Д.Г. Савинов
Южная и Западная Сибирь в I тыс. н.э.
(проблема культурных контактов и взаимодействия).
Южная Сибирь (или Саяно-Алтайское нагорье) и Западная Сибирь (имеется в виду в первую очередь её южная часть) — две смежные области, в основном различные по характеру представленных здесь памятников и содержанию археологических культур. В то же время между ними достаточно много общего — по географической ситуации и закономерностям культурогенеза. Это одна и та же (или очень близкая) широтная зональность (горы на юге, лесостепной пояс, тайга); две великие реки — Обь и Енисей, пересекающие их с юга на север и служившие естественными магистралями культурных коммуникаций. Согласно учению Л.И. Мечникова, реки, и особенно условия «двуречья», сыграли выдающуюся роль в развитии цивилизации. В бассейнах Оби и Енисея эта ситуация повторяется дважды: в истоках и при впадении в них двух других крупных рек (Иртыш и Ангара). Археология Обь-Иртышского междуречья,
(13/14)
наиболее полно изученная и ставшая одним из лучших достояний сибирской археологии, подтверждает справедливость этого положения.
Степень изученности археологических памятников I тыс. н.э. в Южной и Западной Сибири различна. В Южной Сибири (или на севере Центральной Азии) они находятся как бы «в тени» письменной истории раннесредневековых этнополитических образований. Количество видных исследователей здесь сравнительно невелико (М.П. Грязнов, C.B. Киселёв, Л.А. Евтюхова, Л.Р. Кызласов, A.A. Гаврилова, Ю.С. Худяков). До сих пор ведущим методическим приёмом изучения культурогенеза является поэтапное деление культур. В западносибирской археологии, где таких письменных источников нет (точнее — они появляются только в самом конце I тыс. н.э.), напротив, анализ собственно археологических материалов имеет первостепенное значение. Плеяда ведущих исследователей здесь наиболее значительна. В трудах В.Н. Чернецова, А.П. Дульзона, В.А. Могильникова, Л.А. Чиндиной, В.И. Молодина, Т.Н. Троицкой, Л.Н. Коряковой, Н.В. Фёдоровой, Б.А. Коникова и многих других представлена сложная панорама взаимодействия различных ареалов археологических культур, археологических общностей и составляющих их компонентов. Материалы этих исследований во многом определили фактическое обоснование настоящего доклада.
Проблема культурных контактов и взаимодействия Южной и Западной Сибири в I тыс. н.э. имеет множество аспектов. Только некоторые из них, наиболее очевидные и в определённом «ключе», будут рассмотрены ниже. Но прежде хотелось бы кратко остановиться на трёх теоретических положениях, сформулированных в русле цивилизационного подхода к изучению культурогенеза.
Первое — это понятие «культурно-экологической области», занимающее как бы промежуточное положение между двумя основополагающими категориями этнологических исследований («историко-этнографическая область» и «хозяйственно-культурный тип»), но адаптированное к изучению археологических памятников. По своему значению оно сопоставимо с понятием «локальный вариант археологической культуры», но несколько шире его и опирается как на типологические (или региональные) особенности материальной культуры, так и на специфику занимаемой экологической ниши. В этом плане понятие культурно-экологической области противостоит формационному подходу в изучении древних культур: в областях с разным природным и культурно-хозяйственным потенциалом процессы культурогенеза могли иметь различный или независимый характер. Отсюда — фактор неравномерности развития культур, существование маргинальных культурно-экологических зон, большое количество так называемых «атипичных» памятников.
