 Г.С. Лебедев
История отечественной археологии. 1700-1917 гг.
// СПб: Изд-во СПбГУ. 1992. 464 с. ISBN 5-288-00500-1
(в выходных данных на с. 2 опечатка: 1971 вместо 1917)
Скачать полностью: .djvu, 19 Мб
Заключение.
Основные этапы развития
и отношение к дореволюционному наследию
советской археологии (1919-1991).
1. Преобразование Археологической комиссии и создание Российской Академии истории материальной культуры (РАИМК — ГАИМК). ^
18 апреля 1919 г. председатель Совнаркома В.И. Ульянов-Ленин подписал декрет СНК о создании в Петрограде Российской Академии материальной культуры. В заглавие новой организации, как сообщал ведущий советский историк тех лет М.Н. Покровский, ульяновской рукой была внесена поправка: «истории материальной культуры». Российская, с 1926 г. — Государственная Академия (ГАИМК) стала центральным археологическим учреждением Советской России. [1]
До создания РАИМК в Петрограде продолжала действовать дореволюционная Археологическая комиссия, в 1918 г. переименованная в Российскую государственную археологическую комиссию; в полном составе члены АК вошли в ГАИМК. Как отмечал возглавивший новую научную организацию акад. Н.Я. Марр, несомненной заслугой ГАИМК стало то, что ни один из работников АК не выпадал из её строя, «более того, в её стенах собрались все лучшие научные силы по специальности, завещанные Петербургом — Петрограду, и Петроградом — Ленинграду». В 1924 г. была образована Московская секция ГАИМК и, таким образом, в ней объединились действительно ведущие силы русской археологии. Среди членов ГАИМК начала 1920-х годов — Д.Н. Анучин, Д.И. Багалей, В.В. Бертольд, А.Л. Бертье-Делагард, В.П. Бузескул, В.А. Городцов, С.А. Жебелёв, В.В. Латышев, В.Г. Ляскоронский, Н.Я. Марр, С.Ф. Ольденбург, А.А. Спицын, Б.А. Тураев, Ф.И. Успенский, Б.В. Фармаковский. Вместе с этими уже известными учёными активно включилось в работу молодое поколение, сформировавшееся незадолго до революции: П.П. Ефименко, И.И. Мещанинов, А.А. Миллер, И.А. Орбели. В составе ГАИМК были выделены три отделения: этно-
(421/422)
логическое, археологическое и художественное, самостоятельными подразделениями были: архив (в полном составе включивший архив АК и все дела по археологии до 1820 г.), негатека (к 1927 г. — ок. 100 тыс. ед.хр.), библиотека, насчитывавшая 500 тыс. томов (150 тыс. названий). По инициативе основоположника отечественной геохимии акад. А.Е. Ферсмана, в структуре ГАИМК был образован Институт археологической технологии (его работу возглавил М.В. Фармаковский). Постоянно действующими подразделениями ГАИМК стали Ольвийская (Б.В. Фармаковский) и Северо-Кавказская экспедиции (А.А. Миллер).
Новая организационная структура создавалась для решения принципиально нового круга задач (определённых уставом ГАИМК): теоретическая разработка всего комплекса гуманитарной проблематики, развитие «этнологии» (с этой категорией в предреволюционной науке преимущественно связывались историко-материалистические представления), централизация изучения и охраны археологических памятников в государственном масштабе.
Перегруппировка интеллектуальных сил, унаследованных от царской России, достигала на этом ответственном этапе главной задачи: лучшие кадры отечественной науки, сохранившиеся в потрясениях революционных лет, восполнившие потери главным образом за счёт подготовленного на базе дореволюционного культурного фонда нового поколения, принадлежали прежде всего прежней российской культуре. Предстояли ещё десятилетия трагического и мучительного процесса форсированной урбанизации, превратившей аграрно-индустриальную страну в индустриально-аграрную, прежде чем в России ощутилось действие основных социальных тенденций, внутренне присущих развитому индустриальному обществу и ведущих к его трансформации в общество «постиндустриальное», способное к осуществлению научно-технической революции (близость, темпы и значение которой большевики ленинской генерации явно недооценивали) и переходу в новое качество «информационной цивилизации». Эта тенденция объективно выражалась в росте численности и значения научно-технической и гуманитарной интеллигенции, и, надо сказать, при всех издержках старая Россия, страна, где само понятие «интеллигенция» впервые в мире обрело социальное содержание, создала для нового социального строя весьма существенные предпосылки.
Именно реализация этих предпосылок, восстановление и развитие основных элементов социокультурной структуры были главной задачей в сфере культурного строительства начала 1920-х годов. Организационная работа в области археологии и родственных гуманитарных наук составила в силу этого основное содержание начального после образования (примерно десятилетнего) этапа деятельности ГАИМК (1919-1929). В 1924 г.
(422/423)
на базе Московского университета был создан научно-исследовательский Институт археологии и искусствознания, вошедший в состав Российской Ассоциации научно-исследовательских институтов общественных наук (РАНИОН), куда в 1927 г. влилась и ГАИМК. С середины 1920-х годов прошла серия Всесоюзных и региональных археологических конференций. В столицах Украины, Белоруссии, Грузии, Армении, Туркестана, а затем новых образующихся союзных республик создавались археологические или историко-культурные исследовательские центры и институты. Краеведческие бюро, комиссии, общества возникали и в губернских (областных) городах, к концу 1920-х годов краеведческая работа на местах сосредоточилась в основном в музеях. Наиболее авторитетными музейными центрами, развернувшими организационную и исследовательскую работу, были музеи в Керчи и Херсонесе, на базе которых состоялись 1-я и 2-я конференции археологов СССР (1926, 1927 гг.).
2. Становление системы археологического образования и её деформация под давлением политизирующих факторов (1922-1934). ^
Вероятно, известное символическое значение имел тот факт, что А.А. Спицын, преподававший археологию в Петербургском университете с 1909-1910 гг., до революции, дослужившись по линии Министерства двора (в чьём ведении состояла Археологическая комиссия) до чина действительного статского советника, университетского учёного звания выше приват-доцента так и не был удостоен. Звание профессора ему было присвоено декретом Совнаркома в 1918 г. Преподавательская его деятельность оставалась непрерывной: летом того же 1918 г. студенты под руководством Спицына проводили археологические разведки в Новгородской губернии. Одним из ведущих профессоров Университета А.А. Спицын оставался до 1928 г. [2]
15 августа 1922 г. в Петроградском университете было образовано археологическое отделение в рамках ФОН — факультета общественных наук (аналогичные преобразования произошли и в Московском университете). На отделении обучалось свыше 60 студентов, с III курса действовали семинары (П.П. Ефименко — по доисторической археологии, финским древностям и русской археологии, А.А. Миллера — по методологии доисторической археологии и методике разведок и раскопок, А.А. Спицына — по славяно-русской археологии, И.И. Мещанинова — по археологии Передней Азии, Н.Д. Флитнер — по археологии Египта, И.А. Орбели — по сасанидскому искусству, О.Ф. Вальдгауэра и Б.В. Фармаковского — по античному искусству). Программа подготовки археологов была разработана предметной комиссией под председательством
(423/424)
акад. С.Ф. Платонова, и к 1924/1925 учебному году осуществлялась в 36 семинарах по различным разделам археологии. В состав преподавателей археологического отделения Ленинградского университета тех лет, наряду с названными, входили Б.Л. Богаевский, М.В. Фармаковский, К.Э. Гриневич, Н.В. Малицкий, Д.В. Айналов, С.А. Жебелёв, А.Е. Пресняков. Во всех без исключения случаях речь идёт о специалистах высокой квалификации, либо уже завоевавших прочную, порой мировую известность ещё в предреволюционные годы, либо получивших у «старшего поколения» полноценную научную подготовку и успешно реализовывавших великолепный научный потенциал (как, например, П.П. Ефименко был основоположником и первопроходцем советского палеолитоведения). Достаточно обеспеченной была и материальная основа преподавания: на отделении действовал археологический кабинет, кабинет «музыкальной археологии», музей древностей и классический кабинет; студенты постоянно работали в камеральных и рестав рационных мастерских, а летом проходили практику в экспедициях ГАИМК.
Несмотря на организационно-структурные преобразования, сотрясавшие особенно гуманитарную часть Университета во второй половине 20-х годов (особо следует отметить реформаторскую активность таких историков, как М.М. Цвибак, фактически направленную на ослабление специализации), в целом деятельность АО ЛГУ развивалась плодотворно. В 1929 г. на «историко-лингвистическом факультете» ЛГУ цикл «истории материальной культуры» был представлен кафедрами: доисторической археологии (зав. — проф. Б.Л. Богаевский, проф. А.А. Миллер, доценты А.В. Шмидт, Г.И. Боровко, К.Э. Гриневич, П.П. Ефименко, Б.Ф. Земляков и др.), античной археологии (зав. — проф. О.Ф. Вальдгауэр, проф. Д.В. Айналов), русского искусства и материальной культуры (зав. — проф. Н.П. Сычёв, доц. Н.В. Малицкий, ст. ассистент М.И. Артамонов, М.К. Каргер), истории материальной культуры Востока (зав. — проф. Н.В. Кюнер, доц. К.В. Тревер, Н.Д. Флитнер). Структура, объединившая замечательные научные силы, оказалась, однако, недолговечной: ещё до волны сталинских респрессий, вырвавших ряд имён из приведённого списка, преобразования к 1934 г. завершились созданием в Ленинградском университете исторического факультета, и в его составе к 1936 г. стабилизировалась «кафедра истории доклассового общества», резко суженная по составу и тематике (в кадровом и организационном отношении — прямая предшественница современной кафедры археологии ЛГУ).
