П.П. Азбелев. Древние кыргызы. Очерки истории и археологии.

назад | оглавление | далее

Глава V. Эпоха, которой не было:
енисейские кыргызы на рубеже тысячелетий.

V.6. Развитие культуры и общества енисейских кыргызов в IX-X вв.

Рассмотренные в предыдущих разделах историко-археологические обстоятельства служат основой для изучения истории кыргызской культуры IX-X вв. и отразившихся в ней процессов общественного развития. Как было уже показано, их нельзя анализировать на основе концепции “кыргызского великодержавия” — она неверна по сути и некорректна по методологическому обеспечению. Кыргызов было слишком мало для того, чтобы осуществить настоящую великодержавную экспансию; их вожди не происходили из знатных кочевнических родов и не могли расчитывать на династическую поддержку степных племён; мифическое родство с Ли Лином и его якобы потомками — императорами династии Тан — не заменяло кровного родства с элитной аристократией номадов. Кыргызская культура была дестабилизирована как войнами, так и притоком подмоги с запада, она теперь представляла собой нечто весьма динамичное, готовое к восприятию инноваций — этакая капля ртути, легко сливающаяся с подобными шариками. Кроме того, военные успехи всегда опасны для любого государства, ибо возвышают полководцев над правителями. Захват и освоение новых земель провоцирует сепаратизм. Ко всему этому была бы готова мощная, высокоразвитая и крепко организованная цивилизация — а кыргызское общество всегда оставалось этнокультурным конгломератом с заимствованной государственностью и никоим образом не было готово ко всем этим испытаниям. Государство енисейских кыргызов было обречено стать жертвой собственного, случайно выпавшего военного успеха; так и произошло.

Главным фактором дальнейшей истории кыргызов было разделение их государства на две обособленные части — минусинские котловины Среднего Енисея (“метрополия”) и тувинские котловины Верхнего Енисея (“колония”). Именно такая ситуация зафиксирована письменными источниками, а именно — “Сборником летописей” (“Джами’ ат-таварих”) Рашид-ад-Дина (1247-1318), везира (1298-1317) в правительстве Газан-хана (1271-1304) и Олджайту-хана, образованнейшего энциклопедиста, придворного историографа, влиятельного политика, финансиста и феодального реформатора. Таланты не спасли его от навета и казни, но труды Рашид-ад-Дина увековечили его имя. “Сборник летописей” представляет ситуацию по состоянию на конец XIII — начало XIV века, однако в Южной Сибири эта ситуация сложилась намного раньше как раз в рассматриваемые времена. “Сборник летописей” в разделе “О тюркских племенах, имевших своего государя и вождя...” содержит рассказ и о “племени киргиз”. Приведём важнейшие для нашей темы фрагменты.

“Киргиз и Кэм-Кэмджиут две области смежные друг с другом; обе они составляют одно владение. Кэм-Кэмджиут — большая река, одною стороною она соприкасается с областью монголов и одна (её) граница — с рекой Селенгой, где сидят племена тайджиутов; одна сторона соприкасается с (бассейном) большой реки, которую называют Анкара-мурэн, доходя до пределов области Ибир-Сибир. Одна сторона Кэм-Кэмджиута соприкасается с местностями и горами, где сидят племена найманов. Племена кори, баргу, тумат и байаут, из которых некоторые суть монголы и обитают в местности Баргуджин-Токум, также близки к этой области. В этих областях много городов и селений, и кочевники многочисленны. Титул их государя, хотя бы он имел другое имя, — инал, а родовое имя тех из этой области, кто пользуется уважением и известностью — иди. Государь её был ... (пропуск). Название другой области — Еди-Орун, государя тамошнего называли Урус-инал.” (Рашид-ад-Дин 1952, т.I, кн. I: 150).

Кэм — безусловно, Енисей. Кэмджиут — монг. мн.ч. от “кэмджи”. А.А.Семёнов в комментарии к переводу предлагает связать это название с позднейшими татарами-камачи, или камаши, обитавшими в верховьях Енисея (Рашид-ад-Дин 1952, т.I, кн. I:123-прим.1); можно, кроме того, по примеру “Кэм — Хем/Енисей” трактовать “кэмджи” как “хемчик” — “енисейчик”, название одного из притоков Верхнего Енисея; таких притоков там множество, и называть район верховий Енисея словосочетанием, обозначающим “Енисей и енисейчики”, вполне естественно.