Второе касается археологической периодизации. Известно, что первый опыт создания такой периодизации в Сибири с поэтапным делением культур был осуществлён С.А. Теплоуховым на материалах Минусинской котловины, которая стала своеобразной «лабораторией» изучения процессов культурогенеза. Те же принципы поэтапной периодизации и синхронизация вновь выделенных этапов с минусинской «шкалой» были перенесены М.П. Грязновым на материалы Верхней Оби, A.A. Гавриловой — на раннесредневековые памятники Горного Алтая, затем другими исследователями — на всю территорию Западной Сибири и т.д. Между тем, Минусинская котловина — это весьма специфическая культурно-экологическая область, где, в силу её расположения, происходила аккумуляция носителей различных традиций; одна культура «накладывалась» на другую, образуя непрерывную стратиграфическую колонку, что и было зафиксировано периодизацией С.А. Теплоухова. При перенесении минусинской «модели» на другие территории оказалось, что в иных экологических условиях (в «открытой» для различного рода коммуникаций и поэтому «мозаичной», с точки зрения инноваций, лесостепи; или, наоборот, в «закрытых» и поэтому более консервативных таёжных областях) процессы культурогенеза, их динамика и причинно-следственные связи могут отличаться значительным своеобразием или просто не совпадать. Примеров этого достаточно много.
Наконец, третье, и наиболее важное, — это трёхмерность культурного пространства. На интуитивном уровне, понимая сопряжённость хронологии и ареального распространения памятников, мы всё же относимся к ним как к отдельным процедурам исследования. Понятие «трёхмерности» культурного пространства подразумевает определенный «объём» сочетания традиционных и инновационных элементов, многие из которых могут перекрывать границы выделенных археологических культур и существовать во времени дольше, чем это установлено археологической периодизацией. Такому пониманию культурного пространства более соответствует понятие археологической общности (а не культуры) со «скользящей» хронологией опорных памятников и выделением отдельных локальных образований, которые можно именовать «культурными диалектами». Различного рода контакты и взаимодействия — это своего рода векторы передачи культурных ценностей внутри (или вовне) существующего культурного пространства. Его насыщенность и объём как система культурных связей и взаимодействий обеспечивают ту или иную динамику культурогенеза.
Высказанные теоретические положения в принципе применимы к различным археологическим эпохам, в том числе и к раннесредневековым памятникам Южной и Западной Сибири, которые в этом «ключе» можно интерпретировать следующим образом.
(14/15)
Культурное пространство южных и центральных районов Западной Сибири в начале I тыс. н.э. заполняют две крупные археологические общности, сложившиеся ещё в предшествующее время: кулайская, первоначально в Нарымском и Томском Приобье, затем широко распространившаяся, и саргатская — в Обь-Иртышском междуречье и западнее. К этому же времени относится начало формирования верхнеобской культурной общности (лесостепной Алтай), один из этапов которой — фоминский, по М.П. Грязнову, — сейчас убедительно выделен в самостоятельную археологическую культуру. Каждая из этих культурных общностей имеет свою внутреннюю периодизацию и некоторое количество локальных вариантов (или, пользуясь упомянутым выше термином, «культурных диалектов»), образовавшихся в результате широкого расселения носителей данной культурной традиции.
Восточнее, на Енисее, одновременна им таштыкская культура, которую иногда называют «таштыкской эпохой». Однако и в данном случае более правомерно определение «таштыкская культурная общность», включавшая, как и её западносибирские аналоги, ряд локальных вариантов — от Михайловского комплекса на р. Кие в Кемеровской обл. до Ачинских городищ под Красноярском и находок изделий таштыкского облика на Нижней Ангаре.
Крайняя западная (саргатская) и крайняя восточная (таштыкская) культурные общности в наибольшей степени испытали влияние со стороны государственной культуры Хунну, но истоки этого влияния, очевидно, были различными. В таштыкской традиции, скорее всего, они исходили непосредственно из Центральной Азии (или, по праву «наследования», — из опыта тесинских культурных связей); в саргатской — предположительно из Средней Азии, после освоения хуннами этого участка Великого шёлкового пути. Между собой эти два источника хуннского влияния могут быть не связаны, хотя и относятся к одной исторической эпохе.
Наряду с южным влиянием прослеживается продвижение северных таёжных племён на юг, детально прослеженное Л.А. Чиндиной по материалам кулайской культурной общности. Находки изделий кулайского типа встречаются вплоть до предгорий Алтая и в Кемеровской обл. В известной Айдашинской пещере (около г. Ачинска) наконечники стрел кулайского типа найдены вместе с характерными наконечниками стрел хуннского типа. Предположение Т.Н. Троицкой о том, что такое продвижение на юг стало возможным благодаря кризисной ситуации, возникшей у местного населения горно-степных районов в период наибольшей экспансии Хунну, представляется вполне правдоподобным.
