Э. Шефер
Золотые персики Самарканда.
Книга о чужеземных диковинах в империи Тан.
Глава VII. Растения.
Бальзамом и камедью плачут рощи,
А там, на ветках, в кожуре златой
Плоды смеются — Геспериды сказок
В них живы — и какой тончайший вкус!
Джон Мильтон. Потерянный рай.
Золотые персики, присланные в VII столетии из Самарканда в империю Тан, я сделал полномочными представителями, олицетворяющими все экзотические товары в средневековом Китае. [1] Они происходили из отдалённого и лишь номинально зависимого владения, а их золотой цвет делал эти персики достойными выращивания в императорских садах. Поэтому вполне уместно, чтобы именно эти прекрасные плоды воплощали в себе целую группу чужеземных растений, больших и малых, которые тогда ввозили в Китай, чтобы сажать в садах и парках; одни — постоянно, другие — лишь на протяжении короткого периода. У нас нет данных о том, что самаркандские персики когда-либо разводили за пределами ограды запретного парка в Чанъани, и даже о том, что в самом парке они сохранились после VII в. Тем не менее любопытно, что некие золотые персики действительно разводили в Китае — возможно, потомство подлинных самаркандских или выведенные независимо от них каким-нибудь неграмотным садовником. Утверждалось, что золотые персики можно было вывести путём прививки персиковой ветки на дерево хурмы. Ещё более любопытно, что искусство получения золотых персиков с помощью прививки было известно самому знаменитому из всех китайских садовников — Го-Верблюду, горбуну из Чанъани, чьё интуитивное, внушённое дао мастерство принесло ему покровительство всех богатых и знатных обитателей столицы, как об этом повествуется в изящной аллегории, составленной Лю Цзун-юанем. [2] Утверждение о персиках цвета хурмы впервые появляется в «Книге о разведении деревьев», в качестве автора которой значится Го-Верблюд. [3] Но как ни заманчиво напрашивающееся отождествление, внимательное изучение сохранившихся экземпляров этой книги показывает, что она должна быть произведением юаньского времени. Если даже реальный прототип Го-Верблюда, нарисованного Лю Цзун-юанем, действительно существовал, то мы не можем быть уверены, что он вывел золотые персики столь же прекрасные, как и привезённые из Согда. Существовал он или нет,
(161/162)
но слава, созданная его имени Лю Цзун-юанем, должна была заставить подлинного автора «Книги о разведении деревьев» принять в качестве псевдонима имя легендарного садовника, чтобы поднять престиж своего сочинения. [4] Мы ещё будем снова и снова встречаться с этим горбуном в связи с экзотическими растениями.
Впрочем, не исключено, что саженцы императорских персиковых деревьев могли бы попасть за пределы дворцовых садов и, вполне возможно, садовник, подобный Го-Верблюду, мог разводить их или создавать похожие на них сорта. Вообще же экзотические растения ввозились из-за границы как подношения императору и распространялись затем по стране. К одному из знаменательных событий в 647 г. растительные продукты были прямо затребованы у «подданных» Тан владений, и в результате в столицу было доставлено значительное число новых растений, съедобных и разных других; при этом их названия и свойства были добросовестно зафиксированы в архивах. [5] Многие из них прижились и стали неотъемлемой частью культурной флоры Китая. Но этими императорскими привозными растениями поступления не ограничивались. Средства многих частных лиц из числа знати должны были позволять им приобретать экзотические образцы растений, некоторым из них было суждено стать родоначальниками новых пород в пределах Китая. Стихотворные строки Чжан Цзи, написанные примерно в начале IX столетия в честь друга, уезжающего в Гуанчжоу, чтобы вступить в должность, показывают, что это было особенно справедливо для южных городов, где имелось несравненно больше возможностей для внедрения новых растений, особенно красивых тропических цветов и плодов:
Цветы из-за моря и маньские травы
всю зиму в том крае растут.
Куда ни поедешь, у дома любого
они наполняют сады. [6]
Новые садовые растения разводили также чужеземцы, жившие под покровительством Тан, будь то на юге или в Чанъани. Им было, вероятно, тяжело жить без любимых растений их родины, и в этом отношении они напоминали поселенцев из Европы в Америке, которые завезли туда гвоздики, первоцветы и тюльпаны. Более того, в танское время в Китай должны были проникнуть и иноземные садовые композиции, хотя сейчас трудно обнаружить нововведения и влияния такого рода. [7] Это могло произойти благодаря древней традиции, создававшей благоприятные условия для укоренения подобных новшеств. Как известно из витиеватых од Сыма Сян-жу, уже начиная с ханьского времени, если не раньше, императорские сады состо-
(162/163)
яли из магических схем, образованных колдовским размещением растений, и несколько природных сфер вселенной соединялись в них под духовной властью Сына Неба. Хотя сады для развлечений в послеханьское время приняли более светский характер, большие императорские парки никогда не теряли полностью своего магического характера. Сады же частных лиц обычно подражали в меньших масштабах этим великим примерам чужеземного влияния. [8]
Джеффри Григсон показал, что образы местных растений в английской поэзии использовались для того, чтобы отражать и вызывать глубокие человеческие чувства. Образы чужеземных растений, не имевших длительной и близкой связи с англичанами, поэт мог использовать только лишь как яркие цветовые пятна в стихах. [9] В Китае было то же самое. Слива, обещающая весну и обновление жизни и надежды, или персик, олицетворяющий плодородие и бессмертие в фольклоре и легендах, выглядят как старые друзья, роль которых тесно сплетена с человеческими судьбами. А вот с личжи, например, было совсем по-другому. Хотя это растение на севере было известно с ханьского времени, к нему даже в танской поэзии относились как к чему-то экзотическому, яркому и романтически обаятельному. Но этот образ вряд ли отражал реальные, существовавшие в повседневной жизни мечты и страсти. Что же тогда говорить о нововведённых цветах и плодах, которым посвящена эта глава, таких, как золотые персики! И хотя они, оказавшись в средневековом Китае, кажутся нам вдвойне экзотичными, в воображении китайцев танского времени они на самом деле занимали примерно такое же место, какое занимают пальмы в наших воображаемых картинах тропических стран. И как бы они ни прославились у себя на родине, они не идут ни в какое сравнение с нашими лилиями и розами.
Хранение и распространение. ^
Хорошо известно, что госпожа Ян — Драгоценная Супруга Сюань-цзуна — жить не могла без свежих личжи и имела возможность их получать, хотя эти фрукты надо было перевозить на почтовых лошадях из Линнани через весь Китай. И несмотря на это, нежные фрукты, которые меняют цвет за один день и теряют аромат за два, подавали госпоже Ян в Чанъани, сохранив их цвет и вкус. [10] Каким же образом это оказывалось возможным?
Дальше мы расскажем об изысканном винограде «сосок кобылицы», который перевозили свежим и непострадавшим из Ходжо через окраины пустыни Гоби в Чанъань. Готового ответа на вопрос, как это достигали, мы в танской литературе
(163/164)
нe найдём. Но разбросанные по разным поводам сведения могут оказаться полезными, если их собрать вместе. Например, арбузы, которые в IX в. привозили из Хорезма, упаковывали в свинцовые ящики со снегом. [11] Значит, следует предположить, что для перевозки винограда из Сериндии лёд доставляли с находившихся поблизости Небесных Гор. Но и после этого остается необъяснённым, каким образом сохраняли личжи, привозившиеся с тропических южных окраин Китая. Тут должен был употребляться какой-то иной, не находящий пока объяснения способ охлаждения. Мы не можем с уверенностью сказать, какие принимали меры, чтобы сохранить растения по пути из отдалённых стран (в том случае, когда их привозили не в семенах), пока они не достигли пределов Китая. Не обольщаясь надеждами, что мы найдём точные ответы на все эти вопросы, все же бегло окинем взглядом дошедшие до нас скупые сведения о методах охлаждения и хранения растений, применявшихся в танской империи.