Первое десятилетие Советской власти (1918 по 1927 г.) отмечено подготовкой свыше тридцати ленинградских специалистов по археологии, непосредственно обучавшихся у А.А. Спицына и его коллег, образовавших блистательный конгломерат
(424/425)
равноценных научных величин: А.А. Миллер, Б.В. Фармаковский, С.А. Жебелёв, Д.В. Айналов, П.П. Ефименко обеспечивали исключительно важную для дальнейшего развития культурную преемственность русской дореволюционной и советской археологии. Именно выпускники этих лет в подавляющем большинстве своем дальнейшей деятельностью определили структуру, проблематику, основные направления формирующейся советской археологической науки. Среди них на первом месте — крупнейшие, видимо, из ленинградских археологов первого советского поколения — Владислав Иосифович Равдоникас (1894-1978), поступивший в университет в 1918 г., и Михаил Илларионович Артамонов (1898-1972), обучавшийся с 1921 г. Стоит отметить, что в дальнейшем оба они последовательно возглавляли кафедру археологии ЛГУ (1937-1947 и 1949-1972). Преемственность их с А.А. Спицыным выразилась и в выдающейся роли как В.И. Равдоникаса, так и М.И. Артамонова — в создании теоретических основ советской археологии, её организационной структуры, становлении таких научных учреждений, как ГАИМК — ИИМК — Институт археологии АН СССР, Государственный Эрмитаж. Конкретная исследовательская тематика обоих также теснейшим образом была связана с программными установками А.А. Спицына, с последовательным развёртыванием «варяжской» (В.И. Равдоникас, раскопки Старой Ладоги и др.) и «хазарской» (М.И. Артамонов, раскопки Саркела — Белой Вежи) проблематики.
Оба исследователя вышли далеко за пределы унаследованных от своих учителей тем, углубляя и расширяя структуру первобытной археологии (северный неолит в исследованиях В.И. Равдоникаса, степные культуры эпохи бронзы и ранних кочевников — М.И. Артамонов). Именно расширение проблематики первобытной археологии было неотложной научной задачей, объективно стоявшей перед новым поколением. Показательно, что среди выпускников и аспирантов Ленинградского университета тех лет — замечательная плеяда создателей «первобытной археологии» (как законченный структурно раздел науки, сформировавшейся именно в советский период): П.И. Борисковский (1927), один из патриархов «археологии палеолита»: А.А. Иессен (1922), крупнейший исследователь первобытных древностей Предкавказья и Кавказа; Т.С. Пассек (1925), ведущий специалист по трипольской культуре; Б.А. Латынин (1926), изучавший бронзовый век Причерноморья; А.Н. Круглов (1927) и Г.В. Подгаецкий (1926), создатели первой обобщающей концепции первобытной истории степных народов эпохи бронзы; Е.Ю. Кричевский (1927), талантливый исследователь раннеземледельческих культур. Именно работы этих археологов ознаменовали наиболее существенные достижения молодой советской науки и стали её первым самостоятельным вкладом в фундаментальное освоение древнейших хроно-
(425/426)
логических горизонтов истории: их публикации оказали воздействие на формирование научных взглядов такого признанного лидера мировой археологии, как Г. Чайльд.
Выпускники Ленинградского университета плодотворно реализовали свой научный потенциал и в развитии других разделов археологии: античной — В.Ф. Гайдукевич (1923) и A.Н. Карасёв (1924); древневосточной — акад. Б.Б. Пиотровский (1925); углублённый интерес к цивилизациям Древней Америки проявлял погибший в годы войны А.В. Мачинский (1927). Археологи-слависты Г.П. Гроздилов (1923), Н.Н. Чернягин (1923), П.Н. Третьяков (1926) развивали и углубляли тематику, намеченную в работах А.А. Спицына. Особо следует отметить специалистов редкой исследовательской квалификации, объединявших изучение славяно-русских древностей с историей древнерусского искусства и архитектуры, таких, как Н.Н. Воронин (1923) и Г.Ф. Корзухина (1923); тоненькую нить преемственности с богатейшей и яркой традицией русского византиноведения сохранили А.В. Банк (1923), до конца дней остававшаяся главным специалистом Эрмитажа по искусству Византии, и А.Л. Якобсон (1927), исследователь византийского, раннесредневекового Херсонеса, а вместе с тем — всего комплекса архитектурных школ (кавказской, южнославянской, древнерусской), опиравшихся на наследие зодчества Византии. Ряды университетских преподавателей пополнила М.А. Тиханова (1923), исследователь славяно-русских и готских древностей; вместе с нею преподавали на кафедре выпускники ЛГУ П.И. Борисковский, Б.Б. Пиотровский, B.Ф. Гайдукевич, Е.Ю. Кричевский, П.Н. Третьяков.
В Московском университете В.А. Городцов звание профессора получил, как и А.А. Спицын, лишь в 1918 г. В 1924 г. он возглавил археологическое отделение Российской ассоциации научно-исследовательских институтов общественных наук (РАНИОН); по оценке В.Ф. Генинга, «отделение было немногочисленным и довольно слабым». [3] ФОН Московского университета в 1925 г. был преобразован в «факультеты советского права и этнологии», где археология вошла в круг дисциплин, читавшихся на историко-археологическом отделении этнологического факультета. Преподавание вели сотрудники РАНИОН, проф. В.А. Городцов и его ученики: Артемий Владимирович Арциховский (1902-1978), в дальнейшем — автор университетского курса общей археологии, основатель Новгородской археологической экспедиции, один из признанных теоретических лидеров советской науки; Александр Яковлевич Брюсов (1885-1966), брат известного поэта, специалист по первобытной археологии Восточной Европы, а также С.В. Киселёв, А.П. Смирнов, вошедшие, вместе с названными, в группу создателей «нового археологического направления» или «марксистской археологии» первой половины 1920-х годов.
(426/427)
На биологическом факультете МГУ, при кафедре и музее антропологии археологическими работами руководил Б.С. Жуков, возглавивший в те годы (с 1923) стабильный исследовательский коллектив, куда входили Б.А. Куфтин, О.Н. Бадер, С.П. Толстов, А.В. Збруева, М.В. Воеводский.
Концентрация научных сил и система стабильной подготовки кадров, обеспеченные прежде всего в Ленинградском университете, позволяли успешно решить задачу, оставшуюся неразрешимой для старой России: организацию систематичного археологического преподавания, полным образом осваивавшего достижения дореволюционной науки и обусловливающего развёртывание исследований на беспрецедентно высоком, качественно новом уровне. Без преувеличения, пятилетие 1922-1927 гг. можно назвать «золотым веком» археологического преподавания в нашей стране. И не так уж сложно найти параллели столь же успешного и плодотворного развития в близких и дальних, родственных сферах гуманитарной культуры, технического творчества, естественнонаучного знания тех же лет.
Процесс этот, однако, развивался в сложнейших социополитических условиях. Многоцветье течений художественной и идейной жизни в соединении с многоукладностью НЭПа естественным образом вызывало к жизни в своём развитии политический «плюрализм», абсолютно нежелательный, неприемлемый и недопустимый с позиций большевистской стратегии строительства социализма в одной стране, «осаждённом лагере» победившей пролетарской революции во враждебном окружении. Острота внутрипартийных дискуссий 1925-1927 гг. была обречена на безысходное угасание не только противоречивостью позиций «вождей партии», сменивших Ленина, — Троцкого, Бухарина, Зиновьева, Каменева, и отнюдь не одной лишь злой волей и коварными расчётами генсека Сталина: его путь к беспощадной тоталитарной диктатуре предопределён был по существу уже резолюциями X съезда РКП (б) 1921 г., запрещавшими фракционную борьбу. «Кислородное голодание» и идейный вакуум внутри партии, предшествовавший торжеству сталинизма, неизбежно вёл к импульсивным репрессивным ударам по развивающимся науке и культуре; первые проблески грядущих репрессий, вроде «дела академиков» Е.В. Тарле и С.Ф. Платонова в 1928 г., обозначили рубеж органичного развития университетской науки. Через пять лет, в 1934 г., постановление ЦК утвердило унифицированную структуру высшего исторического образования, по существу полностью подчинённого политическим целям сталинской диктатуры. Но к этому времени было оформлено и её «идейно-методическое обоснование» в общественных науках, и археология стала одной из центральных сфер этого идеологического процесса.