Вместе с тем, по имеющимся материалам обозначается чёткая линия связей фоминской и более поздней рёлкинской культур с таштыкской культурой, но характер этих связей, по-видимому, был различным. В некоторых фоминских изделиях явно ощущается влияние таштыкской традиции, а отдельные элементы рёлкинского культурного комплекса проникают на Средний Енисей. Это ещё раз подтверждает неравномерный характер культурогенеза: таштыкская культурная общность на Енисее в условиях относительной изоляции существует более длительное время, очевидно, вплоть до середины VI в., совпадая в этом отношении и с фоминской культурой, и с определённым этапом рёлкинской культуры.
Широкое расселение северных племён по югу Западной Сибири, предшествующее более поздним процессам тюркизации, привело в середине I тыс. н.э. к образованию (на кулайской основе) ряда раннесредневековых археологических культур, из которых наибольшую известность получили рёлкинская (Томское Приобье), верхнеобская (Северный Алтай) и потчевашская (Среднее Прииртышье, Бараба). Каждая из них представляет собой симбиоз местных лесостепных и пришлых, более северных, кулайских традиций (в сложении потчевашской культуры участвует также саргатский компонент). Каждая из них имеет свою периодизацию, этапы которой могут быть синхронизированы друг с другом, и ряд локальных вариантов (или культурных диалектов), выделенных главным образом по течению рек, впадающих в Обь или в Иртыш. Но прежние крупные археологические общности, заполнявшие обширное культурное пространство — от Урала до Енисея, — распались. Нечто подобное мы наблюдаем при распадении общности культурных традиций раннескифского времени, на базе которых в середине I тыс. до н.э. сложился ряд ярких, но уже самостоятельных археологических культур.
В этих условиях особое значение приобретают отдельные культурно-экологические области, в рамках которых могут наблюдаться локальные варианты культурогенеза. Сходство между этими культурами объясняется их общей (кулайской) основой, а различие — степенью подверженности внешним влияниям и взаимодействиям. Не исключено, что уже в это время отношения между носителями различных хозяйственных укладов могли приобретать социально окрашенный характер, что позже выльется в систему социально-этнического подчинения, характерную для всех развитых раннесредневековых обществ.
Вместе с тем, именно в это время начинаются процессы тюркизации, во многом обусловившие динамику культурогенеза во второй половине I тыс. н.э. Понятие «тюркизации» вообще носит весьма условный характер, так как может рассматриваться с лингвистической, антропологической, социально-политической (т.е. собственно исторической) и этнокультурной точек зрения. Причём эти проявления, будучи определённым образом связаны друг с другом (имея в виду южный источник их происхожде-
(15/16)
ния), могут не совпадать, во всяком случае быть не адекватны друг другу.
Если говорить о собственно археологическом аспекте, т.е. о каких-то инновациях в предметном комплексе Южной и Западной Сибири, место исхода которых находилось за пределами этих областей, то первые изделия подобного рода появляются здесь достаточно рано (приблизительно в V — начале VI в.), но не повсеместно, а преимущественно на Енисее (в таштыкских склепах), в погребениях рёлкинской культуры, а также верхнеобской культуры Новосибирского Приобья. Вещи эти, особенно в наборе, достаточно специфичны и хорошо узнаваемы (стремена с высокой невыделенной пластиной дальневосточного происхождения, первые находки обкладок седла с арочными луками, роговые двухдырчатые псалии и др.). За этими изделиями, инкорпорированными в сложившиеся культурные комплексы, стоят первые отряды тюркских всадников, осваивавших отдалённые пределы севера Центральной Азии. Изображения их, по всей вероятности, сохранились в таштыкских гравировках и в мелкой пластике рёлкинской культуры. Но появление этих инноваций отнюдь не означает процессов тюркизации во всех остальных аспектах.