Хун Си-вэнь, поэт первой половины XIV столетия, видел картину, изображавшую Сюань-цзуна и госпожу Ян, отдыхающих в жаркий день. [12] В связи с этим он сочинил четверостишие, озаглавленное «Смотрю на картину, изображающую радости отдыха Мин-хуана с (Ян) Тай-чжэнь, укрывшихся от зноя», с описаниями увиденной сцены:
Разрезана дыня «зерно золотое»,
лежит на подносе из льда;
Вскипела для чая «отведай прохлады»,
бурлит снеговая вода.
Дворцовой красавице всё невдомёк,
что страстью горит повелитель, —
Цветы из источника в синем кувшине
она притащила сюда. [13]
Короче говоря, служанка слишком глупа, чтобы понять, что монарх жаждет остаться наедине со своей любимой. К сожалению, мы не знаем ни имени, ни даты жизни художника. Картина могла быть написана в сунское или даже в юаньское время, и поэтому её нельзя использовать как доказательство того, что в VIII в. употребляли дыни во льду и чай, охлаждённый снегом. Что же касается чая со снегом, то, к счастью, в изобилии сохранились свидетельства о том, что при Тан в летнее время для охлаждения пищи применяли лёд. А восходит это обыкновение ещё к династии Чжоу. Летом лёд иногда даже ели. Чэнь Цань-ци предостерегает против этой привычки как источника болезни: лёд, по его словам, можно употреблять только для охлаждения еды и питья, но не проглатывать. [14] Но и дыни в танское время, несомненно, сохраняли с помощью льда: их держали
(164/165)
первоначально в ледниках или ледовых ямах-погребах (обычай, также восходящий к древности), а затем в горшках или урнах со льдом. [15] Дыни, пользовавшиеся летом успехом в Чанъани, и наполненные льдом урны, иногда из камня юй (яшмы), часто упоминаются танскими поэтами. Так, образ «чистый, как лёд в яшмовой урне» [16] уже в дотанское время стал устойчивым обозначением кристальной чистоты истинно благородного человека. Существовало даже нечто вроде холодильников, поскольку известный алхимик утверждал, что известняк сталактитов пригоден для изготовления «ледяного ларя» [17] — очевидно, чтобы хранить быстро разлагающиеся вещества для лабораторных опытов.
Ледники и ледовые ямы императорского дворца, видимо, не имели себе равных. Они находились в ведении Ведомства лесов его величества, т.е. учреждения, отвечавшего за императорские парки, цветники и сады. Каждую зиму власти заготовляли тысячу глыб льда — квадратных, со стороною в три чи и толщиною в полтора чи. Их нарезали в холодных горных равнинах и посылали в столицу должностные лица на местах. [18]
Можно не сомневаться, что, располагая такими ресурсами для обеспечения удовольствий двора, танская администрация принимала столь же действенные меры, чтобы сохранить плоды, цветы и столь желанные саженцы при перевозке из отдалённых мест, находившихся под танской юрисдикцией. Сунский Ян-ди получил из Сычуани мандариновые деревья, стволы которых были покрыты воском, [19] а в XI в. точно так же подготовили к путешествию в сунскую столицу Кайфэн ранние пионы из Лояна, как об этом поведал Оуян Сю: «Мы поместили их в маленькие бамбуковые корзины, покрыв в несколько слоёв зелёными листьями растений, чтобы они были неподвижны и их не трясло на лошади. Ещё мы покрыли стебли цветов воском, чтобы цветы не опали за несколько дней». [20] Можно быть уверенным, что такой способ существовал и в танское время. Кроме того, так как известно, что в начале IX в. мандарины перевозили завёрнутыми в бумагу, [21] можно смело утверждать, что и другие растительные плоды предохраняли при перевозке подобным образом.
Доставленные таким образом в Чанъань экзотические растения поступали в ведение начальника лесов его величества, оставаясь там, пока его величество не востребует их для собственного стола, для публичного празднества или же для священного жертвоприношения. [22] Так произошло и с золотыми и серебряными персиками из Самарканда: «Указ: приказано, чтобы они были высажены в наших парках и питомниках». [23]
«Запретный парк расположен к северу от Большого Внутреннего дворца. На севере он доходит до реки Вэй, на востоке его огибает поток Чэнь, а на западе заканчивается у стен древней
(165/166)
[т.е. ханьской] столицы. В окружности он имеет сто двадцать ли. [24] Нет таких птиц и зверей, растений и плодов, которые бы здесь не были представлены». [25]
Этот громадный питомник и рассадник, пополнявшийся из садов всего мира, был, в свою очередь, источником саженцев для всей империи. Когда в 740 г. в ходе кампании по украшению столичных городов Северного Китая Сюань-цзун затеял «посадку фруктовых деревьев на дорогах в обеих столицах и в парках внутри городских стен», [26] вероятнее всего, эти деревья происходили из леса его величества.
Частные сады и парки, конечно, не могли равняться с громадным императорским парком, но некоторые из них, несомненно, были весьма обширны и богаты различными видами растений, в том числе и экзотических. Некоторое представление о таких садах можно получить из описания затеи, устроенной юношами из числа домочадцев Ян Го-чжуна, брата госпожи Ян. Они соорудили поставленный на колёса деревянный сад, в котором были высажены «прославленные цветы и диковинные деревья». Эта утопающая в цветах повозка, демонстрировавшаяся публике, вращалась, когда двигалась, так что все и каждый могли разглядеть в подробностях всё содержавшиеся в ней чудеса. [27]
И наконец, ещё одним источником распространения чужеземных растений был императорский сад лекарственных растений. Им руководил наставник лекарственного сада, подчинявшийся, в свою очередь, главному начальнику Ведомства лекарей. Это учреждение, размещавшееся в столице, должно было заниматься специально выращиванием растений, пригодных для получения лекарств, и сбором урожая от них. Молодые люди от шестнадцати до двадцати лет в условиях практического садоводства и под руководством вселенского наставника во врачевании (он вёл занятия по различным разделам медицины, а не только по лечебным вопросам) изучали здесь теорию инь-ян в приложении к лекарствам, географическое распределение лекарственных растений, правильное время их сбора, свойства различных частей растений, ядовитые и неядовитые травы, составление лекарств и другие вопросы. [28] Этот специального назначения сад также был важным дополнительным центром распространения большого набора полезных трав и растений, необходимых населению танской империи.
