этом грандиозном плане Шлимана лишь в 1924 году от невестки покойного учёного.

Разным учреждениям Шлиман уступает части своего богатого троянского собрания. Помимо даров, сделанных Берлинскому музею народоведения в 1882 году, он присылает на родину, в дар музею, располагавшемуся в замке великого герцога Мекленбург-Стрелицкого небольшую коллекцию древностей из Трои. К несчастью, замок и музей были уничтожены в 1945 году.

В начале 1883 года, ожидая благоприятного решения вопроса о раскопках в Колхиде, Шлиман посылает в Петербург, на имя государственного секретаря А.А. Половцова пять ящиков с троянскими древностями, в мае следующего года приходит ещё одна посылка, заключавшая воспроизведения двух мегаронов и копии декора гробниц из Орхомена, сделанные из стюка. В 1886 году Шлиман посылает детям от первого брака, Сергею и Надежде, золотые кольца с эгейскими резными камнями. Где нынче находятся эти дары? В 1886 году первая посылка Половцову (сто восемьдесят вещей) поступила в Музей Центрального училища технического рисования барона А.Л. Штиглица. В 1924 году вещи были переданы в Эрмитаж, а в 1951 некоторые из них были возвращены в тот же музей (ставший музеем Высшего художественно-промышленного училища им. В. Мухиной). За это время небольшая их часть успела переместиться в Москву, Донецк и даже в Хабаровск! Вместе с вещами в 1924 году поступила в Эрмитаж и «Инвентарная книга вещей, принадлежащих Музею Центрального училища технического рисования». Запись о поступлении дара выглядит следующим образом: «Коллекция античных вещей от №7417 до №7597. 29 ноября 1886 г. Получены вещи, принесённые в дар господином Шлиманом. Из раскопок в Гиссарлыке на месте древней Трои». Порою приводятся стратиграфические сведения, уточняющие глубину, на которой был найден тот или иной предмет: «№7436. Чаша с ручками из красной глазурованной глины с глубины 4-6 м. №7437. Стакан цилиндрический с глубины 5 м». Такими же сведениями сопровождаются каменные орудия: «№7464-7470. Семь клиночков ножей из чёрного камня. На глубине 10 м на месте Трои. №7471-7472. Два наконечника пик из чёрного камня. На глубине 9-10 м». Глиняные пряслица обозначены следующим образом: «№7481-7491. Одиннадцать кубарей глиняных. Их находят до девственной почвы от 3 м». Самая нижняя стратиграфическая точка (14 м) указана для одного каменного орудия: «№7500. Резец из зеленоватого камня. С глубины 13-14 м». В 1899 году эта коллекция суммарно была опубликована А. Карбоньером. После этого она исчезает из поля зрения исследователей. Карбоньер все сто восемьдесят предметов дара Шлимана считал происходящими «из раскопок на Гиссарлыке». Нам представляется, что некоторые сосуды и статуэтки из Коринфа, Аттики и Беотии могли поступить в коллекцию Шлимана и другим путём. Можно напомнить, что среди «троянских древностей», дарованных учёным Берлинскому музею народоведения, имеется портрет, привезённый им из путешествия в Александрию, а из двенадцати терракот, подаренных голландской королеве (ныне в Лейденском Музее древностей), одна оказалась подделкой, по-видимому, купленной Шлиманом у афинских антикваров...

Как находки с Гиссарлыкского холма в списке, сопровождающем дар Шлимана Половцову, предстают четыре египетских предмета: «№7442. Кошка бронзовая. №7579. Статуэтка Озириса медная. №7580. Статуэтка Озириса серебряная. № 7581. Бык Апис медный». Одна вещь сочтена не древней: «№7597. Статуэтка свинцовая из Гиссарлыка, по вероятности, генуэзского происхождения».

Неоспоримым остаётся факт посылки Шлиманом около двухсот памятников эгейского и греческого искусства в Петербург, в город, с которым он связывал лучшую пору своей жизни, период коммерческих успехов и роста состояния, позволившего позже осуществить грандиозные пла-

(68/69)

ны. Среди резных камней, поступивших в 1924 году в Эрмитаж из собрания А.А. Половцова, можно отметить редкие для русских коллекций эгейские геммы. Возможно, они перешли к этому высокопоставленному собирателю и меценату от Сергея Шлимана. В одном из писем 1886 года Сергей Шлиман сообщает отцу: «(Половцов) был, конечно, рад получить «Троянские древности» и драгоценный камень».

Шлимана называют «Колумбом археологии» — мы сегодня можем сказать, что не только его открытия, но и заблуждения, даже ошибки смогли многих научить кое-чему. «Разве значение Шлимана уменьшается от того, что он, заблуждаясь, думал, будто в руках у него сокровище Приама, тогда как это был клад правителя, жившего за тысячу лет до Приама?» Трудно не согласиться с этим. В романтизированных биографиях Шлимана многое граничит с легендой, большая доля внимания уделяется мистической удачливости учёного. К чему бы он ни прикоснулся, буквально как в случае с мифическим царём Мидасом, будь то бочка с индиго или древний прах, все моментально превращается в золото... Описание раскопок шахтовых гробниц в Микенах порой превращается в картину калифорнийской золотой лихорадки. При такой точке зрения полностью затушёвывается долгий целенаправленный и продуманный поиск археолога, его интуиция, рождающаяся из методичной наблюдательности. Взыскательный читатель, не ослеплённый блеском золота и фантастическим «везением» золотоискателя, ожидает точных фактов и документов, которые отражают истинную и неискажённую картину жизни и научного подвига Шлимана.

наверх