В Минусинской котловине, на Енисее, в этом симбиозе складываются основы культуры енисейских кыргызов, вариантной по отношению к центральноазиатским этнополитическим объединениям. Можно предполагать, что в этих же условиях население рёлкинской культуры на Оби создало свою модель социальной структуры, отличную от имперских образований кочевников Центральной Азии (пользуясь условным наименованием — «потестарную»). К государствам Центральной Азии такое определение уже не подходит. По Л.А. Чиндиной, для неё были характерны увеличение роли коневодства, многочисленные находки предметов вооружения, в том числе оружейные «клады», выделение воинской элиты и др. Обладая, как и енисейские кыргызы, комплексной экономикой, население рёлкинской культуры и, возможно, входившая в то же культурное пространство часть населения верхнеобской культуры, смогли на протяжении длительного времени сохранить свою самостоятельность. Вполне вероятно, что эта социальная структура существовала в Западной Сибири длительное время и впоследствии легла в основу известных вогульских и остяцких княжеств. Каковы были взаимоотношения между этими двум потестарными объединениями — ранними кыргызами на Енисее и рёлкинцами на Оби, — неизвестно. Скорее всего, усилия тех и других были направлены в первую очередь на урегулирование отношений с югом, где в это время разворачивалась драматическая история Тюркских каганатов.
Следующая волна тюркизации, возможно и не связанная с первой, была вызвана притоком нового населения с территории Горного Алтая, скорее всего, после гибели Второго тюркского каганата. Судя по всему, тюркам-тугю не удалось расширить свои владения за счёт культурного пространства Западной Сибири. Военных походов сюда, за исключением кратковременной кампании 711-712 гг., когда тюркские войска под водительством Могиляня (Бильге-кагана) и Кюль-Тегина дошли до Иртыша, в письменных источниках не зафиксировано. Собственно тюркских (или телеских) «классических» погребений с конём этого времени практически не обнаружено. Вместе с тем, появляется довольно большое количество вещей, характерных для периода Второго тюркского каганата (т.н. катандинского типа), носителями которых могли быть отдельные группы населения, прежде входившие в состав каганата и адаптировавшиеся в местной среде.
Горизонт с изделиями общетюркского (катандинского) облика проходит через все западносибирские культуры (верхнеобскую, потчевашскую, рёлкинскую) и датируется временем не ранее середины VIII в. Вполне вероятно, что эти изделия, в первую очередь детали поясных наборов, попадали сюда уже вместе с более ранними вещами кудыргинского типа (VI-VII вв.). Поэтому ориентироваться только на них при поэтапной периодизации средневековых археологических памятников юга Западной Сибири следует с большой осторожностью. Появление южного, условно — тюркского, компонента не повлияло на относительно изолированный характер развития западносибирских культур. Отношения между местными и пришлыми группами населения, где мигранты явно составляли меньшинство, скорее всего, носили относительно мирный характер, что объясняется различной хозяйственной направленностью и налаженной системой обмена культурными ценностями. Этот «второй этап» тюркизации мог как-то отразиться на этнолингвистической ситуации в регионе, но не более.
Положение принципиально изменилось в конце I тыс. н.э., когда после падения Уйгурского каганата на севере Центральной Азии складываются вновь два больших этнокультурных ареала, включавших как всю территории Южной Сибири, так и смежные с ней районы Западной Сибири: ареал енисейских кыргызов, сложившийся в середине IX в. в процессе их широкого расселения после победы над уйгурами, и ареал кимако-кыпчакского объединения, в консолидации которого существенную роль сыграли группы населения, прежде входившие в состав Уйгурского каганата. Тот и другой представляли собой определённое культурное пространство со своим содержанием, хронологией, локальными вариантами, в которых по-разному сочетались традиции различных племён, составлявших эти образования.
