 Г.С. Лебедев
История отечественной археологии. 1700-1917 гг.
// СПб: Изд-во СПбГУ. 1992. 464 с. ISBN 5-288-00500-1
(в выходных данных на с. 2 опечатка: 1971 вместо 1917)
Скачать полностью: .djvu, 19 Мб
Часть I.
Становление научных центров археологии в России (1700-1871).
Глава III.
Появление первых научных центров.
«Оленинский период» развития российской археологии
(1825-1846).
1. Место истории в русской культуре второй четверти XIX в. ^
Европейский классицизм, корни которого уходят в культуру предреволюционной Франции, в первой четверти XIX столетия исчерпал свои творческие возможности. Из идеологии Революции он превратился в идеологию наполеоновской Империи и вместе с нею был раздавлен натиском феодальных держав, во главе с империей Российской. На Венском конгрессе 1815 г. европейские монархи вместе с русским царём, казалось, восстановили незыблемость «старого режима» во всём цивилизованном мире, и царская Россия должна была стать стражем этого
(68/69)
порядка на вечные времена. Николай I, вступив на престол после разгрома восстания декабристов в 1825 г., видел в этом свою миссию как внутри страны, так и во внешнем мире.
Кризис системы ценностей разрешался во всех европейских культурах сходным путём: от идеализации античного прошлого — к постижению прошлого национального. Русская культура начала XIX в. обрела мощную опору для такого поворота в карамзинской «Истории государства Российского». Пушкин писал: «Древняя Россия, казалось, найдена Карамзиным, как Америка Коломбом». [26] С появлением этого труда российская историческая наука обретала общеевропейские права гражданства. Образ могучего государства с длительным и богатым прошлым вдохновлял национальное самосознание, пробуждённое освободительной Отечественной войной 1812 г., но не в меньшей мере (после 1813-1815 гг. в условиях наивысшего могущества царской России) он удовлетворял и требованиям идеологии самодержавия.
Карамзинская концепция русской истории вызвала глубокий общественный резонанс. Осознавался не только некий внутренний рубеж русской истории нового времени при переходе от XVIII к XIX в. В системе ценностей, впервые сформированной во времена Петра I светской культуры, словно возвращало себе почётное место национальное начало, и в известном смысле общественное сознание не просто переживало стимулированный победой над внешним врагом подъем, но происходил и во многом компенсационный, по отношению к петровскому «метаморфозису», более глубокий процесс внутреннего самоутверждения отечественной культуры. «Кто из нас не любит тех времён, когда русские были русскими, когда они в собственное платье наряжались, ходили своею походкою, жили по своему обычаю, говорили своим языком и по своему сердцу?» — этот призыв писателя и историка встретил мгновенный отклик и в поэзии, и в драматургии, и в живописи. [27] Исторические сюжеты мощным потоком вливаются в русскую литературу. «Аскольдова могила» и «Юрий Милославский» M.Н. Загоскина, драмы Н.А. Полевого «Пир Святослава Игоревича», «Повесть о Буслае», «Елена Глинская», «Ермак», «Минин», сочинения историка и литератора М.П. Погодина «Марфа Посадница», «Дмитрий Самозванец», H.М. Карамзина «Марфа Посадница», «Наталья боярская дочь», патриотические драмы Н.В. Кукольника «Будет война», «Князь Д.В. Холмский», «Князь Скопин-Шуйский», «Рука всевышнего Отечество спасла», наконец, в том же ряду — «Борис Годунов» А.С. Пушкина, — вот круг образов, сюжетов, тем, раскрывавших перед русским читателем и зрителем богатство и своеобразие отечественной истории.
Смена «классических» идеалов «русскими» не была мгновенной. Длительное время русскую историю рядили в античные одежды. Резкий поворот в художественно-исторической стили-
(69/70)
стике — дополнение национально-исторического содержания соответствующей ему формой — происходит в 1830-е годы. Ранее всего этот поворот стал явным в архитектуре, где стиль позднего классицизма (воспринимавшийся современниками как «казарменный», «казенный») сменяется новым — «русско-византийским», ориентированным на исторические образцы московского средневекового зодчества.