(427/428)
3. Утверждение «теории стадиальности» в советской археологии (1929-1934). ^
В 1929 г. из системы высшего партобразования на пост зам. председателя ГАИМК был направлен Ф.В. Кипарисов (1884-1937), годом позже — С.Н. Быковский (1896-1936), профессиональные революционеры-большевики, главной своей задачей видевшие утверждение в «истории материальной культуры» методологии марксизма-ленинизма и возглавившие издательскую деятельность ГАИМК. Вокруг них объединились и во многом на них ориентировались археологи первого советского поколения — В.И. Равдоникас, П.И. Борисковский, А.Н. Бернштам, Е.Ю. Кричевский, И.И. Смирнов и многие другие; в Москве интерес к методологическим проблемам объединял А.В. Арциховского, А.Я. Брюсова, С.В. Киселёва, А.П. Смирнова, несколько позже, окончив Московский университет, к формирующейся «школе Городцова — Арциховского» присоединился молодой лидер Б.А. Рыбаков. После острых дискуссий о принципиальной возможности попыток реконструкции общественно-экономических формаций по материальным остаткам (типам орудий, жилищ, погребений), в основанных на «методе восхождения» работах А.В. Арциховского и других московских археологов, В.А. Равдоникас, а затем и другие ленинградские исследователи декларировали продуктивность применения к «истории материальной культуры», в качестве её марксистского обоснования, «яфетического учения о языке» Н.Я. Марра. Именно эта теория объясняла все без исключения изменения, от языковых до этносоциальных, перестройками древней экономики.
Основной единицей историко-археологического исследования при этом, по мысли В.И. Равдоникаса, выступал «культурный комплекс как вся материальная культура данного конкретного общества в данный момент или отрезок его развития, в её конкретном своеобразии, во взаимной связанности отдельных элементов культуры друг с другом и со всеми могущими быть учтёнными общественными явлениями... Внутри культурных комплексов материал изучается по группам, объединённым социально-функциональным признаком. Восстанавливаются... все виды производств, мельчайшие подробности быта, расшифровываются... указания на идеологические представления, реконструируются „отношения по производству”, пока материально-культурный комплекс не будет понят как именно живая часть живого общественного целого». Синхронизация, а затем диахронный анализ систематизированных таким образом культур, рассуждал далее В.И. Равдоникас, выявят резкие переходы, разрывы в культурно-историческом процессе. «Учение о стадиальности, развиваемое яфетидологией, — обращался он к «новому учению о языке», — поможет правильнее осветить явления
(428/429)
данного рода; по существу же в них нужно искать, конечно, смену социально-экономических формаций». [4]
Потенциал новой методологии реализовывался с первых её шагов в углублённом изучении материала «по группам, объединённым социально-функциональным признаком», как это определял В.И. Равдоникас. С первых лет деятельности ГАИМК в ней особое внимание уделялось технологическим исследованиям, позволявшим установить древнюю функцию предмета. Начатые М.В. Фармаковским, эти исследования в дальнейшем были продолжены М.П. Грязновым, а в трудах С.А. Семёнова был разработан «функционально-трасологический метод» изучения артефактов, в середине XX века открывший принципиально новые возможности расширения арсенала исследовательских средств археологии, активного использования методов естественных и точных наук, т.е. включения археологических исследований в процесс «научно-технической революции» (НТР).
Несомненно, сильной стороной нового подхода было внимание к социально-исторической проблематике. К 1935 г. появились первые обобщения по истории первобытного общества — фундаментальные работы П.П. Ефименко «Дородовое общество» (ИГАИМК, 1934, 79), А.П. Круглова и Г.В. Подгаецкого «Родовое общество степей Восточной Европы. Основные формы материального производства» (ИГАИМК, 1935, 119), А.А. Иессена «К вопросу о древнейшей металлургии Кавказа» (ИГАИМК, 1935, 120). Именно исследования этого круга оказали воздействие на теоретические поиски Г. Чайльда в зарубежной археологии, завершившиеся формулировкой понятий «орудийная», «неолитическая» и «городская революция», представлявших собой археологическую спецификацию положений Энгельса об основных этапах развития разделения труда при первобытнообщинном строе. Социальная характеристика начального этапа развития первобытного общества, основанная на палеолитических материалах, впервые была обоснована советскими учёными и заняла принципиально важное место в развитии мировой науки.
Однако утверждение новой методологии проходило в условиях острой и неравной, развёртывавшейся далеко за пределами археологии, идеологической борьбы. Снижение уровня, «морального и умственного», как с горечью писал через несколько лет в дневниках академик В.И. Вернадский, [5] затронуло не только партию большевиков. Надвигающийся террор парализовывал интеллектуальные силы и уничтожал моральные устои всего общества. Характерная черта научной полемики уже к середине 1930-х годов — молниеносное наклеивание ярлыков, легко переходившее в прямое политическое доносительство.
Во взаимной критике (и самокритике) находилось место и для «правого уклона», и для «левацких загибов». В ходе ди-
(429/430)
скуссий «теория стадиальности» приобретала всё более догматический облик: все без исключения изменения культуры объяснялись «скачками» бщественно-экономического развития, из теоретического аппарата археологии последовательно изгонялись «миграции» и «влияния», в результате же утверждался своего рода «гипер-автохтононизм», по своему существу мало чем отличавшийся от наивных этноэволюционных построений В.В. Хвойки. В середине — второй половине 1930-х годов исследования археологов-стадиалистов приобретали всё более социологизаторски-схематичный характер. [6]
Именно это обстоятельство заставляет, как справедливо констатировал современный ленинградский исследователь М.В. Аникович, определить «теорию стадиальности» в её сложившемся виде как реализацию «сталинизма в археологии». [7] Бесплодность идеологических процессов, результатом которых она оказалась, проявилась, впрочем, непосредственно по ходу её становления: ведь именно иссушающая пустота вульгарно-социологических взглядов, утвердившихся ранее всего в школьном преподавании, вызвала к жизни постановление Совнаркома СССР и ЦК ВКП (б) «О преподавании гражданской истории в школе» (1934 г.). Итак, одновременно с кристаллизацией догматических взглядов сделан был внутренне противоречивый, а для развития науки в значительной мере — необходимый и спасительный шаг: в системе народного образования восстанавливалось место «предмета истории», с чем и связано создание исторических факультетов в университетах страны. Изучение истории, по крайней мере для специалистов, вновь приобретало конкретную направленность; соответственно изменялся (с присущей времени резкостью) спектр задач, стоявших перед археологией.
В некоторой мере этот «поворот» компенсировал моральный и интеллектуальный ущерб, нанесённый развитию науки свёртыванием резко политизированных и потому исчерпавших себя методологических дискуссий. Конкретика исследований развёртывается словно бы «с чистого листа». С выходом в свет книги М.В. Худякова «Дореволюционная русская археология на службе эксплуататорских классов» (Л., 1933) окончательный и бесповоротный приговор её адептам, покойным или ещё живым, обжалованию не подлежал. Советское поколение вступало на арену практической исследовательской деятельности, пронизанное айтматовским «манкуртизмом». И спасительным в этих условиях оказалось, как во многих критических ситуациях, лишь одно: необъятный объём предстоящей работы.
К концу 30-х годов ежегодно полевыми исследованиями занималось до 300 археологических экспедиций, [8] число публикаций по археологии на 1940 г. достигло 8 тыс. печатных работ. [9] По инициативе директора ИИМК М.И. Артамонова в 1940 г. была основана монографическая серия «Материалы
(430/431)
и исследования по археологии СССР» (МИА), где систематически, по строго тематическому принципу, публиковались материалы новых раскопок и исследований археологических культур и памятников, от палеолита до позднего средневековья. Под его же редакцией в 1939 г. был создан коллективный обобщающий труд по первобытной и ранней истории СССР. [10] Появились стабильные вузовские учебники: В.И. Равдоникаса «История первобытного общества» (ч. I и II, 1939, 1947) и А.В. Арциховского «Введение в археологию» (1940). Особенно резко выросли знания о древнейшем прошлом недавних окраин России — Кавказа, Средней Азии, Сибири, где археологические исследования, в теснейшей связи с задачами культурного и экономического строительства, велись особенно интенсивно. Разворачивалось планомерное изучение памятников древних богатых и ярких культур, открывались новые города Урарту, курганы Триалети и Пазырыка, первая столица Парфии — Старая Ниса и многое другое. Всё труднее становилось игнорировать это культурно-историческое многообразие, втискивая его в рамки универсальных схем, предлагавшихся «теорией стадиальности». Назрели сдвиги в трактовках, постепенно подводившие и к методологическому переосмыслению подхода. Этому способствовали и резко менявшиеся внутренние и внешние социально-политические условия, в которых проходил этот скоротечный и напряжённый этап развития советской археологии. Сталинские репрессии предвоенных и послевоенных лет вырвали десятки и сотни жизней из рядов исследователей; кровавую дань с первых поколений советских археологов взяла война. Возобновление археологических работ и исторических исследований в послевоенные годы в ответ на требования общественного самосознания, многократно усиленные официальным восхвалением и пропагандой патриотизма, сопровождалось углублением внимания к этнической проблематике, вопросам происхождения и этнической истории народов Союза, прежде всего славян. Но тем самым исподволь совершалась если не «реабилитация», то подспудное возвращение к последней из реализованных дореволюционной наукой парадигм, этнологической. Она оказывалась продуктивнее официальной «теории стадиальности». Парадоксальным образом кризис сталинизма в археологии обозначился раньше, чем в других областях гуманитарной культуры, а её «десталинизация» была осуществлена Вождём Народов собственной персоной. Знаменитая «дискуссия по вопросам языкознания», проведённая от имени Сталина сначала на страницах «Правды», а затем — в серии журнальных откликов и сборников статей 1951-1952 гг., была официальной ликвидацией как «марризма» в языкознании, так соответственно и «теории стадиальности». Впрочем, практически её перестали применять уже в начале 1940-х годов.