Основная область расселения енисейских кыргызов в это время — степные и горно-степные районы (по материалам наиболее изученных археологиче-
(16/17)
ских памятников, помимо Минусинской котловины — Тува и Горный Алтай). Основная область расселения кимако-кыпчаков — предгорные и лесостепные районы (по материалам наиболее изученных памятников — Восточный Казахстан, юг Западной Сибири, Западный и Северный Алтай), т.е. в целом предгорья Алтайской горной системы с выходом в казахстанские степи. На севере граница между ними проходила по Кузнецкому Алатау, разделяющему приобские и приенисейские степи; в других местах она менее определённа. Ассоциируемая с племенами кимако-кыпчакского объединения сросткинская культура по времени и месту распространения памятников соответствует сведениям письменных источников и подразделяется на ряд локальных вариантов, отражающих расселение кимако-кыпчакских племён в середине IX — начале XI в.
В североалтайских владениях кимаков теряются следы верхнеобской культуры, хотя на уровне традиционной (или профанной) культуры многие её компоненты сохраняются ещё длительное время, особенно в периферийных районах. Наиболее чётко обозначаются два основных центра притяжения внешнеполитических и торговых связей: у енисейских кыргызов — с Китаем, у кимаков — с городами Средней Азии. В письменных источниках сохранились довольно подробные описания караванных путей, связывавших между собой области кимаков и кыргызов и через них — Среднюю Азию и Китай.
Культурные контакты и взаимодействия между этими двумя крупными этносоциальными объединениями отразились в достаточно близком конструктивном решении и особенно декоративном оформлении предметов, в связи с чем C.B. Киселёв в своё время писал, что в это время «распространяется определённая мода на вещи тюхтятско (т.е. кыргызско)-сросткинских типов». Вместе с тем следует отметить весьма устойчивый культурный комплекс как енисейских кыргызов, так и кимаков, имеющих чётко определимый набор этнических «индикаторов» по всей территории своего распространения. В этом отношении то и другое образование могут рассматриваться как культурно-историческая общность (например, сросткинская общность как археологическое выражение государства кимако-кыпчаков середины IX — начала XI в.).
В случае внешних контактов инициативной стороной, по-видимому, были енисейские кыргызы, хотя в письменных источниках подчёркивается воинственность «царя кимаков». Погребения енисейских кыргызов, совершенные по обряду трупосожжения, с характерным набором предметов сопроводительного инвентаря открыты далеко за пределами их метрополии — на Иртыше (исследования Ф.Х. Арслановой и В.А. Могильникова). Вместе с тем ни одного погребения сросткинской культуры ни в Туве, ни на Горном Алтае, входивших в состав государства енисейских кыргызов, до сих пор не обнаружено. Нет даже случайных находок этого облика. Только в районе непосредственного «соседства» кимаков и кыргызов (Кузнецкий Алатау) отдельные вещи как кыргызского, так и кимакского типов обнаружены по обе стороны этого невысокого горного хребта.
Дальнейшая судьба двух самых крупных этнокультурных объединений конца I тыс. н.э. сложилась по-разному. Енисейские кыргызы, скорее всего, из-за невозможности восстановить прежнюю систему социально-этнического подчинения в открытых пространствах Центральной Азии и под давлением киданей вернулись на Средний Енисей и даже севернее — в верховья Чулыма, где оставленные ими могильники исследованы О.Б. Беликовой. Какая-то часть их оставалась в Туве, где определённое время находился центр кыргызского государства. Какие-то группы долго сохранялись в закрытых долинах Горного Алтая, что необходимо учитывать при датировке имеющихся здесь археологических памятников. Занятые ими экологические ниши уже более соответствовали традициям местного населения, чем исходная Минусинская котловина.
Племена, входившие в состав кимако-кыпчакского объединения, после падения государства кимаков, как это раньше случилось с уйгурами, «рассеялись». В это время, в начале XI в., многочисленные элементы сросткинского культурного комплекса появляются в археологических материалах Новосибирского и Томского Приобья, в Кемеровской области и в Барабинской лесостепи. В Омском Прииртышье, относящемся к общему с кимаками бассейну Иртыша, появление сросткинского компонента во многом определило трансформацию потчевашской культуры в усть-ишимскую (по Б.А. Коникову). На освободившиеся земли приходят новые группы скотоводческого населения, главным образом южного происхождения. Именно так, на перепутье древнетюркского и монгольского времени возникает басандайская культура, выделенная сейчас по материалам нескольких могильников на Северном Алтае, в Томской и Новосибирской областях.