Финиковые пальмы. ^
Золотые и серебряные персики были не единственными плодовыми деревьями, завезёнными с запада при Тан. Таким же привозным растением была и финиковая пальма. О финиках издавна было известно, что они персидского происхождения, [29] а
(166/167)
в танский Китай их уже ввозили. Рассыпчатые и сахаристые персидские финики, доставлявшиеся в Гуанчжоу, были прекрасно описаны автором IX в., [30] и уже в фармакопее VIII столетия они высоко оценены как средство, благоприятно действующее на цвет лица и на здоровье в целом. [31]
Финики были известны в Китае под различными названиями, наиболее употребительным из которых было, видимо, наименование «персидский жужуб». [32] Но имели какое-то распространение (вероятно, не очень широкое) и два заимствованных названия. Одно, близкое к *gurmang или *khurmang, было персидского происхождения, другое — *miu-ləu — более загадочное, хотя один исследователь пытался возводить его к египетскому bunnu и даже к греческому φοῖνιζ. [33] «Тысячелетние жужубы», привезённые в Тан в 746 г. посланцами правителя тёплого и плодородного Табаристана, расположенного у Каспийского моря, [34] — это финики, но не ясно, были ли в этом случае привезены сами деревья или только сушёные плоды. Деревья вряд ли принялись бы в чанъаньском климате, но мы располагаем достоверным свидетельством о том, что в IX в. эти деревья выращивались в окрестностях Гуанчжоу. [35]
Пиппала. ^
Деревья бодхи, священные фиговые деревья Индии, не были чем-то совершенно новым для Китая, но раньше их импорт ограничивался, так сказать, духовной сферой. Некий индийский махараджа послал дерево бодхи китайскому императору в 641 г., [36] ещё одно дерево было прислано из Магадхи в 647 г. [37] Магадха была родиной этих чудесных деревьев, и поэтому нет ничего необычного в том, что их могли посылать оттуда. С. Ситуэл описывает это дерево так: «Мало того, что чампака пропитывает воздух ароматом своих синих цветов. Это — рай из цветущих деревьев. Это розовое яблоко, и это большое дерево роз, целый город цветов — и они подобны огонькам в сверкающем воздухе». [38]
Китайские источники отмечают, что листья дерева бодхи из Магадхи напоминают листья «белого тополя» и что название его — пала. Это сокращение от санскритского пиппала, общеупотребительного наименования «дерева просветления» (bodhidruma) — эпитета, напоминающего нам, что под одним из таких деревьев Гаутама достиг просветления. Само это дерево в Бодх-Гайе (Бихар), согласно известной легенде, было сожжено великим Ашокой перед его обращением в буддизм, а затем чудесным образом оно возродилось из пепла. На святое дерево обрушивались и другие бедствия, но оно постоянно возобновлялось, как рассказывают, с помощью отростков и так дожило до сегодняшнего
(167/168)
дня. Самое знаменитое дерево, происходящее от него,— это святое дерево в Анурадхапуре на Цейлоне, которое считается старейшим в мире деревом с документированной родословной. Дерево бодхи стало почти повсеместно символом дерева мудрости и в индийских языках даже имеет связанные с этим значением названия — Пундарика и Ашваттха. В буддизме деревом мудрости может быть не только фига-пиппала: древо мудрости может изображаться как сверкающее «дерево» из золота, хрусталя и драгоценных камней. [39] Дуань Чэн-ши, всегда интересовавшийся буддийскими легендами, оставил описание чудесной истории величайшего из всех пиппал. Там рассказывалось, как оно потеряло листву, когда Будда погрузился в нирвану, как его сжёг Ашока и как оно воскресло, как его в VI в. хотел уничтожить царь Шашанка, а также приводились его различные названия и многое другое. Он сообщает также:
«В высоту это дерево имеет четыреста чи. Под ним стоит серебряная ступа, и оно обвивается вокруг неё, опоясывая её со всех сторон. Жители этой страны постоянно во все четыре времени года жгут здесь благовония, разбрасывают цветы и оказывают ему почести, обходя дерево кругом. В < правление под девизом > Благородное Обозрение < Чжэнь-гуань, 647-649 гг. > при династии Тан мы неоднократно направляли туда посланцев, чтобы принести подношения святилищу храма, а также для распределения кашайа. В пятый год < правления под девизом > Явленное Благоденствие < Цин-сянь, 660 г. > у храмового святилища мы воздвигли стелу, чтобы прославить священные свойства дерева». [40]
В Китай дерево пиппала было завезено до воцарения Тан. Деревья эти часто сажали на храмовой земле, где их чтили как символ Будды и просветления, которое он даровал всем людям. Кроме того, китайское название для дерева бодхи было перенесено и на другие виды деревьев, в особенности на липы. [41] Я не знаю, были ли среди священных фиговых деревьев в Китае прямые потомки подлинного дерева просветления. Если царство Магадха действительно прислало бы такой чудесный отросток, то можно не сомневаться, что в танских анналах были бы отмечены его особые достоинства. Но таких записей нет. Поэтому следует полагать, что священные фиговые деревья в Китае являлись обычными пиппала, а деревьями бодхи их считали в знак почтения — почтения, которое распространилось в целом на все деревья этой породы, и весьма охотно, как это можно представить, так как святость этого дерева в Китае усиливалась удалённостью от Индии.
Пи Жи-сюй оставил нам четверостишие «в форме Ци и Лян», в котором упоминаются эти высокочтимые привозные деревья при главном храме секты Тяньтай в Чжэцзяне. Храм носил на-
(168/169)
звание Гоцин — «просветление Страны» или «страна чиста и непорочна»:
Дорога на десять ли до Гоцин
ведёт от Сосновых ворот;
Площадка кормления обезьян —
здесь дерево бодхи растёт.
Как странно: какая-то морось, и дождь
полился из ясного неба, —
Да это ветер морской налетел,
их от водопада несёт. [42]
Дерево сал. ^
Название сал (sāl) происходит из языка хинди. Так называется Shorea robusta — красивое дерево с жёлтыми цветами, которое даёт тяжёлую плотную тёмную древесину, высоко ценимую в Индии. [43] Особенно ценной считается древесина сал из лесов, окаймляющих бенгальскую равнину. У этого дерева есть близкие родственники в Индокитае и Индонезии; некоторые из них (они известны в настоящее время под такими вводящими в заблуждение названиями, как «красное дерево», «борнеоский кедр», «сингапурский кедр» и др.) [44] по твёрдости превосходят даже более широко известные индийские породы. Хотя это дерево было завезено в Китай в средние века и широко разводилось, свидетельств о том, что его древесина находила там применение (во всяком случае, в танское время), не сохранилось. Внимание китайцев привлекали экзотическое происхождение дерева, его красивые цветы и связанные с ним религиозные ассоциации, так как, подобно дереву бодхи, оно было причастно к деяниям самого Гаутамы. Будда погрузился в нирвану в Шалаване, в роще деревьев сал, близ Кушинагары, и получил эпитет Шалендра-раджа — «царь деревьев сал», такой же, какой имел отец Авалокитешвары (Гуаньинь) Шубхавьюха. [45] Великий Сюань-цзун, чудесным образом перенесённый в хрустальные покои луны, видел там дерево сал, достигающее небес. «Окраска его листьев была как у серебра, а цветы его были облачного оттенка». [46]
Появление этого священного дерева в Китае должно быть благочестивым нововведением дотанского времени. [47] Части этого дерева издавна считались ценными дарами. Так, правитель Бнама, «малайского» владения [48] у Сиамского залива, в 519 г. отправил посланников в Лян с подношениями различных благовоний, приносящей счастье скульптуры из сандала, а также листьев дерева шала. [49] Но даже ещё и в VIII столетии дерево было достаточно редким и оставалось экзотическим. В 723 г. Ли Юн сделал памятную надпись, посвящённую дереву сал, в уезде Хуайинь в Чучжоу. Оно получило известность благодаря
(169/170)
паломнику И-цзину, который в конце VII столетия останавливался под ним, когда возвращался из путешествия на Запад. Поэт отмечает, что «деревьев сал в Центральном Ся (т.е. Китае) не бывает». [50]
Несколько десятилетий спустя, при Сюань-цзуне, в начале < правления под девизом > Небесное Сокровище < Тянь-бао, 742-755 гг. >, императорский эмиссар на далёком Западе прислал в Чанъань двести отростков дерева сал, приобретённых в Фергане. В сопроводительной записке он сообщал, что это дерево «не может быть сравнимо с обычными растениями; оно не даёт убежища птицам зла, и его вознёсшийся ствол не уступит сосне или туе. Тень, которую оно отбрасывает, нисколько не хуже, чем тень от персика или сливы». [51] Несколько лет спустя, во время правления Дай-цзуна, китайские представители прислали с Запада ещё большее количество этих деревьев, и в большом буддийском храме Сострадания и Милосердия (Цыэньсы) в столичном городе был выращен красивый экземпляр, который в следующем столетии созерцал Дуань Чэн-ши. [52] Так как в литературе сунского времени упоминания о дереве сал становятся весьма многочисленными, кажется вполне вероятным, что многие из привезённых отростков пустили корни и что давшую результаты интродукцию этого дерева следует относить к середине VIII столетия.