Создателем нового направления стал архитектор К.А. Тон (1794-1881), строитель храма Христа Спасителя, Большого Кремлёвского дворца и Оружейной палаты в Москве, вокзалов Николаевской железной дороги в Москве и Петербурге (нынешние Ленинградский и Московский вокзалы); к ранним его произведениям относится знаменитая пристань у Академии художеств, украшенная сфинксами, привезёнными из египетских Фив. Первое сооружение в новом, «русско-византийском» стиле — церковь Екатерины в Петербурге, спроектированная К.А. Тоном в 1830 г., стала заметной вехой в развитии культуры николаевской России.
Позднее великий критик В.В. Стасов писал об этом времени: «Тон попал в такт, он ловко применился к тому, что в эту минуту требовалось, и не мог потом на это пожаловаться. «Русская национальная архитектура» отдана была ему точно на аренду, она сделалась для него капитальной доходной статьёй, он явился вдруг представителем, носителем и выразителем заведённой вновь национальной архитектуры. В начале 30-х годов сильно была у нас в ходу идея о «национальности», и её насаждали повсюду, на всех поприщах. Как известно, эта национальность была совершенно официальная, насильственная и поверхностная. Она не касалась настоящих корней, и те, кто занимался ею больше всего, не понимали её настоящей цены. А потому они и смешивали такие действительно национальные вещи, как глубокие создания Пушкина и Глинки, с такими вовсе не народными, а только официальными созданиями, как «национальный гимн» Львова («Боже, царя храни...» — Г.Л.) и «национальные церкви» Тона. Вообще Львов и Тон — две величины, очень схожие и совершенно параллельные по характерам, деяниям и судьбам своим. Что мы находим на первом месте у обоих? Очень мало знания и полное отсутствие таланта. Зато усердия у них были целые массы. И благо же им было... Архитектура Тона сделалась «официальною», заказною, была утверждена и заштемпелёвана высшей властью, и никто не должен был выдвигать нас за эти рамки». [28]
Полная справедливой горечи и негодования в адрес николаевской эпохи, тирада Стасова не вполне справедлива по отношению к К.А. Тону, а трагическая судьба созданных им храмов, в советское время практически полностью уничтоженных, начиная с национальной святыни России — храма Христа Спасителя в Москве, заставила, наконец, наших современников воздать
(70/71)
должное этому архитектору. [29] Деятельный мастер, он, несомненно, не мог быть обвинён в недостатке знаний. Ученик А.А. Захарова, А.Н. Воронихина, Т. Томона, Тон девять лет провёл за границей, где не только изучал архитектуру Италии, Франции, Германии, но и провёл в 1824-1828 гг. самостоятельные архитектурно-археологические исследования на Палатинском холме в центре императорского Рима (он — автор первого сводного плана Палатина и проекта его реставрации). Одним из первых К.А. Тон приступил к серьёзному изучению древнерусского зодчества, в его распоряжении были обмерные чертежи более чем ста памятников. Первые опыты архитектурной реставрации в Москве, Пскове, Новгороде, Костроме также связаны с его именем. Но так же, как закономерным и неизбежным был поворот глубинных, коренных интересов архитекторов, историков, археологов от античности к отечественной истории и культуре, так же неизбежны были условия этого поворота, продиктованные царским режимом, то, что с сарказмом и горечью назвал Стасов «заштемпелёванностью высшей властью». Эта власть в самом деле, наряду с добросовестными мастерами своего дела, нередко (как и любая, в общем, жёсткая иерархическая структура) открывала дорогу тем, у кого было «мало знаний и полное отсутствие таланта... зато усердия — целые массы».
2. Политика Николая I в области идеологии. ^
«Самодержавие, православие, народность» — в этой триединой формуле, созданной министром просвещения, президентом Академии наук С.С. Уваровым, воплотилось официальное представление о незыблемых «национальных началах» в николаевской России. Историческая наука была мобилизована самодержавием с тем, чтобы обосновывать и утверждать справедливость этой формулы.