В труде Рашид-ад-Дина есть и другие упоминания о кыргызах, позволяющие кое-что уточнить. В разделе о племени тумат говорится: “Местопребывание этого племени было поблизости вышепоименованной Баргуджин-Токум. ... (Tyматы) жили в пределах области киргизов” (Рашид-ад-Дин 1952, т.I, кн. I:122). Выше говорилось, что туматы живут не поблизости от области Баргуджин-Токум, а именно в ней, и не “в пределах области киргизов”, а неподалёку. Это мелкое противоречие подчёркивает и условность границ того времени, и недостаточность представлений автора о географии региона.

В повествовании о татарах Рашид-ад-Дин пишет об Ангаре: “Та река находится вблизи города по имени Кикас и в том месте, где она и река Кэм сливаются вместе. Город тот принадлежит к области киргизов” (Рашид-ад-Дин 1952, т.I, кн. I:102).

В повествовании о найманах, крупном монголоязычном племени, доставившем Чингиз-хану немало хлопот, говорится: найманы “были кочевыми, некоторые обитали в сильно гористых местах, а некоторые — в равнинах. Места, на которых они сидели..., таковы: Большой Алтай, Каракорум, ... горы: Элуй-Сирас и Кок-Ирдыш (Синий Иртыш), — в этих пределах обитала также племя канлы, — Ирдыш-мурэн, который есть река Иртыш, горы, лежащие между той рекой и областью киргизов и соприкасающиеся с пределами той страны, до местностей земель Могулистана, до области, в которой живал Он-хан, ... до области киргизов и до границ пустынь, соприкасающихся со страной уйгуров” (Рашид-ад-Дин 1952, т.I, кн. I: 136-137; изъяты фрагменты, не имеющие касательства к локализациям). Итак, между Иртышом и областью киргизов существовали горы, принадлежавшие найманам, то есть Алтай. Из контекста следует, что относится это сообщение к XII веку.

Таким образом, безусловно кыргызскими областями были тувинские и минусинские приенисейские котловины, а на север кыргызские владения, возможно, простирались до Ангары. Нет никаких намёков на то, что Алтай когда-либо принадлежал кыргызам (хотя когда и как он отошёл к найманам, тоже неизвестно). Не совсем ясно, что стоит за словами источника о том, что кыргызы “должны опасаться предприимчивости царя кимаков” (Кумеков 1972: 120). До найманов Алтай, как известно, принадлежал кыпчакам, входившим в кимако-кыпчакский союз, так что поле вероятного соприкосновения существовало, но подробности, к сожалению, неизвестны. Источник указывает на единство и одновременно разделённость тувинской и минусинской частей кыргызского ареала; уточнить, в чём состояло единство и что, кроме Западного Саяна, разделяло эти области, по письменным источникам невозможно. Однако археологические данные в этом случае более репрезентативны.

Если культура минусинской части кыргызского государства в течение какого-то срока после 840 года оставалась в целом прежней, то тувинский вариант культуры ярко своеобразен. Господствующий тип памятников — ограды различной конструкции, возведённые над погребениями по обряду трупосожжения, совершёнными на дневной поверхности. Иногда погребения совершены в небольшой ямке-”ячейке” (как подхоронения на чаатасах). В отличие от старых кыргызских обычаев, по которым всаднический комплект клали лишь в захоронения по обряду трупоположения, погребения кремированных останков теперь также сопровождаются оружием, поясными принадлежностями и сбруей. Группировка тувинских памятников, разработанная Г.В.Длужневской (1994: 39) с привлечением дат по ляоским аналогиям, надёжно обосновывает периодизацию истории тувинского владения кыргызов. Материальные ориентиры периодизации — морфология предметов сопроводительного инвентаря и особенности погребального обряда. Г.В.Длужневская выделяет три этапа:

I.    Время памятников с преобладанием изделий “общетюркского облика”, то есть принадлежащих к катандинской традиции, и элементов погребального обряда чаатасов. Середина IX — первая четверть Х века (то есть от победы кыргызов над уйгурами в 840 году до — ориентировочно — 924 года, когда кидани впервые появились в центральноазиатском регионе).

II.    Время памятников с преобладанием изделий в копёно-тюхтятском стиле, то есть опять же катандинских, но декорированных в соответствии с ляоскими традициями, и с различными вариантами похоронного ритуала. Вторая четверть Х — середина XI века (верхняя дата продиктована ляоскими аналогиями; выше сказано об условности такого подхода, но в данном случае это не так важно).