Шафрановый крокус. ^
Одним из редчайших, самых дорогих и благородных цветов древности считался шафрановый крокус. Родина этого пахучего лилового цветка, распускающегося осенью, расположена, вероятно, где-то между Персией и Северо-Западной Индией. В этих областях его интенсивно разводили с древних времён. Душистая краска, получаемая из тёмно-оранжевых рылец цветка, составляла важную статью торговли в древности. Во времена Плиния крокус произрастал в Греции и в Сицилии; римляне употребляли его, чтобы придать букет сладким винам, и распыляли в виде мельчайших капелек в театрах, чтобы там установился благовонный запах; [53] римские женщины ценили его как краску для волос, для отцов же церкви было естественным относиться к нему неодобрительно. [54]
В Китай крокус был завезён в средние века, и получаемый из него ароматный порошок пользовался спросом в танское время как лекарство, принимаемое внутрь при отравлениях, и как благовоние, но не ясно, использовался ли он как краситель. [55]
Китайцы называли его «благовоние — золото юй», что означало «золотистое вещество с таким же нежным запахом, как у растения юй, применявшегося в древности для приготовления ри-
(170/171)
туального вина». К сожалению, название «золото юй» прилагалось также к привозной куркуме, хотя в этом случае слово «благовоние» не добавлялось. Тем не менее их часто путали, как это происходило и в других частях света, где они были известны в торговле только в виде порошка. [56] По этой же причине шафран иногда путали с сафлором, который был завезён в Китай значительно раньше и который часто подмешивали к шафрану; путали его и с цитварным корнем — ароматическим корнем, близким родственником куркумы, происходившим из Индии и Индонезии и игравшим большую роль в торговле благовониями. [57] (Следует вспомнить, что в средние века не было чётких границ между лекарствами, благовониями и курениями, и, помещая здесь какое-нибудь растение в ту или иную рубрику, я вынужден подгонять средневековую культуру под современные градации. По-видимому, самое правильное — рассматривать шафрановый крокус не под рубрикой «лекарств» или «благовоний», а именно здесь, среди привозных растений, чтобы подчеркнуть, что жителям танской империи были известны живые цветы крокуса.)
Индия отправила к танскому двору шафран в 641 г., а Бухара в 734 г., но мы не знаем, были ли посланы засушенные рыльца или растения целиком. Более подробная запись относится к 647 г.: «Страна Капи [Капиша?] преподнесла в дар „благовоние — золото юй”. Его листья напоминают листья момэньдуна [чёрный лук-порей, Liriope graminifolia]. Цветы его раскрываются в девятую луну, и обликом они подобны лотосу [чашевидной формы]. Они тёмного лилово-синего цвета, и их аромат чувствуется за несколько десятков шагов. Хотя (это растение) цветёт, оно не плодоносит, и если его хотят вырастить, то необходимо взять его корень». [58]
Таким образом, в данном случае в Китай были посланы растения целиком.
Готовый шафран — было ли это привозное экзотическое благовоние или полученное от нововведённой в Китае растительной культуры — употреблялся для придания аромата одеждам и завесам. Лу Чжао-линь, поэт второй половины VII в., оставил такие строки:
Ласточек пары летают попарно,
у балок узорных кружат:
Газовый полог, покров зимородковый,
«золота юй» аромат. [59]
Или ещё Чэнь Тао писал в XI столетии:
Под пологом светлым дымок благовонный
курений из «золота юй». [60]
(171/172)
Здесь имеется в виду какое-то курение или, может быть, распылённая жидкость. Благовоние из шафранового масла существовало по крайней мере уже в начале X столетия. Есть сведения о том, что гейши того времени, привлекательность которых поддерживалась самыми дорогостоящими веществами, пропитывали свои одежды экстрактом из алоэ, а в локоны на висках втирали шафрановое масло. [61]
Букет некоторых танских вин, как и в Риме, облагораживался шафраном. Ли Бо описывает такой ароматный напиток:
Вот знаменитые вина Ланьлина —
«золота юй» аромат —
В яшмовых чашах, налитых до края,
цветом янтарным горят. [62]
Поэты IX столетия питали пристрастие к цветовым образам и стремились создавать новые, но иногда они находили их в зародышевой форме в стихах предшественников. Янтарное вино в цитированном выше стихотворении Ли Бо дало возможность Ли Хэ употребить слово «янтарь» как метафору для обозначения вина. Другое стихотворение Ли Бо было предтечей распространённой в IX в. «шафрановой» метафоры. Он писал:
Грустные ивы на дамбе Реки,
ветки — как «золото юй». [63]
Это изображение красно-жёлтой листвы или, как говорят наши словари, определяя шафраново-жёлтый цвет, «красно-жёлтый с желтизной, большой интенсивности и яркого блеска». Короче говоря, это красивый и интенсивный жёлто-оранжевый цвет. Столетием позднее Вэнь Тин-юнь писал о «весенних деревьях, красных, как золото юй», [64] — образ здесь не столь смелый, как у Ли Бо. Но в том же столетии Ли Шан-инь смог представить пионовый сад в виде танцующих девушек, юбки которых — это лепестки, пользуясь такими выражениями, — «соревнуясь в танце, изгибали стан в платье цвета золота юй». [65] «Золото юй», или «шафран», ассоциировалось теперь уже не с экзотическим ароматом, а с красивым цветом. Но чисто практический вопрос — была ли краска, навеявшая эту метафору, действительно шафраном, или это была куркума, — к сожалению, остаётся без ответа.
Цветы нага. ^
Существовал и цветок нага, название которого выглядит как перевод индийского нагапушпа. Дуань Чэн-ши писал, что этот индийский «змеиный цветок» напоминает «наши „три весны”. У него нет листьев, и его цветки белого цвета с жёлтой сердце-
(172/173)
виной и шестью лепестками. (Эти цветы) доставляются к нам на кораблях». [66] Но нагапушпа — название, употребляемое для нескольких индийских цветов, и мы не можем сказать, какой из них привлёк внимание Дуаня. Он был жадным любителем чтения и в какой-то степени дилетантом, и поскольку был в такой же степени знатоком-любителем буддийской науки, начитанным в буддийской литературе, то весьма вероятно, что значительная часть информации об экзотических растениях получена им скорее из книг, чем из личных наблюдений. [67] Но, может быть, какому-нибудь индологу всё же удастся опознать этот цветок по описанию Дуань Чэн-ши.
«Лист земли Будды». ^
Другое индийское растение, которое остаётся неотождествлённым, это «лист земли Будды», [68] образчики которого были посланы в танскую империю Гандхарой в 647 г. Они были описаны следующим образом: «На стебле пять листьев; цветок красный, но сердцевина его совершенно жёлтая, тогда как тычинки имеют лиловую окраску». [69] Его китайское название является переводом санскритского буддхакшетра — выражения, по-разному интерпретировавшегося в различных буддийских толках и махаянистских эсхатологиях. Это название обозначает страну, где признан священный авторитет Будды и выполняются его заповеди, но вместе с тем в мистическом значении оно подразумевает и священную страну, где в конечном счёте восторжествуют законы Будды. То есть это своего рода «божий град», а иногда даже и рай, куда может стремиться благочестивый верующий, в особенности Западный рай Амитабхи. [70] Обозначали ли пять листьев этого священного растения пять земель или раев Будды, или, может быть, на каждом листе таинственным образом были начертаны планы небесных чертогов?