Поколением позже русский историк А.В. Романовский-Славатинский писал об одном из типичных деятелей николаевской поры, губернаторе Юго-Западного края Бибикове, занявшемся организацией исторических исследований: «Энергетический русификатор края, Бибиков с особенным усердием взялся за это дело, ибо понимал политическую важность разработки истории Юго-Западного края. Историческая наука должна была служить подспорьем его национальной и патриотической администрации». [30] Эти слова в полной мере можно отнести и к самому Николаю I. Историческая наука создавалась достаточно планомерно и фундаментально, чтобы стать подспорьем администрации в масштабах всей Российской империи.
В новой системе ценностей находят себе место, обретая порой монументальное воплощение, и великие события прошлого
(71/72)
русского народа, и кровавые победы царизма над национально-освободительными движениями. Первые десятилетия XIX в. — время расцвета явления, которое мы называем сейчас «монументальной пропагандой». Строительством памятников отмечают события XVIII, XVII и более далёких веков: в 1811 г. воздвигается монумент в память Полтавской баталии, позднее — памятники Минину и Пожарскому в Москве (1818) и Нижнем Новгороде (1826), в 1823 г. — взятию Казани, в 1830 г. — покорению Сибири (в Тобольске); памятники воинской доблести появились на местах сражений Отечественной войны 1812 г. — в Тарутино (1834), на поле Бородина (1839), в Смоленске (1841), Малоярославце (1844). В 1848 г. был сооружён храм-памятник на поле Куликовской битвы. Подавление польского восстания 1830 г. Николай I отметил монументами в память сражений у д. Остроленки (1846) и Якаць (1849). В Костроме в 1851 г. был поставлен памятник Ивану Сусанину, рассматривавшемуся спасителем романовской династии. В 1852 г. в Киеве, в память «крещения Руси», воздвигнута статуя св. Владимира. Эта грандиозная, не имевшая себе равных программа монументальной пропаганды, увенчалась в 1862 г. сооружением новгородского памятника «Тысячелетие России».
В этом контексте особую идеологическую нагрузку обретали работы по реставрации памятников древнерусской архитектуры, подлинных свидетелей исторического прошлого. Реставрация Теремного дворца в Московском Кремле (1836) и так называемого «дома Романовых» на Варварке (1856-1859), так же, как тоже условных «палат Романовых» в Ипатьевском монастыре под Костромой (1862), — все эти работы архитектора Ф.Ф. Рихтера были весьма далеки от строгих научных исследований и подлинного воссоздания архитектурных произведений. Их целью было создание своего рода «иллюзорного прошлого», исторической декорации к создаваемой официальными историографами биографии царствующего дома.
Декорации эти, однако, требовали известной степени подлинности. В николаевское царствование вновь, после столетнего перерыва, предпринимаются попытки организации охраны памятников. Соответствующие распоряжения издавались в 1826, 1837, 1848 гг., оставаясь, однако, в большинстве случаев мёртвой буквой. Более заметных результатов удалось добиться в сборе сведений о древнерусских памятниках. В «Материалах для статистики Российской империи...», изданных Министерством внутренних дел в 1839 и 1841 гг., были опубликованы составленные А. Глаголевым сводки древнерусских крепостей, храмов и монастырей.
Значительно более успешно и целенаправленно в течение всей первой половины XIX в. шла разработка письменной источниковедческой базы. В 1813 г., по инициативе министра иностранных дел графа Н.П. Румянцева, было начато издание
(72/73)
«Собрания государственных грамот и договоров» в 4 томах (1813-1828). Для дальнейшего сбора и систематизации исторических документов П.М. Строев в 1823 г. предложил организовать специальную археографическую экспедицию. Она была создана и в 1829-1834 гг. с большим успехом провела свою работу. Затем экспедиция была преобразована в Археографическую комиссию, которая с 1846 г. приступила к изданию «Полного собрания русских летописей» — базисного свода письменных источников по русской истории.
Археографическая комиссия, принципы и методы её работы стали образцом для организации на новом уровне изучения и систематизации источников вещественных, археологических. И в том, и в другом случае удовлетворялись не только требования императорской администрации и официальной идеологии. Логика развития исторической науки в России выдвинула на первый план задачи систематизации источников создания научных организаций и изданий, новых исторических обобщений, основанных как на письменных, так и на вещественных данных.