III.    Время памятников с преобладанием изделий аскизского облика и унифицированным погребальным обрядом. XI - XII вв. (верхняя дата — по позднейшим датам находок аскизских вещей и с ориентацией на сведения письменных источников).

Следует отметить, что тувинские памятники I этапа хронологически предваряются наиболее ранними кыргызскими комплексами IX в. южнее Саян — это погребения, исследованные А.Д.Грачом в Овюрском районе Тувы. Специфика этих погребений — необычно большие для кыргызских памятников Тувы могильные ямы. Среди инвентаря встречена маленькая византийская пряжка VIII-IX вв. и знаменитые тибетские охранительные тексты на берёсте. В целом эти комплексы сопоставимы с курганами могильника Капчалы I, хотя в тувинских погребениях нет керамики, а наземные конструкции по сравнению с капчальскими очень велики. Эти тувинские курганы, несомненно, должны быть отнесены к тому краткому периоду (840-е гг.), когда кыргызская ставка находилась южнее хребта Танну-ола (Рис.47).

Рис.47. Кыргызские курганы IX в. в Овюрском районе Тувы (по А.Д. Грачу).

Исследователи не выделяют в тувинском массиве памятников кыргызские погребения по обряду ингумации; таковые, безусловно, существуют, ведь кыргызское общество было полиэтничным, и вряд ли большой южный поход предприняла какая-то одна из этнических групп; источники прямо указывают, что на войну “выступают все поколения”. Следует отметить, что тувинские памятники с погребениями по обряду ингумации с изделиями “общетюркского облика” никто как кыргызские не рассматривал. При поиске этих погребений следует ориентироваться на такие минусинские комплексы, как Капчалы II или, возможно, Сабинка I. Можно указать, например, кург.72 и 75 могильника Чааты II, курган в посёлке Аксы-Барлык, кург. № 24-2 близ деревни Успенской, кург. № 46 в Уюк-Тарлыке, № 142 на Могое и др. (Кызласов 1979: 188-196).(Рис.48-51). Возможно, эти погребения могут быть признаны кыргызскими — в том смысле, что захороненные в них люди не обязательно считали себя кыргызами, но входили в воинскую элиту самопровозглашённого каганата и участвовали в большом набеге на уйгуров. Вместе с тем даты упомянутых памятников не вполне ясны, и после того, как будет разработана генеральная хронология саяно-алтайских погребений с конём, установленные даты могут и не подтвердить предполагаемую здесь интерпретацию перечисленных могил. Однако современные представления о хронологии таких памятников её не исключают.

Рис.48-51. Вероятные памятники кыргызов в Туве (по Л.Р. Кызласову).

Вместе с тем на втором этапе кыргызские памятники легко распознаваемы по инновациям ляоского происхождения, и это сплошь кремированные погребения. Инокультурное население либо ушло, либо уже было ассимилировано. На третьем этапе обряд уже унифицирован, а ляоский стиль вытеснен новым, аскизским.

Согласно выводам Г.В. Длужневской, в начале второго этапа в “колонии” происходили сложные внутренние процессы, связанные с переселением отдельных групп, с борьбой за власть между различными кланами — иными словами, в кыргызском обществе случились неурядицы. В те же годы ставка переносится из Тувы на север, в Минусинскую котловину, где вскоре появляется Копёнский чаатас. В Туве же понемногу распространяются изделия, относящиеся уже к аскизскому культурному комплексу. К концу второго этапа ляоские традиции исчезают.

Исследование, аналогичное труду Г.В. Длужневской, на минусинских материалах не проводилось, да и не могло быть проведено, ибо основные памятники раскопаны по давно устаревшей, малоинформативной методике. Однако и неполные материалы, будучи рассмотрены с учётом сделанных выше выводов, позволяют в целом представить себе ход культурных процессов.

К рассматриваемому периоду следует относить чаатасы с оградами III и главным образом IV групп, а также все памятники с вазами, имеющими орнаменты IV этапа (с гипертрофированными и уплотнёнными элементами декора). Из чаатасов реально датируются лишь два, Копёнский и Уйбатский, причём если копёнские материалы обильны и в основном опубликованы, то уйбатские — наоборот (заявленная в книге Л.А. Евтюховой монографическая публикация Уйбатского чаатаса по каким-то причинам не состоялась). К этому же периоду относятся могильники Капчалы I-II, Над Поляной, у железнодорожной станции Минусинск, комплексы впускных всаднических ингумаций на могильниках Степновка I и Кирбинский лог. Эти памятники образуют систему, подробно рассмотренную в разделе IV. 6. Ко всему, что там сказано, нужно добавить ряд наблюдений и заключений.