Нарцисс. ^
Для средневековых китайцев нарцисс был римским растением. Но его китайское название *nai-gi, как и греческое νάρκισσος, очевидно, должно происходить от персидского наргис. [71] Разновидность, описанная Дуань Чэн-ши, имела розовый цветок с оранжевой сердцевиной. Этот неутомимый исследователь добавляет, что «они берут цветы и давят из них масло, которым умащивают тела, чтобы изгнать „ветер” и „воздух”. Владетель страны Рима, равно как и знать в той стране,— привыкли употреблять его». [72] Плиний также отмечал, что масло, добываемое из нарцисса, оказывало согревающий эффект в случае
(173/174)
обмораживания, [73] что вполне согласуется с упоминанием недуга «ветер» у китайского автора. Но, честно говоря, нет никаких свидетельств, показывающих, что Дуань Чэн-ши — наш единственный информатор — когда-нибудь сам видел цветок или нарциссовое масло, хотя мы можем представить, что какой-нибудь путешественник показал ему это растение.
Лотосы. ^
Сунский философ Чжоу Дунь-и в своем знаменитом поэтическом эссе в честь лотоса [74] приписывал хризантеме качества добродетельного отшельника среди других цветов, которым в новые времена пренебрегают. Он противопоставлял ей пион — любимца как высшего света, так и вульгарной толпы в танское время. «Только я один, — провозглашает он, — приношу лотосу, этому князю среди цветов, то восхищение, которого он достоин». В этом утверждении есть доля истины, но у лотоса в танское время никогда не было недостатка в почитателях, хотя его и не удостаивали такого всеобщего восхваления, какое досталось пиону. Большое число дошедших до нас стихотворений, посвящённых лотосу, иллюстрирует то значение, которое ему придавалось. Особенно много лирических излияний посвящено собиранию лотосов во время прогулок на лодках. Сам великий Тайцзун написал стихи об этом, и даже в сухой официальной истории его правления отмечено посещение им сада лотосов. [75] А вот как писал Бо Цзюй-и, наблюдая собирателей лотосов:
Над персиком-крошкою лодочки-крошки,
и лотосы в лодках плывут.
Одна половина — вся в лотосах алых,
в других — только белые рвут.
Другое я видел от Цзяна на юг —
там ветер сердитый и волны.
А здесь расстилается прямо у ложа
спокойный с фужунами пруд. [76]
В строфах на эту тему было принято изображать, как эти крупные цветы собирают красивые девушки южного озёрного края, розовые и белые лица которых вызывали неизбежное сравнение с лотосами — тоже белыми и розовыми. Это были неотразимые «прелестницы из Юэ, красавицы из Цзин» или же «певицы из У, прелестницы из Юэ» условного поэтического языка. [77] Несмотря на то что «индийские» лотосы, как розовые, так и белые, были известны в Китае задолго до Тан, им все еще был присущ привкус экзотики. Чэнь Цан-ци писал в своей фармакопее, что они «произрастают в западных странах и уроженцы Запада привозят их сюда». [78] Поэтому не вызывает удивления, что позднетанские поэты, приверженные к экзотической и ро-
(174/175)
мантической тематике, написали множество стихов о лотосе. Среди этих поэтов выделялись Вэнь Тин-юнь и Лу Гуй-мэн. Художники конца Тан также находили в лотосе нечто созвучное им. Таков, например, Дяо Гуан, который писал цветы и бамбук на стенах буддийских храмов в Сычуани; его картина «Лотосы и хохольчатые утки» дожила до сунского времени. Другой позднетанский художник, Чжоу Хуан, оставил две картины на эту же тему и ещё одну — с изображением лотосов и различных птиц. [79]
Такое затянувшееся надолго отношение к лотосу как к чему-то экзотическому поддерживалось непрекращающимся притоком буддийской образной иносказательности из Индии. Лотос как символ самовоссоздающейся сущности восходит в Индии к добуддийским верованиям. Как символ Брахмы, перенесённый на Будду, лотос олицетворяет собой чистое существо, которое поднимается незагрязнившимся из ила, а в культе Амитабхи он символизирует незапятнанное перерождение в Западном раю. [80] В частности, примером проникновения в махаянистский буддизм символики лотоса может служить бодхисаттва Падмапани, имя которого переводится на китайский как «Бодхисаттва с цветком лотоса в руке». То же самое можно сказать и о «Секте лотоса» в горах Тяньтай, священная книга которой «Саддхармапундарика-сутра» по-китайски называлась «Сутра о лотосе сокровенного закона». Эта община, обладавшая значительным влиянием в танское время, считалось, была основана в конце IV в. нищенствующим монахом Хуэй-юанем у Пруда Белого Лотоса, хотя «лотосом» при этом, похоже, была водяная лилия. [81]
Но независимо от того, были ли это настоящий лотос (Nelumbo Nelumbium) или водяная лилия (Nymphaea), китайский белый лотос широко упрочился при Тан, а его менее привычные разновидности, как и всякие растительные диковины, считались добрыми предзнаменованиями и легко становились предметом хвалебных од. Таким же манером восхвалялись два цветка на одном стебле, цветы с необычно большим количеством лепестков и тому подобное; они же были излюбленными сюжетами живописцев. Розовый лотос был самым распространённым видом, вслед за ним шёл белый. Двойные белые лотосы, как мы назвали бы их сейчас, или «тысячелепестковые» белые лотосы, как их именовали при Тан, были вызывавшей восхищение достопримечательностью водоёма в саду при Великом Светлом дворце Сюань-цзуна в Чанъани. [82] Но за пределами дворцового сада этих чудесных цветов, видимо, не существовало, и, если не считать их и не принимать во внимание упоминания в литературе (возможно, вызванные тем, что лотосы не отличали от белых лилий), окажется, что белые лотосы не росли в Северном Китае. Учёный XII в. сообщает, что белых лотосов не было
(175/176)
в Лояне до IX в., когда их впервые привёз из Чжэцзяна и стал разводить там садовод и поэт Бо Цзюй-и. [83] И действительно, в его стихах есть немало строк, посвящённых белым лотосам. Его современник Ли Дэ-юй похвалялся, что он первый написал оду (фу) о белом лотосе. «Люди древности, — говорил он, — воспевали только розовые лотосы, и поэтому произведения, подобного моему, никогда не было». [84] Словом, белый лотос оставался ещё чем-то необычным и в IX столетии, и даже в это время его отмечают главным образом лишь такие энтузиасты садоводства, как Бо Цзюй-и и Ли Дэ-юй. Пи Жи-сю в своём небольшом стихотворении, названном «Белый лотос», пользуется элементами индийской экзотики:
Только боюсь я, что сливки — и те
вряд ли такой белизны;
Может быть, чампака с ним наравне
станет одна, благовонная.
Полусклонённый, в пыльце золотой, —
напоминает он мне
Деву невинную с жёлтым на лбу,
в водах ручья отражённую. [85]
Жёлтый порошок на бровях девушки, о котором говорится в этом сравнении, был распространённым косметическим средством, окраску которому придавала окись свинца или, возможно, серый мышьяк (опермент).