3. «Оленинский период» развития российской археологии. ^
Выполнить задачи систематизации, изучения, первичного обобщения вещественных данных по формирующимся разделам отечественной археологии, как и письменной истории, так или иначе должны были люди, руководившие культурной жизнью николаевской поры. Это было время последнего расцвета российской дворянской культуры, накануне грандиозного краха самодержавно-крепостнической системы. Люди этой культуры, блистательно соединявшие в себе «служенье музам» с порою столь же самоотверженным и ревностным служеньем «богу, царю и отечеству», стремились решать задачи прогрессивного развития русской культуры и науки, выполняя при этом и «социальный заказ» консервативных общественно-политических сил.
Алексей Николаевич Оленин (1764-1843) — один из самых значительных и ярких деятелей этого ряда. [31] Представитель знатной фамилии екатерининских времён, родственник «президента двух академий» (Российской Академии и Академии художеств) Е.Р. Дашковой, у которой он воспитывался, Оленин учился в Пажеском корпусе, затем пять лет провёл в Дрезденской артиллерийской школе, а в 1785-1795 гг. служил в российской армии; участвовал в военных действиях против Швеции и Польши, уволился в отставку в чине полковника. Конец екатерининского и павловское царствования Оленин провёл на гражданской службе.
Рисовальщик, гравёр, превосходный знаток классических древностей, он в 1786 г. был принят в учреждённую при Екатерине II Российскую Академию, а в 1804 г. стал членом Акаде-
(73/74)
мии художеств. В 1806 г. появился его первый печатный труд — «Письмо к гр. А.И. Мусину-Пушкину о камне тмутороканском», посвящённый уникальному памятнику древнерусской письменности XI в.
В 1811 г. А.Н. Оленин стал директором Публичной библиотеки. Именно при нём (с 1814 г.) она стала доступной для широкой публики. Здесь работали И.А. Крылов, К.Н. Батюшков, Н.И. Гнедич. Дом Олениных на Фонтанке и усадьба в Приютино стали едва ли не самыми заметными центрами художественной и культурной жизни Петербурга: здесь бывали В.А. Жуковский и А.С. Пушкин, H.М. Карамзин и К.И. Брюллов, Ф.П. Толстой и П.А. Вяземский, учёные, художники, артисты, видные сановники и выдающиеся мастера.
Учёный и художник, Оленин остаётся образцом «просвещённого вельможи», весьма известного при дворе. В 1812 г. Александр I, распрощавшись с либерально-реформаторскими опытами первого десятилетия своего царствования, отправил в отставку государственного секретаря M.М. Сперанского; «править должность» было поручено А.Н. Оленину, который и оставался в ней до 1827 г.
Сенатор, сановник, занимающий один из высших постов в государстве, с 1817 г. он возглавил и Академию художеств.
«Золотой век» Академии — период расцвета искусства высокого классицизма — был уже позади. Но и президентство Оленина отмечено плеядой блестящих имён: здесь работали скульпторы С.С. Пименов, И.П. Мартос, В.И. Демут-Малиновский, живописцы А.И. Иванов, В.К. Шебуев, С.С. Щукин; при Оленине был выставлен «Последний день Помпеи» К.И. Брюллова (в 1834 г.); с 1824 г. устраивались периодические открытые художественные выставки «единственно в угодность публике», и на первой из них по достоинству были оценены полотна А.Г. Венецианова.
Глубокая эрудиция в классическом искусстве, истории, археологии; подлинный научный интерес к славяно-русским древностям; художественный вкус и талант, административный опыт, масштабность деятельности — эти черты личности Оленина, делавшие его словно магнитом для лучших сил петербургской культуры, сочетались с опытом царедворца, с жизненными принципами сановника и вельможи, преданного целям и ценностям своего общественного класса.
Утро 14 декабря 1825 г., утро вооружённого выступления декабристов в Петербурге, Оленин встретил в Зимнем дворце. [32] Государственный секретарь, он привёл членов Государственного совета к присяге новому императору Николаю I. Знающий военный, он внимательно вслушивался в картечные залпы пушек, расстреливающих на Сенатской площади ряды восставших. Николай I не забыл этого: причастность, правда, отдалённую, к заговорщикам сына государственного секретаря, А.А. Оленина,
(74/75)
велено было оставить без внимания. [33] До конца своих дней А.Н. Оленин оставался одним из авторитетных сановников, а во вверенных его управлению областях художественной жизни его влияние ещё более возросло.