(431/432)
После «дискуссии о языкознании» обязательными стали ритуальные проклятия тени покойного Марра и его учения, но в сводках библиографического аппарата и вводных текстах появляются ссылки на дореволюционных авторов, хотя бы фактографического плана. До конца 1950-х годов, однако, сохранялось своего рода «табуирование» дореволюционной науки как «немарксистской». Весь её путь рассматривался как элементарное накопление источников, отмеченное одним-двумя яркими именами (Спицын, Городцов, иногда, с уничижительными эпитетами, «граф Уваров»). Новые учебные и научно-популярные обзоры тех лет, «Основы археологии» А.В. Арциховского (1954), трёхтомная коллективная работа «По следам древних культур» (1952-1954), книга А.Л. Монгайта «Археология в СССР» (1955), восстанавливая облик древнего мира всё более красочным и многообразным, заполненным событиями и если не действующими лицами, то действующими коллективами, «этносами», скрытыми в облике «археологических культур», в отношении к прошлому собственной науки формировали типичное для советской культуры «белое пятно». И если сами создатели этих трудов хранили ещё, осознавая нередко как бесценный, личный опыт прямого человеческого контакта с предшествующим поколением, то научное пополнение послевоенных десятилетий уже отделялось от дореволюционного прошлого археологической науки, казалось бы, непреодолимым «психолого-методологическим барьером». Как и в других сферах культуры, этот насильственный разрыв традиции не мог не вызвать последовательный спад профессионального уровня, усиливавшийся изоляцией не только от прошлого отечественной, но и от настоящего современной мировой науки.
4. Дифференциация подходов советской археологии (1956-1986). ^
«Монолитное единство», прокламировавшееся как высшее идейное благо советского общества, получило первую трещину с официальным осуждением культа личности Сталина. Советская археология едва ли не единственной из гуманитарных дисциплин была подготовлена к «десталинизации» ещё на предшествующем этапе. Сдвиги в развитии исторической науки, происходившие в середине 1950 — начале 1960-х годов, здесь проявились едва ли не наиболее глубоко и резко, и прежде всего в этнокультурной проблематике. Возобновляется объективное обсуждение запретных до 1956 г. «готской», а затем и «варяжской» проблем, исследования гуннских древностей, истории хазар, проблемы славянского этногенеза. Новые внутри- и внешнеполитические реалии постепенно делали всё более возможным и необходимым объективное и внимательное освоение
(432/433)
опыта зарубежной науки, а на его фоне — восстановление преемственности с российской дореволюционной археологией. Правда, на протяжении четверти века, с 1961 по 1986 г., формирование непредвзятой и по возможности полной оценки историографического наследия было воплощено лишь в монографиях и статьях А.А. Формозова. [11]
Тридцать лет (с 1957 по 1987 г.) во главе Института археологии АН СССР и, следовательно, всей современной структуры археологической науки в Советском Союзе стоял академик Б.А. Рыбаков. С достаточными основаниями это тридцатилетие можно было бы назвать «рыбаковским периодом» и, как любой период развития отечественной археологии, он проходил под действием сложных и противоречивых тенденций. Большое значение, как и в экономике этих десятилетий, имело действие «экстенсивного фактора»: размах археологических исследований, развитие проблематики, методических принципов привели за минувшие тридцать лет к формированию в советской науке различных течений или подходов, образующих достаточно богатый «спектр направлений». [12]
1. «Археологическая история», или, по образному определению, которое дал А.В. Арциховский для археологии, «история, вооружённая лопатой». На этой формуле воспитано целое поколение его учеников, во главе с Б.А. Рыбаковым рассматривающих археологию как специализированную историю, преследующую непосредственно те же цели, что и основной корпус исторической науки: реконструкцию древнего прошлого во всех аспектах. Поскольку вещественные древности, подобно письменным памятникам, есть продукт жизнедеятельности древнего общества, они, по мнению этих учёных, непременно несут в себе определенную историческую информацию, которую можно извлечь, пользуясь здравым смыслом и общим теоретическим аппаратом исторической науки.
Создавая археологическую версию истории, сторонники этого направления не считают необходимой специальную разработку какого-то особого понятийного аппарата археологии, методологически обособляющего её от основного ствола исторической науки. «Историзм в археологии» — типичное название сборников и коллективных трудов этого направления, его лозунг. Успехи и достижения «археологической истории» во многом определялись экстенсивным развитием археологии, особенно на бывших национальных окраинах — в Сибири, Средней Азии, на Кавказе, где первые же систематические исследования открыли новые исторические миры. В создании истории бесписьменных народов появлялись новые возможности использования археологических данных, казавшиеся беспредельными. Палеолит СССР оказался гораздо богаче, чем ожидали археологи. Огромные множества археологических культур всех эпох составили благодатную почву для масштабных исторических ис-
(433/434)
следований, построенных либо почти исключительно, либо в значительной степени на археологических данных.
К середине 1960-х годов вышли тома «Всемирной истории» (М., 1956-1957), «Истории СССР» (М., 1964) и «Истории СССР» (в 12 томах) (М., 1966), посвящённые древнейшим эпохам и вобравшие в себя основные итоги исследований на территории СССР. К этому времени этап «первичного освоения» древнейшего прошлого нашей страны можно было признать завершённым. Количественный рост информации, её обогащение перестало компенсировать её односторонность, непрочность, фрагментарность, свойственную археологическим источникам. Преодолеть эту источниковедческую специфику можно было лишь разработкой детальной методики специально-археологического исследования, но именно эта методика в «археологической истории» признавалась избыточной.
Нигилистическое отношение к прошлому собственной науки естественно дополнялось таким же нигилизмом по отношению к строгой доказательности её построений и методов. Появилась тенденция публиковать «выводы вместо материалов», исторические обобщения — без документально обоснованной базы археологических источников. В середине 70-х годов достаточно глубоко осознавалась ограниченность «исторического подхода», прошла серия дискуссий по ключевым понятиям археологии «культура», «тип». И хотя за первым из выделенных направлений стояли археологи, пользовавшиеся официальным авторитетом и руководившие практической работой ведущих археологических организаций страны, в отличие от ситуации 30-х годов, господствующее направление не занимало монопольного положения. [13] Параллельно с ним, в нелёгком порой взаимодействии развивались другие подходы, стремившиеся к углублённому освоению специфики археологических источников; возвращение в науку понятий «культура» и «тип» привело к некоторой переоценке старых парадигм, развитию их на новом уровне.
2. «Этнологическая археология» выделилась из недр «археологической истории», восстанавливая и конкретные построения, и научный авторитет ведущих дореволюционных представителей «этнологической парадигмы», прежде всего — А.А. Спицына. Наиболее полно это направление реализовалось в изучении проблем этногенеза скифов (М.И. Артамонов, Б.Н. Греков) и славян (М.И. Артамонов, П.Н. Третьяков, И.И. Ляпушкин, В.В. Седов). На основе «этнологического подхода» объединились (непрерывно споря о конкретных реконструкциях) исследователи, исходившие из безусловного тождества археологической культуры — древнему этносу, из представления о наличии и устойчивости «этнических признаков» и из постулата об этническом значении культурных сходств. Сторонники «этнологической археологии» добились интересных результатов в анализе конкретных культур, в расчленении их на
(434/435)
составные компоненты, понимаемые как «этнические признаки», в увязке культур по этим признакам между собой.
Однако тождество «культура — этнос» оказалось уязвимым со многих сторон. Смущало, что у истоков его стоит Коссинна и что со времён Коссинны оно постулировалось, а не доказывалось. Между тем этнография подорвала доверие к этому постулату, что привело к длительной и острой дискуссии по проблемам культуры и этноса. В работах самих активистов (этнологической археологии» косвенным показателем её кризиса стала всё более частая констатация «полиэтничности» ряда культур (при этом игравших иной раз решающую роль в конкретных концепциях этногенеза, как, например, черняховская в автохтонной концепции происхождения славян).
3. «Социологическая археология» отпочковалась от «археологической истории» в связи с научно-организационным обособлением в СССР социологии и восстановлением международных связей отечественной археологии. Она сформировалась главным образом на базе изучения богатых, динамичных и ярких культур юга и юго-востока Советского союза (Кавказа, Средней Азии), с их древнейшими раннеземледельческими цивилизациями, первыми на территории СССР городами и государствами. Исследователи этого круга (В.М. Массон, В.И. Гуляев, Т.Н. Чубинишвили, В.А. Алёкшин и др.) широко используют опыт зарубежной археологии — общие схемы «культурного материализма» (от Чайльда до Брейдвуда и Р. Мак-Адамса) и словарь американской «новой археологии». За основу исследования берется идеализированная социологическая модель древнего общества, однако нерешённой остаётся задача создания собственно археологического теоретического аппарата. Не случайно такие понятия, как «археологическая культура», «тип», практически используемые археологами почти всех направлений, в теоретическом инструментарии «социологической археологии» не находят места: эти понятия рождаются лишь при движении «изнутри» археологии — не от общественного развития, в них отразившегося, а от объективных характеристик самих вещественных источников.