Розовый лотос был знаком в Китае, белый лотос оставался необыденным цветком, но и жёлтый и синий лотосы были величайшей редкостью. Среди лотосов Старого Света жёлтая окраска необычна, хотя и существует американский лотос жёлтого цвета. Если жёлтый лотос и был известен жителям танской империи, то исключительно по изображениям в религиозном искусстве: мы располагаем, например, найденным в Дуньхуане живописным изображением женской ипостаси бодхисаттвы — возможно, это Тара или феминизированный Авалокитешвара — в розовом платье, с желтовато-коричневым шарфом на груди, серым поясом и в накидке. Это божество показано сидящим на жёлтом лотосе «с ногами, слегка скрещёнными у лодыжек». [86] Поклонение этому лотосу было индийского происхождения. Настоящие жёлтые лотосы, хотя они и были хорошо известны сунским любителям цветов, при Тан очень мало кто видел в Китае. Чжао Гу в своём стихотворении, написанном в середине IX в. и озаглавленном «В осенний день я смотрю на жёлтые лотосы в Учжуне», повествует о том, как он нашёл их в озере, заполненном красными лотосами. «Остальные лотосы — это бесконечные ряды розовых». [87] Были ли эти жёлтые лотосы случайным отклонением вида? Или же они были созданиями искусных садовников Чжэцзяна — области, где садоводство было одним
(176/177)
из излюбленных занятий? Более вероятно последнее, но имеются упоминания о жёлтых лотосах ещё и в дотанское время. Так, например, в старинной книге о чудесах, написанной примерно в IV столетии, говорится о жёлтых лотосах в горных потоках в Хунани. [88] Но всего вероятнее, это были не лотосы вообще, а их более скромные и незаметные сородичи — жёлтые озёрные лилии или кувшинки. [89]
Жёлтые лотосы, таким образом, воспринимались как большая редкость и чудо природы. Синие же лотосы считались порождениями сверхъестественных сил. В танском Китае считалось, что они могут существовать лишь в результате чуть ли не магического искусства. Но для нас это ещё не причина, чтобы отвергать вообще их существование. В религиозной живописи на свитках из Дуньхуана большинство лотосов, служащих священными тронами и божественными атрибутами, — белые, розовые или алые, но некоторые из них синего цвета. Имеется, например, изображение Авалокитешвары «в чисто тибетской манере» с позолоченным телом и с побегами синих лотосов в руках. [90] Кроме того, известно изображение Манджушри в одеждах ярких цветов (включая томатно-красный), сидящего на синем лотосе, который, в свою очередь, «возвышается над пьедесталом на спине льва; грива, борода и хвост льва — зелёного цвета». [91] Но синие лотосы находили и более скромное применение: они появляются на носках туфель у двух раскрашенных глиняных фигурок «прислуживающих дам», одетых в жакеты с длинными рукавами и с «воротниками Медичи» и имеющих цветы, кроме того, в причёсках, уложенных двойным кольцом. [92]
В природе синих лотосов не существует. Тем не менее в танской и сунской литературе встречаются настойчивые уверения, что люди могут их выращивать. Раннесунская энциклопедия передаёт рассказ (без ссылки на источник, но предполагается, что он может относиться к танскому времени) о семье красильщиков в Хучжоу, которые умели создавать синие лотосы. (Поскольку Хучжоу находится в Северном Чжэцзяне, центре садоводства в Китае, мы тем более склонны довериться этому рассказу.) Главный правитель округа, как там сказано, послал небольшое количество семян этих лотосов в столицу, где они были высажены в дворцовых прудах, но часть из них дала розовые цветы.
Это вызвало удивление, и был послан письменный запрос к красильщику, и красильщик сказал: «В моём доме есть человек, который хранит по наследству сосуд с индиго. Это его дело — брать семена лотоса и замачивать их на дне сосуда. Затем он ожидает, пока пройдет год из двенадцати лун, после чего он высаживает их. Если же семена синих лотосов, которые он са-
(177/178)
жает таким образом, вырастают сами по себе, то они будут розовыми, как у вас. Оказывается, они вернулись к своему обычному состоянию, так почему это вызывает удивление?» [93] Таким образом, получается что райские цветы бодхисаттвы «материализовались» в мирском саду. Даже уже знакомому нам горбатому садовнику Го-Верблюду приписывалось умение выращивать цветы лотосов тёмно-синего цвета, вымачивая семена в бочке с индиго. [94] Может быть, в конце концов этот маленький человек и в самом деле не мифическая фигура?
Ещё более удивителен рассказ о знаменитом племяннике Хань Юя — последователе искусства даосов, который в народных преданиях позднейших поколений превратился в Хань Сян-цзы, одного из Восьми Бессмертных, и стал покровителем предсказателей судьбы. Его было принято изображать держащим бамбуковый барабан и трещотки или же корзину с цветами или персик бессмертия, а то и играющим на флейте. [95] Этот юный чародей (как сообщает Дуань Чэн-ши в IX в.) обрабатывал корни пионов такими химическими реактивами, как шеллак и каломель, чтобы по прошествии определённого срока, исчислявшегося неделями, получать синие, лиловые, жёлтые или красные — какие он хотел — цветы. Некоторые цветы, говорится далее, составляли целые стихотворения из чётких лиловых иероглифов. [96] Возможно, многие читатели этой книги выводили синие гортензии, насыщая почву у корней железистыми солями, что делается очень просто: в землю закапывают ржавые гвозди и банки. Поэтому способ юного Ханя создавать искусственно окрашенные цветы не может вызвать особого удивления. Однако, возможно, от внимания читателей ускользнул римский метод, описанный Плинием:
«Был изобретён также метод окрашивания лилий... Стебли погружают в густой осадок от тёмного или греческого вина, о тем чтобы они приняли его цвет, и затем высаживают в маленьких канавах, вылив вокруг них примерно половину секстария винных осадков. Таким способом получают лиловые лилии...». [97]
Трезвые переводчики этого отрывка разделяют распространённое мнение о Плинии, что он был склонен без колебаний принимать на веру небылицы. Они указывают в примечании: «Фе < Fée > отмечает, что нелепые операции, описанные здесь Плинием с полной серьёзностью, совершенно смехотворны и не стоят того, чтобы их комментировать». Можно надеяться, что число порицателей Плиния уменьшается по мере того, как с ростом научного творчества в наше время границы возможного всё время расширяются.
Как бы то ни было, синие цветы, вероятно, всегда должны вызывать скептицизм. Роберт Форчун, крупнейший собиратель
(178/179)
китайских растений, в письме к Джону Линдлею, секретарю Лондонского общества, писал о «пионах с синими цветами, существование которых, однако, сомнительно». [98] Вероятно, синие пионы существовали в Китае только в народных преданиях, как воспоминание об искусстве даоса Ханя. Но сегодня мы знаем о колхицине — ядовитом препарате, извлекаемом из безвременника (растения, родственного долинному шафрану и шафрану осеннему), [99] который может в других растениях вызвать мутацию — появление многолепестковых разновидностей. Даосским секретам угрожает опасность превратиться в прописные истины.
Водяные лилии. ^
Синие водяные лилии, напротив, вполне обычные цветы, хотя они и являлись экзотикой для Китая. В «Истории Тан» под 647 г. мы читаем:
«Страна Кашмир преподнесла цветы нила-утпала. Лепестки их, сходные с лепестками лотоса, были похожи на разорванные окружности. Окраска этих цветов была тёмно-синей, тогда как тычинки у них — жёлтые. Их запах распространяет благоухание на несколько десятков шагов». [100]
Индийская водяная лилия, иногда называемая «синим лотосом» (такая путаница — явление повсеместное: её же называют «египетским синим лотосом»), показана в руке у Манджушри. [101] Ее правильное международное название — Nymphaea caerulea.