Образовавшиеся в результате этого широкого расселения анклавы, очевидно, явились главными источниками окончательной тюркизации местного населения; причём не только в плане передачи культурных ценностей, но и вновь образовавшейся этнической и языковой ситуации, что не исключает сохранения традиций местного, до этого уже в какой-то степени «тюркизированного», населения. Северная граница распространения тюркской топонимики в Западной Сибири, согласно исследованиям А.П. Дульзона, проходит на уровне Томска. В целом тюркизация — это многовековой цивилизационный процесс, завершившийся в начале II тыс. н.э. значительной степенью интеграции и культурной ассимиляции южносибирских и западносибирских племён.
(17/18)
Но главное событие этого времени, которое по своему значению выходит далеко за пределы как Южной, так и Западной Сибири, — это формирование нового культурного пространства, которое может быть названо кыпчакским. Представление о том, что появлению кыпчаков (иначе половцев или команов) в восточноевропейских степях предшествовало опустение их владений на востоке, ошибочно. В настоящее время на Северном Алтае, в Кемеровской и Новосибирской областях открыто большое количество памятников, которые с наибольшим основанием могут быть определены как кыпчакские. По некоторым признакам они перекликаются с восточноевропейскими, по некоторым — нет. Однако очевидно, что понятие Дешт-и-Кыпчака («Кыпчакская степь») целесообразно распространить на восток вплоть до предгорий Алтая и Кузнецкой котловины, где сохранились наиболее «чистые» с точки зрения этнокультурной атрибуции кыпчакские комплексы. С этого времени и в этом новом культурном пространстве вектор всех культурных связей и взаимодействия имеют преимущественно западное направление. Именно здесь необходима тщательная разработка «скользящей» хронологии, тем более что известны опорные письменные даты: начало исхода кыпчаков, связанное с падением государства кимаков, участие их в политической жизни Хорезма и появление на границе Древнерусского государства.
Подводя итог всему сказанному, можно придти к следующим выводам.
1. В общей системе культурных контактов и взаимодействий средневекового населения Южной и юга Западной Сибири, очевидно, всё же экзогенные (т.е. внешние) связи преобладали над эндогенными.
2. Образование крупных археологических общностей, формирующих определённое культурное пространство, имеет циклический характер. По материалам памятников I тыс. н.э. — это конец и начало рассматриваемого периода (соответственно, позднегуннское и позднетюркское время). Середина I тыс. н.э. — время распадения этих общностей и образования ряда локальных археологических культур.
3. Культурная сегментация на «севере» по времени совпадает с наиболее мощным процессом социально-культурной интеграции на «юге» (появление и господство Древнетюркских каганатов). В конце I тыс. н.э. вновь образуются две крупные этнокультурные общности, покрывающие всю территорию Южной и Западной Сибири (кыргызов с центром на Енисее и кимако-кыпчаков с центром на Иртыше). Очевидно, это отражение определённой исторической закономерности, заслуживающей дальнейшего и более тщательного изучения.
Наконец, последнее. Векторы культурных связей и взаимодействий в пределах Западной и Южной Сибири исторически менялись. В первых веках I тыс. н.э. преобладали связи меридионального направления (движение с севера кулайских племён, встречное им начало процессов тюркизации). В середине — третьей четверти I тыс. н.э. активизировались внешние связи с расположенными южнее районами Центральной Азии, где в это время складываются древнетюркские государственные объединения. В конце I — начале II тыс. н.э. на первый план выходит западное направление, расширившее культурное пространство юга Западной Сибири до Восточно-Европейских степей. Рискну предположить, что именно это культурное пространство, а не «татаро-монгольское иго», подготовило почву для проникновения русского населения на восток, по следам раннесредневековых кыпчаков, но уже в противоположном направлении.
|