«Модель», необходимая для (развивающей методологию В.А. Городцова) гипотезно-дедуктивной стратегии, общей со стратегией «новой археологии», в данном случае заимствована из сферы социологии (так же, как в «этноархеологии», она заимствуется в конечном счете из лингвистики, а в «исторической археологии» — по существу из исторической дисциплины — в виде ли уже детально изученного древнего общества, с которым идентифицированы артефакты, либо описывающих это общество «исторических источников», дополнительной иллюстрацией которых выступают источники археологические). Все три рассмотренные направления в современной советской археологии объединяет одна общая черта: они ищут «модель»
(435/436)
своего объекта, фундамент своего теоретического аппарата, не в процедуре анализа и обобщения объективно данных качеств и характеристик археологического материала, не «внутри» археологии, а за её пределами — в истории, языкознании, социологии. Это, собственно, «не-строгая археология»: прямо или косвенно, сознательно или неосознанно, она отрицает задачу создания собственного, специального археологического теоретического аппарата.
Попытка снять это ограничение была предпринята В.Ф. Генингом, опубликовавшим в 1983 г. работу «Объект и предмет науки в археологии». В качестве «объекта познания археологии» Генинг выдвигает «древнее общество». Но отождествление задач археологии, истории и социологии ведёт прежде всего к неправомерному сужению предмета исторической науки, к тому же «социологизаторскому схематизму» стадиалистов. Своего рода «неостадиализм» В.Ф. Генинга отличается от «классической» теории стадиальности лишь тем, что на «теоретическом уровне» выдвигает в качестве объекта исследования его «идеализированную модель» (а не «исторически конкретные типы обществ», как этого требовал В.И. Равдоникас). Однако реальным, чувственно данным объектом археологии являются археологические источники (артефакты).
4. «Дескриптивная археология», выделившаяся с конца 1950 — начала 1960-х годов, поставила на первый план задачу строгой характеристики археологического материала и проявила готовность весьма расширительно понимать, применяя к этой задаче и своей деятельности утвердившееся в западной науке наименование «дескриптивная», не просто как «описательная», ограничивающая себя описанием, а как строго объективная, исходящая из фактического материала. В этом качестве она противопоставляется предшествующим подходам как «нормативным», предписывающим априорные толкования материала, т.е. в противоположность гипотезно-дедуктивной, основывается на индуктивно-аналитической стратегии. И стратегией, и формулировкой задачи, и некоторыми принципами это направление сближается с французской «дескриптивной археологией» (ставшая классической работа ведущего представителя этого направления «Теоретическая археология» Ж.-К. Гардена, под редакцией и с комментариями видного советского археолога-дескриптивиста Я.А. Шера, была опубликована в русском переводе в 1983 г.), с северо-европейской «археографией» и британской «аналитической археологией» Д. Кларка. Как и там, здесь разрабатывается специальный «язык для строгого описания артефактов». Разработка и формализация этого языка требовала непосредственного обращения к основным инструментальным понятиям археологии, таким, как «артефакт», «признак», «тип», «класс», «комплекс», «археологическая культура» и др. Энтузиастам дескриптивного подхода в советской
(436/437)
археологии принадлежит инициатива в разработке строгих дефиниций, алгоритмов археологической систематизации, аппарата относительной хронологии комплексов и ряд ценных методических начинаний.
Традиции этого подхода в советской археологии восходят еще к 20-м годам (работы П.П. Ефименко, М.П. Грязнова). В послевоенные годы центры «дескриптивной археологии» складывались прежде всего при крупных университетах — Московском (Г.А. Фёдоров-Давыдов, Д.В. Деопик), Уральском в Свердловске (В.Ф. Генинг, В.Д. Викторова), Иркутском (Г.И. Медведев) — и в центральных музеях — Государственном историческом музее в Москве (М.Ф. Фехнер, В.А. Мальм, В.П. Левашова, М.Г. Гаазе-Раппопорт), Эрмитаже в Ленинграде (Б.И. Маршак, Я.А. Шер, Ю.М. Лесман). В музеях естественной предпосылкой была возрастающая необходимость упорядоченной обработки массовых материалов музейных коллекций, в университетах — возможность практического сотрудничества с представителями точных наук, а также биологами и лингвистами, освоившими математический аппарат. В академических институтах внедрение «дескриптивной археологии» в период 1970-х годов встретило существенные трудности: возникшая в Ленинградском отделении Института археологии (ЛОИА) группа перестала функционировать, а сторонники этого подхода в Москве (И.С. Каменецкий, В.Б. Ковалевская, А. Узанов, С.В. Белецкий) обычно примыкают к университетским или музейным исследовательским группам.
5. «Технологическая археология». Организационные и технические возможности институтов Академии наук СССР в 1960 — начале 1970-х годов успешно использовались в несколько ином направлении, тоже весьма плодотворном, сосредоточившись не на «внешнем», формальном описании, а на углублённом изучении «материальной субстанции» артефактов — вещества и следов работы. Основы этого подхода были заложены технологическими исследованиями М.В. Фармаковского, «трасологией» М.П. Грязнова и «функционально-технологическим методом» С.А. Семёнова. В 1960-х годах диапазон используемых этим направлением естественнонаучных методов резко расширился: широко привлекая данные петрографии, металлографии, дендрологии и других естественных и технических дисциплин (а вместе с тем используя свойственный этим дисциплинам математический аппарат, что сближает её с «дескриптивной археологией»), «технологическая археология» также осуществляет одну из задач научно-технической революции.
Этот подход резко противоположен гуманитарной расплывчатости «историко-археологического» толкования артефактов и другим подходам «не-строгой археологии», слабо отделяемым от субъективизма (даже в «теоретизированном» варианте
(437/438)
В.Ф. Генинга). Энтузиасты этого направления скептически относятся и к традиционным методам «строгой археологии», основанным на понятиях «тип» и «культура», формализацией которых занимаются дескриптивисты. «С помощью типологии и картографирования могут быть предложены более или менее вероятные гипотезы и догадки. Проверка же их возможна при помощи действительно объективного метода исследования», — вот типичная для этой позиции апология «действительно объективных методов», таких, как спектральный анализ, рентгеноскопия, радиоуглеродная и археомагнитная датировки и пр.
«Новые методы в археологии» (типичное название сборников этого направления) успешно применяются в исследовании технологии каменного инвентаря (С.А. Семёнов, Г.Ф. Коробкова), древней металлургии (Е.Н. Черных, Б.А. Колчин), керамики (А.А. Бобринский) и др. Разработка дендрологии Новгорода, осуществленная под руководством Б.А. Колчина, позволила разрешить многолетнюю дискуссию Б.А. Рыбакова и А.В. Арциховского и создала базу для периодизации широкого круга славяно-русских древностей. Однако все применяющиеся «технологической археологией» методы пригодны для частных, целевых аналитических исследований и не решают задачи синтеза археологических данных, необходимого для последующего их «перевода» на язык истории.
6. «Экологическая археология» — направление, значительно продвинувшееся к решению именно этих задач. Древнее общество и совокупность принадлежавших ему артефактов рассматриваются как целостная система, находившаяся в динамическом взаимоотношении с окружающей средой. Изучение этих взаимоотношений представляется сторонниками «экологической археологии» как решающее условие реконструкции основных этапов древнейшего прошлого человечества.
Истоки подхода восходят к «экологической парадигме» Д.Н. Анучина, намного опередившей своё время как в отечественной, так и в зарубежной археологии. Обогащённый приёмами и методами системного анализа, современный «экологический подход», естественно, отличается большей строгостью; в построении моделей функционирующих и развивающихся экосистем с участием археологической культуры несомненно сильной стороной является интеграция естественных и гуманитарных наук, стройность, фундированность. Однако подобно «новой археологии» и «социологической археологии», также использующих модели, «экологи» не избежали упрощения: археологическая культура включается в экосистему как «живая культура» прошлого, без необходимых коррекций, учитывающих фрагментарность материала и принципиальную лакунарность информации.
Сферой применения «экологической археологии» стали в первую очередь памятники палеолита и ближайших к нему
(438/439)
по времени эпох. Именно «экологи» в советской археологии наиболее активно осуществляют кооперацию с геологическими исследованиями, увязку археологических данных с данными геоморфологии, палеобиологии, климатологии (работы В.И. Громова, И.Г. Пидопличко, П.М. Долуханова, А.М. Микляева, В.И. Тимофеева и др.). Исследовательские средства во многом объединяют «экологическую археологию» с «технологической», а научный аппарат — с «дескриптивной археологией». Во всех трёх направлениях есть нечто общее и с подходами «не-строгой археологии»: инструментально-теоретический аппарат они по существу также ищут «вовне» археологии, но не в истории, лингвистике, социологии, а в аппарате и методах естественных и точных наук. Плодотворная в аналитических исследованиях, такая стратегия не решает главной задачи синтеза данных. Для её решения требуется создание строгого теоретического аппарата, адекватного объекту археологии и раскрывающего через этот объект (артефакты) — предмет науки (отражённый в них культурно-исторический процесс).
7. «Строгая археология» ставит перед собой цель создания развёрнутого теоретического аппарата, который позволил бы увязать строгой системой умозаключений формальные материальные характеристики артефактов (их параметры, структуру их связей внутри археологических общностей, динамику их смены и т.д.) с отразившейся в этом материале жизнью людей, историческим развитием древних обществ, их экономикой, социальным строем, идеями и т.п. Путь к решению этой задачи ведет от строгого определения «археологического источника» и его специфики через разработку необходимой системы понятий и принципов к установлению многоступенчатой процедуры археологического исследования.