В том же, 647 г. соседнее с Капишей владение — страна свирепых богатырей, одетых в шерсть, [102] «отправила посланцев преподнести цветы кумуда. Они были смешанной ярко-красной и белой окраски, а их запах можно было почувствовать издалека». [103] Если следовать санскритскому названию, этим экзотическим растением была Nymphaea eskulenta — белая водяная лилия (или, возможно, это была Nymphaea alba). Однако, судя по пёстрой окраске, можно заключить, что это был редкий мутант, отличавшийся от обычных разновидностей. Белая водяная лилия служила вместилищем богини Лакшми, а также Авалокитешвары. На картине X в. на шёлке, найденной в Дуньхуане, [104] последний изображён сидящим на белой водяной лилии. Но этот прекрасный цветок был связан не только с упомянутым выше заимствованным божеством. Кроме того, он был зримым символом лунного бога — Девачандры, или, как его иногда называли, Кумуда-пати — «господин белой водяной лилии». [105] Таким образом, этот цветок (хотя мы и должны все время иметь в виду, что в литературе и иконографии его не всегда ясно отличали от большого белого лотоса) по своей
(179/180)
божественной сущности занимает такое же место, как и его кузен — священный египетский лотос Nymphaea lotus. Хотя индийская водяная лилия — как синяя, так и белая — через буддийское искусство должна быть знакома жителям танской империи, нет данных о том, что она когда-либо прижилась в средневековом Китае, и, кажется, должна являться редкой диковиной даже в наши дни.
Но в Китае, на крайнем Юге, имеется местная водяная лилия. В танское время сведения о ней ограничивались лишь неясными слухами и сообщениями. По-китайски она называлась «спящим лотосом», [106] но в действительности это Nymphaea teragona — карликовая водяная лилия. На вид это маленький белый цветок, и своим китайским названием она обязана тому, что «она распускается в летние дни, ночью сжимается и уходит под воду, а днем снова поднимается на поверхность. „Трава сновидений” уходит в землю днём и затем выходит ночью, и, таким образом, в этом они противоположны друг другу. Но цвет „травы сновидений” красный, и именно её Дунфан Шо преподнёс У-ди». [107]
Итак, даже эта местная лилия была сродни созданиям потустороннего мира.
(/409)
К главе VII. Растения (с. 161-180).
[1] См. Введение к этой книге, а также в особенности ТХЯ, 100, 1796.
[2] Лю Цзун-юань. Чжун шу Го То-то чжуань. — ЛСШЦ, 17, 2б. Ср.: X. Джайлз 1923, с. 142-144, где даётся перевод «Pas trop gouverner». < Русский перевод «Садовника Го-Верблюда» см.: Алексеев 1958, с. 234. >
[3] ЧШШ в ШФ, цэ 212, 7а (хань 106).
[4] К таким выводам пришёл Г. Ледьярд, предприняв текстологическое исследование.
[5] ЦФЮГ, 970, 11б-12б; ТХЯН, 100, 1796; Лауфер 1919, с. 303-304.
[6] Эти стихи (из ЦюТШ, хань 6, цэ 6) приводит К. Накамура (1917, с. 567).
[7] Мураками 1955, с. 77.
[8] Шефер 1961, с. 4-5.
[9] Григсон 1947, с. 79-85.
[10] ЦЧТЦ, 215, 13б, под седьмой луной 746 г. Комментатор Ху Сань-син сообщает, что даже во время Су Ши (XI в.) говорили, что личжи поступают лишь из Фучжоу в Южной Сычуани. Ху приводит слова Бо Цзюй-и, чтобы показать, что цвет личжи меняется за один день, запах — за два, а цвет, запах и вкус полностью теряются за четыре или пять дней.
[11] Малер 1959, с. 73-74; автор опирается на В.В. Бартольда. Похоже, что до середины X в. китайцы не были знакомы с арбузом, который они называют «западная дыня». См.: Лауфер 1919, с. 439.
[12] Хун Си-вэнь. Мин-хуан Тай-чжэнь пи шуань ле ту. — ЮШС, чу цзи, цэ 14, 10б.
[13] «Золотое зерно» — название местности близ Чанъани, и я принимаю это чтение здесь. Но это может значить и «состоящая из золотых зёрен».
[14] Чэнь Цан-ци (БЦГМ, 5, 22б) также цитирует по этому поводу «Ши пу».
[15] Исида Микиносукэ 1942, с. 215-216.
[16] Эти слова принадлежат Бао Чжао (V в.).
[17] ДФЦЮ, приведено в ЧЛБЦ, 3, 13а. Это сочинение, принадлежащее Дугу Тао, было, очевидно, написано в VII в., по словам одних источников — при Суй, по словам других — при Тан.
[18] ТЛД, 19, 19б.
[19] Е Цзин-юань 1958, с. 159.
[20] ЛЯМДЦ, с. 6а.
[21] Е Цзин-юань 1958, с. 159.
[22] ТЛД, 19, 156; ТЛД, 7, 13а-13б.
[23] ЦФЮГ, 970, 8б.
[24] В этом издании ТЛД содержится такое примечание: «ЦФЮГ сообщает, что он имел двадцать семь ли с запада на восток, тридцать три ли с севера на юг».
[25] ТЛД, 7, 13а-13б.
[26] ЦТШ, 9, 3085а.
[27] КЮТБИШ (ТДЦШ, 3), 53б.
[28] ТЛД, 14, 51а-51б, 52а-52б.
[29] Лауфер 1919, с. 385. Они также упоминаются в ВШ и СуШ.
[30] Лю Сюнь в его ЛБЛИ. См.: Кувабара 1930, с. 53.
[31] Чэнь Цан-ци в БЦГМ, 31, 15а.
(409/410)
[32] Лауфер 1919, с. 385. Это название встречается в ЮЯЦЦ и у Чэнъ Цан-ци.
[33] Лауфер 1919, с. 385-386.
[34] ЦФЮГ, 971, 15б.
[35] Снова Ли Сюнь; Лауфер 1919, с. 386-387. Юй Цзин-жан (1954, с. 193-195) рассматривает источники, уже исследованные Б. Лауфером, не добавляя ничего нового.
[36] ЦФЮГ, 970, 9а-9б.
[37] ТШ, 221а, 4153в; ЦФЮГ, 970, 11б; ТХЯ, 100, 1796.
[38] Ситуэлл 1936, с. 181.
[39] Демьевиль 1929, с. 90-91.
[40] ЮЯЦЦ, 18, 149-150. Кашайа — облачение буддийского священника.
[41] Tilia miqueliana. Демьевиль 1929, с. 90-91.
[42] Пи Жи-сю. Цзи ти Тяньтай Гоцинсы Ци Лян ти. — ЦюТШ, хань 9, цэ 9, цз. 8, 7б. < «Пишу стихи в форме Ци и Лян об обители Гоцинсы в горах Тяньтай». >
[43] Юл — Бэрнел 1903, с. 798; Бэркил 1935, 2005. < Сал — современная форма в языке хинди, в которой первоначальное произношение деформировано; китайская передача этого названия отражает более старую форму — санскритское шала. >
[44] Shorea kunstleri et al.; Бэркил 1935, №2001-2005.
[45] Сутхилл — Ходоус 1937, с. 323.
[46] Уэйли 1952, с. 140. Эпизод из даосского предания позднетанского времени.
[47] Например, сообщалось, что в начале V в. монах-иноземец опознал дерево сал среди деревьев одного из храмов в Хунани (ЮЯЦЦ, 18, 147).
[48] А. Кристи сообщил мне, что он убеждён в большой близости этого владения с Тямпой, где также говорили на малайском языке.
[49] НШ, 78, 2730в.
[50] Ли Юн. Чучжоу Хуайинь сянь Шала шэ бэй < «Надпись на стеле о дереве шала в уезде Хуайинь округа Чучжоу» >. — ЦТВ, 263, 1а.
[51] Чжан Вэй. Аньсидао цзинь шала шу чжи чжуан < «Доклад о ввозе и посадках деревьев шала в области Аньси» >. — ЦТВ, 375, 2а-2б. Сокращённая версия этой памятной записки имеется в ЮЯЦЦ, 18, 147-148.