Академия художеств в 1830-е годы становится не только художественным, но и своеобразным научным центром. Вместе с Эрмитажем она подчинялась министерству двора, которое долгие годы возглавлял князь П.М. Волконский, связанный с Олениными дальним родством. В этом кругу просвещённых вельмож александровско-николаевской поры археология пользовалась значительным вниманием; беседы, впечатления, замыслы оленинского кружка рано или поздно претворялись в то, что мы сейчас называем исследовательскими программами.
Археологические интересы А.Н. Оленина для своего времени были чрезвычайно широки: он составил своего рода «археологический комментарий» к переводу «Илиады» Гнедича; изучал вооружение римских гладиаторов; основываясь на археологических, иконографических, письменных данных, правильно атрибутировал найденный в 1809 г. шлем Ярослава Всеволодовича; оставил капитальный труд о рязанских древностях; изучал поступающие в Эрмитаж скифские вещи; переписывался с Шампольоном о египетской иероглифике.
Археология, по Оленину, — наука, которая «должна давать, особливо художникам, ясное понятие о нравах, обычаях и одеяниях славных в древности народов». Это, на первый взгляд, прикладное понимание археологии, подчинённой техническому обслуживанию работы живописцев и скульпторов, тесно связано с включением археологии в историко-искусствоведческо-филологический комплекс антиковедческих дисциплин. Взгляды Оленина формировались в эпоху классицизма, и его понимание археологии восходит к винкельмановской эстетике. Это прежде всего археология классическая.
Как и в западноевропейской культуре конца XVIII — первой половины XIX в., классическая археология в России должна была пройти путь от первоначального, в духе «антиквариаризма» екатерининских времён, собирательства «антиков», получаемых более или менее бессистемно, но главным образом — из грабительских «кладоискательских» раскопок, к всё более осмысленному и планомерному их поиску, систематизации, научному изучению, формированию коллекций и фондов музеев, постепенно складывающихся в стабильную сеть, а затем и созданию первых обобщений. В николаевской России археологические исследования на юге развивались, продолжая тенденцию, определившуюся ещё в предшествовавшем царствовании и приобретая всё более целенаправленный и устойчивый характер. Велись они под контролем министерства внутренних дел, возглавлявшемся Л.А. Перовским. Правительственные чиновники, присланные из столицы или работающие на местах, отвечали за
(75/76)
раскопки некрополей и городских руин Керчи, Херсонеса, Фанагории, Ольвии, курганов южнорусских степей.
Наиболее значительным открытием той поры стали находки 1830 г. в кургане Куль-Оба близ Керчи. Золотой кубок с изображениями скифов (как сейчас доказано, воспроизводящий одну из скифских генеалогических легенд), акинак в золотых ножнах, шейная гривна со скульптурными изображениями скифских всадников, серебряные сосуды — эти и другие вещи, поступившие в Эрмитаж, вызвали волну интереса к скифской культуре. Керченские археологи П.А. Дюбрюкс, А.Б. Ашик и Д.В. Корейша исследовали монументальное погребальное сооружение кургана, каменную камеру с ложным сводом и дромосом. Скифские курганы стали одной из важнейших категорий памятников причерноморской археологии.
Близ Керчи через несколько лет А.Б. Ашик раскопал курган Кекуватского с богатым саркофагом, греческим и скифским вооружением. В «Золотом кургане» там же, в окрестностях древней Пантикапей, Д.В. Корейша приоткрыл стену монументального склепа, производившую впечатление мегалитической постройки. В 1837 г. П.И. Кеппен опубликовал «Список известнейших курганов в России» — первую обстоятельную сводку учтённых к тому времени погребальных памятников, в основном скифских. Через десять лет, в 1848 г., А.Б. Ашик издал двухтомный труд «Боспорское царство».
Руины античных полисов, Пантикапеи, Херсонеса, Ольвии становятся местом своеобразного паломничества. В разное время эти места посещали И.М. Муравьёв-Апостол, В.В. Капнист, А.С. Пушкин, К.Н. Батюшков, А.С. Грибоедов, П.А. Вяземский, В.А. Жуковский. Обстоятельное научное описание памятников Крыма и Кавказа опубликовал в 1840-х годах в Париже швейцарский путешественник Фредерик Дюбуа де Монпере.