Высказывалось мнение, будто позднейшим из датируемых чаатасов является Уйбатский (Савинов 1984: 96). Между тем единственные указания на хронологическую принадлежность дают две находки: покорёженная решма с бубенцом и коленчатый кинжал. Решмы с бубенцами заимствованы у киданей в Х веке. Коленчатые кинжалы, скорее всего, появились как сравнительно недорогое подражание палашам и саблям, где, как показывают расчёты, коленчатый отгиб рукояти повышает эффективность рубящего оружия (Соловьёв 1985); они датируются по изваяниям, несущим их изображения вместе с изображениями вещей VIII-IX вв., по находке такого кинжала в более позднем комплексе Архиерейской заимки, и по соображениям общего характера касательно времени введения отогнутых рукоятей (Рис.52). Для выяснения даты Уйбатского чаатаса важно, что ляоские типы в данном случае не серийны, а единичны. Вероятно, общая дата памятника лежит в пределах второй четверти Х века, когда уже появились ляоские типы, но ханскую ставку на север ещё не перенесли.

Рис.52. Коленчатые кинжалы и их культурный контекст.

Следует обратить внимание на то, что в доляоский период крупные Т-образные тройники в кыргызских памятниках почти не встречаются, а среди мелких абсолютно преобладают тройники с фигурными лопастями. Тройники с прямоугольными лопастями становятся массовым явлением лишь вместе с усвоением ляоских инноваций. В этом, по-видимому, проявилась неоднородность потока западных влияний и асинхронность появления в Центральной Азии разных типов одной категории.

Одним из распространённых образов декора Х века становятся изображения крылатых животных, в том числе собак или волков (возможно, это упрощение образа сенмурва). Показательно, что появился новый для Южной Сибири стандартный приём изображения крыла в виде треугольного паруса; эта деталь, вероятно, имеет западное происхождение, так как прежде крылья изображались иначе, с завитком на конце, а “парусные” изображения крыльев с угловым завершением в предшествующий период известны в Европе (Рис.53).

Рис.53. Изображения крылатых хищников и их аналоги.

В целом различия между минусинским и тувинским вариантами кыргызской культуры показывают следующее. Если на Среднем Енисее сохранялась и продолжала усложняться прежняя ранжированная социокультурная система общества, то в завоёванной Туве происходила постепенная стандартизация похоронного обряда, свидетельствующая об упрощённой общественной организации. Обстоятельства развития тувинского варианта кыргызской культуры, выявленные трудами Г.В. Длужневской, позволяют предположить, что к середине — третьей четверти Х века в Туве назрел некий конфликт — всего вероятнее, между старой аристократией (с которой следует связывать заимствование ляоского стиля оформления престижных изделий) и выдвинувшейся в войне с уйгурами и центральноазиатских рейдах новой дружинной воинской элитой (в среде которой складывается новый — аскизский стиль металлической фурнитуры костюма и сбруи, новые традиции декора). Следует помнить, что престижный стиль декора у средневековых кочевников — не просто дань моде, он имел то же значение, что теперь имеет военная форма со знаками различия и наградами; именно благодаря этой особенности у нас есть возможность реконструировать многие историко-культурные процессы (Азбелев 1988). Следствием конфликта был перенос ханской ставки из Тувы в Минусинскую котловину, а это привело к фактическому обособлению тувинской части кыргызов. Несмотря на полное молчание письменных источников, можно заключить, что во второй половине Х века две кыргызские области, будущие Киргиз и Кэм-Кэмджиут Рашид-ад-Дина, встали на грань распри и войны между собой.

Итогом, как мы знаем, стало распространение традиций аскизской культуры, зародившихся в Туве, на обе кыргызские области. Кыргызская культура глубоко изменилась, и в первую очередь нужно обратить внимание не на то, как она в результате стала выглядеть, а на то, что ушло из культуры предшествующего времени. Список утраченного в высшей степени интересен.