Специфику археологических источников — вещественных древностей, артефактов, развивая понимание «предмета», сформулированное в отечественной науке Н.П. Кондаковым, а в 1930-е годы — Ф.В. Кипарисовым, археологи этого направления видят прежде всего в том, что историческая действительность отражена в этом материале сугубо односторонне, во многом — косвенно, и не изоморфно; информация в археологических источниках как бы зашифрована непростым кодом, а в силу разрыва во времени ключ к нему забыт, утерян. Интуитивное понимание «языка вещей» обманчиво, а простого формального знания «алфавита» и «парадигмы» — недостаточно. Предстоит «перевод» с «языка вещей» на естественный язык исторической науки.
Усилия сторонников этого направления сосредоточены на разработке традиционных, фундаментальных понятий археологии: «культура», «тип», «признак», «артефакт», и пополнении этой системы понятий новыми, прежде всего развивающими представления о «комбинационном» взаимодействии культур-
(439/440)
ных структур, процессах их «скрещивания», первоисследователем которых был М.И. Ростовцев. Наиболее существенные нововведения связаны с представлениями о механизме смены культур — ключевой проблемы археологии. Для исследования этого механизма предложена «теория секвенций» (согласно этой концепции, материал дан археологу в виде «колонной секвенции» — последовательности культур, хронологически сменяющих друг друга на одной территории и как бы образующих обобщённую стратиграфическую колонку; дело археологов — преобразовать совокупность «колонных секвенций» в систему «трассовых секвенций», выявляя и размещая в последовательности родственные, генетически связанные культуры, которые могли находиться в разных «колонных секвенциях».
Преобразование колонных секвенций в трассовые осуществляется с помощью теории коммуникаций: механизм культурной преемственности и смены культур эксплицируется через сеть коммуникации, по которой передавалась культурная информация от поколения к поколению. Определяющими для развития оказываются процессы в «субсистеме производства», именно здесь создаются и накапливаются стимулы и средства развития. Но устойчивость культуры определяется состоянием сети связей в целом, её стабильностью во времени и пространстве. Нарушения стабильности сети связей ведут к разрывам, в предельном случае — к смене культур. Виды этих нарушений — систематизированы, подобраны их возможные историко-культурные реализации. Эти реализации, конкретно-исторические по характеру, в конечном счёте детерминированы общеисторическими закономерностями.
«Строгая археология» определяет место и роль археологических данных в ключевой методологической проблеме современной исторической науки: участие археологии в синтезе источников. Синтез осуществляется не менее чем в два этапа: сначала — внутридисциплинарный (преодоление фрагментарности, построение археологических систем), затем — междисциплинарный (преодоление односторонности археологических данных). Лишь после того, как археологи, построив «систему древностей», создают в сущности новый источник, выраженный в словесном тексте (и в подобной знаковой форме), этот результат поступает наряду с письменными источниками в «лабораторию исторического синтеза».
«Строгая археология» на основе системно-структурного подхода к культурно-историческому процессу предлагает решение исследовательских задач, сформулированных в 1930 г. В.И. Равдоникасом. По существу именно к «строгим методам» археологических исследований призывал сорок с лишним лет спустя А.А. Формозов. Эти принципы реализовывал в многолетней научной деятельности крупнейший исследователь скифо-сибирских древностей М.П. Грязнов, теоретические позиции, близ-
(440/441)
кие «строгой археологии», изложены в серии работ Ю.Н. Захарука. Это направление, теоретическую основу которого создал ленинградский учёный Л.С. Клейн, таким образом, не является исключительно ленинградским. С позиций «строгой археологии» предложены новые гипотезы о происхождении ряда культур палеолита (Г.П. Григорьев), осуществлена этническая идентификация индоарийской катакомбной культуры (Л.С. Клейн), ряда других культур неолита — бронзового века (В.А. Сафронов, Н.Н. Николаева). Методы её реализуются в разработке проблемы происхождения славян (Д.А. Мачинский, М.Б. Щукин, Г.С. Лебедев), «готской проблемы» и других вопросов исследования черняховской и зарубинецкой культур (М.Б. Щукин, К.В. Каспарова, Г.Ф. Никитина), в разработке «варяжского вопроса» (В.А. Булкин, И.В. Дубов, А.Н. Кирпичников, Г.С. Лебедев, Д.А. Мачинский, В.А. Назаренко). Принципы «строгой археологии» позволили предложить его новое решение, открывающее перспективы изучения интерэтничной «балтийской цивилизации» раннего средневековья, тесно связанной с Древней Русью.
В строгом процедурном подходе к подготовке археологических данных перед их использованием в историческом синтезе «строгая археология» сближается с «комплексным источниковедением» в понимании В.Л. Янина. Отношение к археологическому материалу, включаемому в этот синтез, основано на тех же принципах, которые по отношению к письменным источникам развиты в «текстологии» академика Д.С. Лихачёва. «Строгая археология» таким и только таким образом включается в общий строй исторических дисциплин, смыкается в своих конечных результатах с «исторической археологией». Но в этом взаимодействии «историческая археология», представленная в разработках В.Л. Янина, далеко не тождественна «археологической истории», воплощённой в подходе Б.А. Рыбакова. Семь различных подходов, семь составляющих «спектр направлений» в современной советской археологии характеризуют не только многосторонность предмета и объекта её изучения, но и последовательные ступени совершенствования и развития понятийного, методологического, методического аппарата археологии, определяющего не только её нынешнее состояние и дальнейшие перспективы, но и ретроспективные связи с научными подходами, сформировавшимися в дореволюционной археологии.
В исследовательской практике, конечно, деятельность конкретного археолога далеко не всегда или почти никогда не исчерпывается рамками одного единственного научного подхода. Каждый исследователь, сознательно или неосознанно, применяет несколько подходов, меняя их в соответствии с характером решаемых задач. В норме, очевидно, профессиональный археолог должен владеть средствами всех выделенных
(441/442)
направлений и уметь применять их, каждый раз отчетливо сознавая уровень возможностей и границы применения того или иного подхода. Безусловно, максимально полный объём полученного материала должен быть последовательно обработан с полным соблюдением процедуры исследования, предусмотренной требованиями «строгой археологии». Но первичное освоение, особенно разрозненных, первых, одиночных, находок требует не в меньшей степени и умения иногда буквально «по впечатлению» проникнуть в суть «археологической истории», встающей за черепком, кремнем или фибулой. И, конечно, мы изучаем вещи, памятники, культуры не ради них самих, а для того чтобы проникнуть в прошлое человеческих коллективов, народов, «этносов». В сознании археолога должны присутствовать и представления об общем ходе «этнического процесса» и о соответствии ему полученной группировки археологических материалов. Но этнический процесс — лишь проявление процесса социального развития, следовательно, на определённом этапе археологу нужна и «социологическая модель» этого развития. Точное описание артефактов служит и целям проверки действенности такой модели, «дескриптивная археология» позволяет уточнить и скорректировать «мысленные эксперименты» с любой теоретической моделью. Внешние данные артефакта должны быть дополнены его внутренними, технологическими характеристиками, и в развитии технологии исторический процесс получает новое, порой совершенно самостоятельное освещение. Экология древнего общества раскрывает более глубокие характеристики его взаимодействия с внешним миром. И, наконец, «строгая археология» системно обобщает результаты всех предшествующих подходов и реализует потенциал археологии как исторической науки.
Овладение всем спектром научных подходов в их исторически сложившемся иерархическом порядке — вот, собственно, главная задача, для решения которой и необходима «история отечественной археологии». Эта задача становится актуальной именно на современном этапе научного и общественного развития.
5. Реализация предпосылок объективной оценки дореволюционного наследия (1986-1989). ^
Плюрализм течений советской археологии, определившийся к рубежу 1970-1980-х годов, вызван был к жизни прежде всего объективными внутренними факторами её развития, имманентными свойствами любой науки, основывающейся, как в драматичном 1968 г. напомнил советскому обществу академик А.Д. Сахаров, на принципе «интеллектуальной свободы». Под-
(442/443)
линный научный процесс, как любой общественный, — процесс самоорганизующийся, и его объективные характеристики так или иначе реализуются, преодолевая деформации давления внешней среды.
Но в то же время наука, тем более — наука общественная, столь же объективно отражает своей структурой и развитием состояние и тенденции формирующего и культивирующего её общества. Неравный спор ортодоксов и диссидентов тех лет охватил в сущности незначительную часть профессиональных интеллектуалов, но постепенно, по мере нарастания профессионального отставания от внешнего мира, все настойчивее и многообразнее проявлялась позиция тех, кого, сохраняя стилистику исторической лексики кромвелевской эпохи, следует назвать «индепендентами»: в советской археологии «времён застоя» эту основанную на стремлении к научной истине позицию воплощал славист И.И. Ляпушкин, наследовавший её у М.И. Артамонова, а, строго говоря, мера «индепендентности» была и мерой подлинного профессионализма, что и выразил в своём страстном выступлении 1977 г. один из «неформальных» духовных лидеров тогдашней археологической науки А.А. Формозов. Именно стремление к возрождению, сохранению и развитию подлинного профессионализма стало решающим фактором формирования объективного отношения к дореволюционному наследию российской археологии.