[52] ЮЯЦЦ, сюй цзи 6, 227.
[53] Плиний, кн. XXI, гл. 18. Чэнь Цан-ци сообщает, что шафран произрастает в «Великой Цинь», т.е. в римской Азии (его слова приводятся в БЦГМ, 14, 40а).
[54] Лауфер 1919, с. 309-329, где с необходимой полнотой рассматривается вопрос о шафране, и в особенности о его смешении с куркумой (ср.: БЦГМ, 14, 38а).
[55] Чэнь Цан-ци в БЦГМ, 14, 40а. Б. Лауфер (1919, с. 312) высказывает странное утверждение, что шафран, по-видимому, не должны были ввозить или употреблять в Китае ранее юаньского времени; однако имеются многочисленные свидетельства, которые опровергают это мнение.
[56] Юй Цзин-жан (1935, с. 33-37) рассматривает вопрос об этой путанице, но не высказывает при этом никаких новых мыслей.
[57] Лауфер 1919, с. 322-323; Бэркил 1935, 714-715; сафлор — это Carthamus tinctirius; куркума — Curcuma longa; цитварный корень — С. zedoaria. Существует также С. aromatica, свойства которой сходны со свойствами цитварного корня.
[58] ТХЯ, 100, 1796; см. также: ЦФЮГ, 970, 11б, где фраза «Цветы его раскрываются в девятую луну» искажена до полной нечитаемости.
[59] Лу Чжао-линь. Чанъань гу и < «Вспоминаю древность в Чанъани» >. — ЦюТШ, хань 1, цэ 9, цз. 1, 10а.
(410/411)
[60] Чэнь Тао. Фэй лун инь < «Песня на мотив „Летящий дракон”» >. — ЦюТШ, хань 11, цэ 4, цз. 2, 16а.
[61] ЮСЦЦ, 1, 7.
[62] Ли Бо. Кэ чжун цзо < «Сижу среди гостей» >. — ЛТБВЦ, 20, 2а.
[63] Ли Бо. Чунь жи ду цзо цзи Чжэн Мин-фу < «В весенний день сижу один и посылаю стихи Чжэн Мин-фу» >. — ЛТБВЦ, 11, 11а.
[64] Вэнь Тин-юань. Цин-мин жи < «День Цин-мин» >. — ЦюТШ, хань 9, цэ 5, цз. 9, 10а.
[65] Ли Шан-инь. Мудань < «Пионы» >. — ЦюТШ, хань 8, цэ 9, цз. 1, 26б.
[66] ЮЯЦЦ, сюй цзи, 9, 246.
[67] Его биографии есть в ТШ (89, 3896а) и в ЦТШ (167, 3515а).
[68] У Б. Лауфера (1919, с. 402) стоит «овощная зелень» (цай) вместо «лист»; очевидно, это результат опечатки в каком-то издании главных источников, которого я не видел.
[69] ЦФЮГ, 970, 12а; ТХЯ, 100, 1796. Оба текста идентичны, если не считать перестановки в ЦФЮГ.
[70] Сутхилл — Ходоус 1937, с. 226; Xакман 1954, с. 204; и в особенности Демьевиль 1929, с. 198-203.
[71] Лауфер 1919, с. 427-428.
[72] ЮЯЦЦ, 18, 153.
[73] Плиний, кн. XXI, гл. 12 и 75.
[74] Чжоу Дунь-и. Ай лянь шо. — ЧЛСЦ, 8, 139; < русский перевод: «О любви к лотосу» Чжоу Дунь-и см.: Алексеев 1958, с. 306 >.
[75] ТШ, 2, 3637б. Это произошло зимой 633/34 г.
[76] БШЧЦЦ, 28, 7б < Цзян — река Янцзы; фужун — одно из китайских поэтических названий лотоса >.
[77] Это китайские стереотипные выражения: Юэ янь Цзин шу и У цзи Юэ янь.
[78] Приведено в БЦГМ, 33, 23а.
[79] СХХII, 15, 403 и 405.
[80] Лессинг 1935, с. 44-47, где можно найти полную сводку по буддийской символике, связанной с лотосом.
[81] Поэтому и «Саддхармапундарйка-сутра» названа «Сутрой Белого Лотоса» (т.е. «Сутрой Белой Водяной Лилии») в стихотворении монаха Гуань-сю, которое было найдено в Дуньхуане (У Ци-юй 1959, с. 356).
[82] КЮТБИШ (ТДЦШ, 3), 64б. Это был Пруд Великой Воды (Тай и чи).
[83] ЯФЛ, 9, 2а-2б.
[84] Ли Дэ-юй. Бо фужун фу < «Ода белому фужуну» >.— ЦТВ, 696, 5б.
[85] Пи Жи-сю. Бо лянь < «Белый лотос» >. — ЦюТШ, хань 9, цэ 9, цз. 8, 3б. Чампака — душистый цветок, Michelia champaka, который китайцы сравнивали с гарденией (Сутхилл — Ходоус 1937, с. 465).
[86] Уэйли 1931, с. 160 (№CLX в коллекции А. Стейна).
[87] Чжао Гу. Цюй жи Учжун гуань хуан оу < «При заходящем солнце смотрю на жёлтые лотосы в Учжуне» >. — ЦюТШ, хань 9, цэ 1, цз. 2, 1а-2б.
[88] ШЦЦ (ШФ, хань 60 = цэ 122), 1а-1б.
[89] Пинпэн цао; Nuphar japonica.
[90] Уэйли 1931, с. 150-152 (№CXL). А. Уэйли добавляет: «Это самый ранний из известных образцов живописи, написанный в стиле, который для более позднего времени ассоциируется у нас с тибетским искусством».
[91] Там же, с. 265 (№CDXLIV — в Дели).
[92] Фигурка хранится в Чикаго (Филд Музеум).
[93] ТПГЦ, 499, 8а-8б.
[94] ШЦЦ в ШФ, хань 106 ( = цэ 212), 14а.
(411/412)
[95] ван Гулик 1954, с. 121-123. Этот племянник, который действительно был даосом, неоднократно встречался с великим поэтом.
[96] ЮЯЦЦ, 19, 157. Ср.: ван Гулик 1954, с. 135. Р. ван Гулик пишет, что «его метод обработки корней деревьев красителями применялся в Китае до недавнего времени». Он убеждён, что то место, в котором говорится о лиловых иероглифах, — «красочное добавление рассказчика».
[97] Плиний 1856, с. 317.
[98] Кокс 1945, с. 80. Э. Кокс помещает их вместе с другими китайскими растениями, вопрос о которых требует специальных разысканий, например с «пекинскими персиками, выращивавшимися в императорском саду и весившими по два фунта».
[99] Colchicum из семейства лилейных.
[100] ЦфЮГ, 970, 11б-12а; ТХЯ, 100, 1796. Оба текста содержат искажения, которые, к счастью, легко могут быть исправлены путём взаимного сличения. Кашмир передан как *g’ia-śiĕt-piĕt (ТХЯ помещает эту страну между Капишей и Гандхарой) и должен отражать название, близкое к *Kashpir.
[101] Сутхилл — Ходоус 1937, с. 265.
[102] Бил 1885, т. 1, с. 54.
[103] ТХЯ, 99, 1776; здесь назван 648 год, что является ошибкой. Ср.: ТХЯ, 100, 1796; ЦФЮГ, 970, 11б.
[104] Дэвидсон 1954, табл. 26.
[105] Сутхилл — Ходоус 1937, с. 136.
[107] БХЛ (ТДЦШ, 7), 71б. В ЮЯЦЦ (19, 159) этот цветок также отмечен. Ли Ши-чжэнь полагал, что он сродни кувшинке (БЦГМ, 19, 3б).
|