В области погребального обряда: исчезли погребения всадников по обряду ингумации с конём. Исчезли могилы с внутренними деревянными конструкциями, да и могильные ямы вообще (погребения стали наземными). Обряд трупоположения сохранился лишь в так называемых “кыштымских” (чаще всего безынвентарных) погребениях, которых раскопано и опубликовано пока слишком мало для того, чтобы всерьёз их анализировать. Из всего разнообразия наземных погребальных конструкций остались лишь округлые и полигональные оградки. Исчезли сооружения со стелами по периметру; теперь лишь изредка около оградки устанавливалась одна стела. Радикально изменился и кыргызский предметный комплекс. Исчезли кыргызские вазы — либо их вообще перестали делать, либо их, как и горшки, более не помещали в могилы. Исчезли вещи, имитирующие ляоские образцы, и вещи, изготовленные в старой таштыкской традиции. Произошли перемены и в духовной культуре: исчезли эпитафийные рунические надписи; во всяком случае, тексты, достоверно датируемые позже Х века, на Енисее отсутствуют. Изменилась социально-политическая структура: исчезли претензии на каганский титул, и теперь, судя по позднейшему свидетельству Рашид-ад-Дина, кыргызские вожди назывались иналами.

Суммируя, следует отметить, что в списке утраченного оказались все основные признаки, определявшие специфику кыргызской культуры, начиная с VII века, причём эти признаки связываются главным образом с аристократической правящей верхушкой кыргызского общества. Это позволяет говорить о том, что конфликт, ранее приведший к переносу ставки из Тувы на север за Саяны, завершился-таки военной усобицей. Речь не идёт о постепенной эволюции или о поэтапном вытеснении старых признаков — они исчезли сразу и в комплексе. Это были традиции людей, обладавших реальной властью — а власть просто так не отдают. Поэтому я считаю возможным заключить, что во второй половине Х века тувинская группа кыргызов просто захватила Минусинскую котловину, но не скопировала прежнее государственное устройство, а отказалась от централизации власти; в итоге возникли две области одного владения, о которых пишет Рашид-ад-Дин. Старая аристократия уступила новой; в истории так бывало не раз. Вместе с господством старой знати пресеклось и господство традиций её престижной субкультуры.

Существуют памятники, позволяющие проследить судьбу проигравших в этой “гражданской войне” (Азбелев 1994). Это — могильники, исследованные в зоне затопления Шульбинской ГЭС на Иртыше (Трифонов 1987: 115-246). Наземные сооружения двух десятков курганов на могильниках Джартас, Темир-Канка, Акчий I-III, Карашат I-II, Когалы — по серии признаков сближаются с оградами чаатасов. Это и техника сухой многорядной и многослойной кладки из плитняка, и планировка сооружений, и небрежность оформления внутренних сторон кладки при тщательном выравнивании снаружи, и акцентирование углов кладки каменными стелами (в публикации таких чертежей нет, но участвовавший в работах Н.А. Боковенко сообщил мне о существовании таких деталей), и скругление внутренних углов путём усиления мощности кладки (на эту параллель мне указал раскопщик и публикатор данных памятников покойный Ю.И. Трифонов). Как и на большинстве чаатасов, могилы ориентированы в основном широтно, а валик выброса часто подстилает ограды, возведённые после устройства могил. Размеры шульбинских оград колеблются в тех же пределах, что и на минусинских чаатасах. Из наиболее типичных конструктивных особенностей чаатасов шульбинские не имеют лишь входных конструкций (не всегда присутствующих и на Енисее), да стелы по углам на Иртыше практически не устанавливались (это опять же не обязательно и для чаатасов; кроме того, в шульбинских оградах погребения совершены по обряду ингумации, а на Енисее этот обряд редко сочетается с установкой стел; нужно также заметить, что на Иртыше нет и тагарских могильников, откуда кыргызы предпочитали выкорчёвывать стелы для чаатасов). (Рис.54-55).

Рис.54-55. Шульбинские памятники типа чаатасов (по Ю.И.Трифонову).

Весьма показательно сходство между копёнским курганом № 5 и объектом 2 могильника Акчий II. Шульбинский комплекс исследован на высоком методическом уровне, и его первоначальная конструкция вполне ясна. Копёнский курган раскопан, наоборот, в соответствии с методологическими нормами 1930-х гг., то есть по нынешним меркам плохо, но на опубликованном чертеже показано расположение стел и контур развала наземного сооружения, так что можно экстраполировать на этот комплекс представления, сложившиеся при анализе новых памятников. Во всех поддающихся проверке случаях средний диаметр развала каменных оград примерно в 1,5 раза больше, чем длина стороны ограды. Учитывая это и сообразуясь с ориентацией стел (здесь тоже есть свои правила), можно достоверно реконструировать копёнский курган и сравнить его с Шульбинским (Рис.56). Совершенно очевидно, что принцип расширения комплекса за счёт пристроек в обоих случаях один и тот же, причём совпадает даже приём увода подбоя из пристройки под стену основной ограды и пристройки.