Затонувшая «Атлантида» дореволюционной науки освобождалась от вод захлестнувшего общественное сознание манкуртизма постепенно, выступая начале лишь одинокими, наиболее высокими и ближайшими по времени своими вершинами. Самым ярким и ранним её проявлением было благоговейное отношение к трудам и идеям А.А. Спицына, со времён обобщающей работы И.И. Ляпушкина (1968) становившееся морально-этической, а не только концептуально-исследовательской нормой сначала для археологов-славистов, а затем и прочих. Столь же подчёркнутым пиететом, хотя и с рудиментарными оговорками о «методологической несостоятельности», в исследованиях московских археологов постепенно окутывалось имя основоположника и предтечи «школы Арциховского — Рыбакова» (как её предпочитали именовать) В.А. Городцова. Однако целостного представления о «системе ценностей» и величин эта моральная реабилитация ещё не создавала.
Принципиально важный шаг был сделан А.А. Формозовым, ещё в монографии 1961 г. решительно опровергавшим негативные оценки деятельности А.А. Уварова. Закреплённый в научной традиции со времен В.И. Равдоникаса, а восходящий к оценкам А.А. Спицына, коренившимся ещё в дореволюционных петербургско-московских распрях, «антиуваровский стереотип» преодолён был, однако, лишь к исходу следующего десятилетия, когда работами Е.А. Рябинина, В.А. Лапшина и других иссле-
(443/444)
дователей была доказана подлинная источниковедческая ценность основных, считавшихся традиционно «погибшими для науки» уваровских материалов.
К началу 1980-х годов доброкачественное фактографическое освоение историографии стало общенаучной формой, и тома «Археологии СССР» открываются обстоятельными историографическими очерками, суммирующими персоналию и динамику накопления материала по всем основным разделам археологической науки. Сложнее, однако, обстояло дело с научной концепцией «истории отечественной археологии». Опыт А.А. Формозова десять лет оставался «опережающим прорывом», экзотической инициативой отважного одиночки-исследователя, и, пожалуй, в этой инерции отчётливее всего выявляется археологическое проявление стагнациональных факторов, действовавших в обществе по крайней мере до 1986 г., — развёрнутого переиздания основных работ А.А. Формозова.
Кафедра археологии ЛГУ, с начала 1960-х годов переживавшая примерно двадцатилетний период интенсивных теоретико-методических поисков, предприняла достаточно последовательную для своего времени попытку практического решения проблемы в аспекте преподавания: в 1970 г. автору этих строк была поручена разработка спецкурса «История отечественной археологии». По инициативе проф. М.И. Артамонова, курс был затем включён в программу специализации; большое содействие в его разработке оказали преподаватели кафедры Т.Д. Белановская, А.В. Давыдова, А.Д. Столяр, М.А. Тиханова и особенно Л.С. Клейн; периодически проводившиеся на основе курса спецсеминары постепенно определили узкий круг специалистов, занявшихся историографической тематикой. Результаты наметились к 1989 г., когда впервые в ЛГУ была защищена диссертация по истории становления античной археологии в России, подготовленная И.В. Тункиной, и начал действовать Проблемный семинар Музея ЛГУ и кафедры археологии, объединивший устойчивый круг участников — сотрудников университета и институтов АН СССР, аспирантов, выпусников и студентов кафедры. И если первое заседание Проблемного семинара было приурочено к 130-летию А.А. Спицына (30.10.88), то вскоре в ЛОИА совместными силами ряда научных учреждений 12.03.1989 г. были проведены Ростовцевские чтения: именно этот момент, когда отечественной науке полноправно было возвращено замечательное имя М.И. Ростовцева, следует, вероятно, считать своего рода качественным сдвигом в отношении к дореволюционному наследию.
Эти и другие преобразования в отношении к археологической историографии в университетах, а затем в ЛОИА и Институте археологии АН СССР и других научных учреждених Москвы и Ленинграда, следует отнести к событиям перестройки 1980-х годов. В традиционных «столичных центрах» советской археоло-
(444/445)
гии путь к ней был длительным и нелёгким. Несколько иначе и более динамично шло развитие в столицах некоторых союзных республик, где археология стала фактором и составной частью процесса возрождения национально-культурного самосознания. Однако из первых выделила историографию в самостоятельное направление археологическая наука Белоруссии: диссертация В.С. Вергей, посвящённая «белорусской школе», уничтоженной в годы сталинских репрессий (1982), а затем монография Г.А. Кахановского о дореволюционной белорусской археологии (1984) предшествовали появлению сводных работ по археологии Белоруссии. Примерно также стимулировала историографические разработки подготовка, а затем публикация республиканских сводных трудов по археологии Украины, Латвии, Эстонии.
Потенциал, созданный археологией в течение советских десятилетий, накопление и структуризация огромного по объёму культурного фонда и, что особенно важно, продемонстрированная и реализованная за последние тридцать лет способность к самостоятельному восстановлению культурно-исторической традиции, позволяют с трезвым оптимизмом оценивать обозримую перспективу археологической науки. Симптоматично, что сформировавшийся в противоборстве застойных лет «плюрализм подходов» советской археологии предшествовал (а в чём-то предопределял) плюрализм идейно-политический, одержавший первые победы на рубеже 1980-1990-х годов. Спектр направлений, воплощающий этот плюрализм, принципиально подобен аналогичным направлениям, во второй половине XX в. сформировавшимся в мировой науке. При этом он вобрал в себя всё лучшее и наиболее значимое, созданное на протяжении всего предшествующего пути отечественной археологии. Преемственно современные научные подходы связаны с основными подходами и их основоположниками дореволюционной российской науки (см. табл. [на с. 446]).
Спектр направлений включает в себя все предшествующие парадигмы, строго следуя «принципу дополнительности». Но ведь так, в принципе, выглядит любое «современное состояние» науки на любом доступном вниманию хронологическом срезе: в ней всегда присутствуют все парадигмы, и не только прошлые (в «снятом» виде), но и будущие (в эмбриональном). Именно для этого нам необходимо осознание развития науки — оно даёт нам понимание структуры её современного состояния. Так реализуется принцип, известный ещё античности: «история — наставница жизни», «historia est magistra vitae».
Трудно, конечно, сейчас предсказать, какой будет грядущая парадигма (её место в таблице не заполнено). Объединяя ведущие нынешние (пунктирные) линии — биологическую (этнология, с выходом на «этнопсихологию», в теоретических разработках Л.Н. Гумилёва, как и многое, задержанных с публикацией
(445/446)
(446/447)
на 15 лет) и воплощённую в понятийном аппарате «строгой археологии» аксиологическую, культурно-ценностную — она, возможно, станет «психометрической», нацеленной на реконструкцию исчезнувших духовных структур. Опыты таких реконструкций уже осуществляются для всех эпох представителями порой различных подходов; монографически опубликованы результаты, иногда бесспорно успешные — для палеолита (А.Д. Столяр), Вавилонии (И.С. Клочков), Древнего Рима (Г.С. Кнабе), скифов (Д.С. Раевский), языческих славян (Б.А. Рыбаков) и т.д. Будущая парадигма уже присутствует, можно увидеть её черты и в нашей, и в прошлой действительности.
Человечество вступило в новую и важную фазу своего самосознания. И если, по В.И. Вернадскому и П. Тейяру, перед человечеством как биологическим видом по палеоонтологическим аналогиям открывается перспектива развития в 60-80 млн. лет, то зафиксированная археологами протяжённость в 2-5 млн. — детская пора формирования самостоятельного сознания и самосознания.
Поколение учителей автора этих строк и его сверстников пришло к пониманию «археологической культуры» как целостной структуры в пространстве и времени. Вероятно, в заключение обзора уместно будет в тезисах сформулировать программу (представлённую на посвящённых памяти Артамонова чтениях 5 декабря 1988 г.), излагающую перспективную, с позиций «строгой археологии», линию разработки понятийного аппарата, отвечающего требованиям научно-технической революции конца XX в.
Категории нового мышления в археологии (тезисы).
1. Представление об археологической культуре, восходящее к М.И. Ростовцеву и преемственно развитое М.И. Артамоновым, определяет ее как целостную структуру в параметрах «пространство — время».
2. Относительность гуманитарного времени измеряется отношением действия к времени (насыщенностью событий и их масштабом, от индивида до макросоциума), создавая несовпадающий ритм и масштаб, позволяющий расслоить гуманитарное время на: а) персональное (биография), б) историческое, в) эпическое, г) мифологическое. Системное единство этих пластов образует историческое самосознание (которым определяется стратегия общественного строительства коммуникационной сети культуры, т.е. реализуется ориентирующая функция исторической науки).
3. Археологическое время есть локализация гуманитарного времени во времени физическом (геологическом), материализация исторического времени, т.е. объективация ориентирующей функции исторической науки, Она осуществляется на двух уров-
(447/448)
нях: внешнем — стратиграфия (сайентизация археологии) и внутреннем — культурно-историческая системность типохронологических построений (гуманизация сайентизма).
4. Археологическое пространство состоит из: а) естественно-географического (ареал), связанного системой коммуникаций и образующего биогеографический аспект экологии культуры; б) культурно-исторического (частный случай — «пространство типологического ряда»), аккумулирующего «культурную энергию» (Вернадский).
5. Структура археологической культуры выявляется соответственно на: а) ареальном уровне: артефакт — комплекс — памятник — комплект памятников (демография древнего социума в биогеопространстве); б) культурно-историческом уровне с введением в характеристику артефакта понятия «признак», раскрывающего психоэнергетический (культурно-энергетический потенциал), происходит перевод структуры археологической культуры (АК) в систему параметров: признак — тип — ансамбль — АК, где она описывается как составляющая культурно-исторического (культурно-энергетического) процесса, развивающегося из биосферы в ноосферу. Ключевым звеном этого процесса является структура типа.
6. Тип как система признаков четырёх взаимосвязанных уровней — функционального, конструктивного, декоративного, семантического образует стабильную структуру, вычленяющую из окружающего пространства — времени вещь-артефакт (фрагмент), материально-энергетический сгусток культурной энергии (потенциальной, накапливающейся фондом артефактов, и кинетической — реализуемой в ходе функционирования вещи, т.е. действия культурной традиции).
Фонд вещей (типов) и традиция их использования составляют энергетический потенциал культуры.
Научное описание археологической культуры есть, по крайней мере, частичное восстановление этого потенциала (проблема «обратимости археологического времени»). Тип воплощает энергетический потенциал и способы его преобразования, свойственные данной культуре. Тип — атом культуры.
7. Потенциал типа как атома культуры, конденсирующего культурную энергию, реализуется через коммуникационную сеть. В пространственном аспекте проводником энергии выступает система коммуникаций, во временном — традиции генерационной связи (их совокупность образует структуру культуры).
8. Человеческий масштаб культурного пространства — времени реализуется как пространственный модуль коммуникационной сети и как временной — генерационного ритма типохронологических рядов. Комплекс — единица человеческого измерения АК, т.е. материализованный энергетический потенциал, адекватный индивиду — в культуре. В основе культурного процесса лежит механизм индивидуального нравственного вы-
(448/449)
бора («брать — дать», потребляя — приумножать), сумма индивидуальных выборов даёт итоговый баланс (положительный или отрицательный) культурной энергии общества.
9. Оптимальное развитие археологических культур реализуется путём синтеза (достижения предшествующих культур с минимальными потерями охватываются коммуникационно-генерационной структурой культуры последующей), уровень отклонения от оптимальности определяет динамику культурно-исторического процесса. Ведущим его фактором является оптимизация коммуникационной сети, и её осуществление в глобальном масштабе есть способ беспредельного (к «точке Омега», по Тейяру) развертывания ноосферы.
Эти тезисы, возможно, позволят заинтересованному читателю увидеть перспективу и потенциал развития археологии, освоения и осмысления прошлого человечества. Пафос задачи заключается, наверное, в том, что перед проникающей в ноосферу наукой III тыс. по Р.X. открывается принципиальная возможность освоить и целенаправить громадный культурно-энергетический потенциал (по отношению к которому даже ядерная энергия, используемая современной культурой, лишь частный случай). Но энергетическая задача неразрывно сопряжена с нравственной (ещё один общечеловеческий урок «атомного века», от Хиросимы до Чернобыля). «Правда» — в изначальном древнерусском значении понятия, это знание, нерасторжимо соединенное с нравственностью. Только освоение этой максимы — итог и условие творческого развития бесценного культурного наследия, созданного нашими предшественниками.
Научно-технической революции свойственно неожиданное, с позиций предшествующего прагматического рационализма, торжество и новое утверждение общечеловеческих нравственных ценностей. Лишь они делают возможной необходимую для реализации НТР глобальную взаимосвязанность исторического процесса. Эта «глобализация» с начала века медленно и мучительно, но всё глубже и полнее осваивается культурно-историческим сознанием. Археология, подводит итог её современного состояния в монографии начала 1980-х годов чехословацкий археолог Я. Малина, [14] подошла к системной связанности всех своих парадигм и превращается в объединённую археологию, united archaeology, по аналогии с военным союзом «объединённых наций», победивших фашизм, может быть, в послевоенной ООН ставших прообразом и первым ростком институтов будущего глобального самоуправления человечества.
6. Общественная функция археологии. ^
«Глобализация» мирового процесса вызывает к жизни парадигматическую универсальность, сопряженное взаимодействие научных подходов «объединённой археологии», но в её основе —
(449/450)
важнейшее из достижений мировой гуманистики, представление о системности исторического познания, воплощаемое, в частности, и структурной четкостью методов и процедур «строгой археологии».
Именно поэтому и мировая, и отечественная археология, да и наука в целом только в течение второй половины XX в. подошли вплотную к необходимости осознания своей собственной, «внутренней» истории, в частности истории отечественной археологии. К необходимости самооценки, кристаллизации научно-общественного самосознания. Археология стремится в максимально полном объёме понять своё место и свой долг в мире, вступающем в эру планетарного взаимодействия, сотрудничества, взаимопонимания.
Какова культурная функция археологии? Почему она на протяжении десятилетий, столетий сохраняет свою притягательную силу для новых и новых поколений? Дело, видимо, именно в том, что археологии принадлежит уникальная культурная функция: материализация исторического времени. Да, мы исследуем «археологические памятники», т.е. попросту копаем старые кладбища и свалки. Но ведь при этом мы совершаем то, что древние с почтительным ужасом называли «Путешествием в Царство Мёртвых». Связывая древние вещи с отложениями земли, в которых они лежат, и осмысливая эти связи, археология создаёт материальную и объективную основу для субъективного общественного самосознания. Археология переводит субъективную самооценку общества в систему объективных временных, исторических координат, устанавливает подлинный (объективно достоверный, зафиксированный внешней, материальной документацией, геологической стратиграфией, естественно-историческими фактами, намертво впечатанными в фактуру Земли, на которой живём) масштаб хронологической дистанции, пройденной обществом и его культурой в процессе исторического развития. В общественном самосознании археология осуществляет объективацию ориентирующей функции исторической науки.
Именно поэтому общество с развитым самосознанием испытывает растущую потребность в данных археологии, в объективации исторического времени. Первым уникальным опытом такой объективации были египетские пирамиды, которых «боится время». Ассирийский царь Ашшурбанапал, в пору наивысшего могущества империи Двуречья, стал первым «археологом-раскопщиком», и он же был крупнейшим библиофилом древневосточных цивилизаций. Фукидид искал материальных свидетельств достоверных корней афинской истории и обозначил их впервые термином «археология». Религиозное сознание Средневековья придало археологическим устремлениям форму «крестовых походов» за освобождение «гроба Господня» и других христианских древностей. Ренесанс, открыв свои истоки в античной истории и культуре, заложил основы археологической науки.
(450/451)
В эпоху НТР археология развивает объективацию ориентирующей функции до качественно нового уровня культурно-экологической перестройки общественного сознания, впервые в глобальном масштабе осознающего универсальную, объективную необходимость непрерывного сохранения и преемственного развития исторической традиции и накопленного культурного фонда — одного из объективных условий будущего самосохранения человечества.
Социальное строительство, опирающееся на всё богатство национального и мирового культурного фонда и традиции его использования, ляжет на плечи нового поколения. И только при условии всестороннего и глубокого овладения этим фондом и этой традицией оно сможет внести и свой вклад в историю отечественной археологии, в объективацию самосознания общества, в становление самосознания человечества. И, быть может, силами этого поколения будет в конце концов проведён оставшийся неосуществлённым и завещанным XVI Археологический съезд России. Восстанавливая прерванную 1914 годом культурно-организационную традицию, он мог бы стать актом преодоления культурного разрыва, вызванного мировым и российским кризисом, и одним из условий обеспечения оптимальных возможностей развёртывания демократической научной структуры, обращающей нас к истокам пути нашей дисциплины.
(/460)
[1] Марр Н.Я. Государственная Академия истории материальной культуры // Научный работник. 1927. № 2. С. 27-36.
[2] Тихонов И.Л. Организация и развитие археологического отделения ЛГУ (1917-1936) // Вестн. Ленингр. ун-та. 1988. № 3, вып. 16. С. 8-16.
[3] Генинг В.Ф. Очерки по истории советской археологии. Киев, 1982. С. 18.
[4] Равдоникас В.И. За марксистскую историю. С. 13-14, 28-31.
[5] Литературная газета. 1988. 16.03.
[6] Генинг В.Ф. Очерки... С. 18.
[7] Доклад, сделанный на Проблемном семинаре ЛГУ 05.03.90.
[8] Шер Я.А. О создании кибернетического фонда археологических источников с автоматическим поиском информации // МИА. 129. 1965. С. 326-330.
[9] Советская археологическая литература. 1918-1940. Л., 1965.
[10] История СССР с древнейших времён до образования Древнерусского государства / Отв. ред. М.И. Артамонов. М.; Л., 1939.
[11] Формозов А.А. 1) Очерки истории русской археологии. М., 1961; 2) Страницы истории русской археологии. М., 1986.
[12] Bulkin V.А., Klejn L.S., Lebedev G.S. Attainments and Problems of Soviet Archaeology // World Archaeology. Vol. 13, N 3. 1982. P. 272-295.
[13] Формозов А.А. О критике источников в археологии // СА. 1977. № 1. С. 5-14; Клейн Л.С. Археологическая типология. Л., 1991. С. 3-20.
[14] Malina J. Archaeologie včera a dnes. I. Česky Budejovici, 1980. S. 367-570.
|