Рис.56. Минусинско-шульбинская аналогия: 1,3 — Копёнский чаатас, кург. 5, план и разрез; 2,4 — Акчий II,5, разрез; (по Л.А.Евтюховой, С.В.Киселёву, Ю.И.Трифонову). 1,2 — графические реконструкции первоначального облика наземных сооружений.

По сумме данных можно уверенно говорить о том, что шульбинские сооружения построены людьми, переселившимися в Прииртышье из Минусинской котловины примерно в копёнское время. Д.Г. Савинов, комментируя историческую ситуацию рубежа I/II тыс. в связи с публикацией могильника Эйлиг-хем III, упоминает и шульбинские комплексы; процитировав название моей статьи (Азбелев 1994), Д.Г. Савинов не соглашается с моим определением этих памятников как сооружений “типа минусинских чаатасов”, поскольку “на самом деле это ... только воспоминание о них, о том, как надо (и можно) делать подобные сооружения (при полном отличии обряда захоронения и предметов сопроводительного инвентаря)” (Грач, Савинов, Длужневская 1998: 74). По сути, Д.Г. Савинов пришёл к тем же выводам, что и я, но не принял термина “памятники типа чаатасов”. Что ж, пусть будет "воспоминание", а не "тип". Однако Д.Г. Савинов не прав, когда, имея в виду отсутствие кремаций под шульбинскими оградами, говорит о "полном отличии обряда захоронения" (шульбинского от чаатасовских традиций) — треть погребений в центральных могилах на чаатасах совершена по обряду ингумации, так что можно говорить лишь о частичном несоответствии обряда шульбинских погребений чаатасовскому. Шульбинские погребения, совершённые по обряду трупоположения, нужно сравнивать не с кремациями, а с ингумациями на чаатасах; именно для ингумаций характерен всаднический набор вещей, найденный под шульбинскими оградами. Вазы в минусинских могилах с ингумациями встречаются редко, нет их и в шульбинских могилах; да и вряд ли на новом месте мигранты могли бы серийно воспроизводить престижную посуду Кыргызского каганата. Морфология и декор инвентаря шульбинских могил в целом обычны для кимакских областей — значит, мигранты вошли в состав населения Кимакского каганата, и развитие знаковых элементов кыргызской культуры должно было прекратиться.

Шульбинские ограды не идентичны между собой; некоторые отличия позволяют проследить на примере этих памятников финал традиции, столь внезапно пресечённой (возможно, усобицей) на Енисее. Некоторые шульбинские ограды построены на выровненных площадках, а у других кладка стоит на валиках выброса — в сущности, на наклонной плоскости. Этот наклон уже в следующем поколении стали считать обязательным и воспроизводили, имитировали выемкой грунта так, чтобы площадка превратилась с уплощённую усечённую пирамиду. Налицо необычное проявление правила деградации типа без точного его понимания: те, кто строил позднейшие ограды не на плоских, а на “усечённо-пирамидальных” площадках, помнили о том, что ограды ставили не на плоскость, а на скос, но забыли, что скос этот происходит не от выемки грунта вокруг могилы, а от валика выброса из самой могильной ямы (Рис.57). Таким образом, традиции мигрантов быстро вырождались, и скорее всего, эта группа быстро была ассимилирована.

Рис.57. Деградация конструкций шульбинских оград.

Полагаю, шульбинские комплексы доказывают, что в середине — второй половине Х века часть высшей кыргызской знати была вынуждена переселиться на запад, проще говоря, бежать из своей страны. Судьба этих беженцев очевидна; важно отметить, что эта локальная миграция ни о каком переселении кыргызов на Алтай или тем более на Тяньшань не свидетельствует — это не более чем бегство нескольких аристократических семей, вскоре совершенно растворившихся в новой этнокультурной среде.

Некоторые авторы во многих работах указывают памятники, по их мнению, маркирующие расселение кыргызов на запад, и типы, якобы фиксирующие кыргызское присутствие в Притяньшанье. Разобрав минусинско-шульбинскую аналогию, следует рассмотреть и другие.

назад | оглавление | наверх | далее