На юге страны возник первый специализированный научный центр классической археологии, тесно связанный с Петербургом, но опирающийся на местные силы. Инициатором создания этого центра стал Иван Алексеевич Стемпковский (1789-1832), в 1808-1810 гг. — адъютант герцога Ришелье, боевой офицер, член-корреспондент Парижской Академии надписей, коллекционер и учёный; судьба его словно повторяет во многом судьбу Оленина. Выйдя в 1826 г. в отставку в чине полковника, два года спустя Стемпковский становится керченским градоначальником. К этому времени были опубликованы его исследования по исторической географии Северного Причерноморья античной эпохи, программы дальнейших исследований. По инициативе Стемпковского, в Одессе в 1825 г. был основан городской музей древностей, директором которого стал И.П. Бларамберг (1772-1831). В 1830-х годах вокруг музея объединяется группа археологов и любителей древностей — M.М. Кирьянов, Д.И. Кня-
(76/77)
жевич, проф. H.H. Мурзакевич, H.И. Надеждин, директор Одесской публичной библиотеки А.И. Левшин и др. В 1839 г. они создали Одесское общество истории и древностей, которое получило право производить археологические раскопки по всей Южной России. [34]
В изучении южнорусских древностей объединялись очень разные по своим жизненным принципам и целям люди. Мурзакевич вспоминал о деятельности некоторых своих коллег: «Ашик и Корейша... желая получить подарок или крест за находку, старались раскопать побольше курганов. Лично они не присутствовали почти никогда. Описания или рисунков на месте не делали. Вещи двойные, тройные, четвертные по произволу упомянутых господ, раздавались кому им нравилось или сбывались за границу, а часть мастерами золотых дел растоплялись в плавильном мешке. Множество глиняных предметов разбивалось на месте находок. Курганы, гробницы не только не сохранялись и не поддерживались, но вследствие необъяснимого равнодушия официальных кладоискателей разбирались на городские постройки. У Ашика я заметил большие запасы ваз, сосудов, вещей, монет, которые все, лежа в куче, служили магазином, из которого ежегодно отправляли в Эрмитаж вещи, сказывая в рапорте, что такие-то и такие-то вещи были в сем году сысканы таким-то и там-то. Вазы, виденные мною в 1836 г., Ашиком предъявлялись в 1838 г.».
«Официальные кладоискатели» были неотъемлемой оборотной стороной идеологии «официальной народности». Ашик писал, в высшей степени благонамеренно: «Никакое умственное занятие не благоприятствует столько религии и нравственности, сколько изыскание, исследование и хранение памятников истории родной отечественной земли». [35]
Разумеется, целью археологических изысканий в Причерноморье были не только «религия и нравственность». При всех мыслимых издержках шёл последовательный процесс накопления художественных ценностей и научных материалов, и уже в 1843 г. П.М. Волконский, обобщая результаты раскопок Дюбрюкса, Ашика, Корейши, Бегичева и других причерноморских археологов, выдвинул проект монументального научного издания боспорских древностей. Оно было осуществлено под редакцией хранителя Эрмитажа акад. Л.Э. Стефани в 1854 г., в 2 томах, с атласом. «Древности Босфора Киммерийского, хранящиеся в императорском музее Эрмитажа» стали первоклассной публикацией по классической археологии (почти полвека спустя, в 1892 г., они, как эталонная публикация эрмитажных коллекций, были переизданы во Франции).
В методическом отношении классическая археология сохраняла за собой ведущие позиции. Однако и объективные потребности научного развития, и внешние политические, идейные установки, определившие развитие российской культуры, выдви-
(77/78)
гали задачу развития археологии национальной, славяно-русской.
Славяно-русская археология как сравнительно молодая отрасль должна была во многом прежде всего повторить (осваивая опыт) путь археологии классической: от сбора и начального осмысления случайных находок, кладов, реликвий и т.п. ко всё более целенаправленному и планомерному поиску и выявлению древностей, определению памятников на местности, стационарным их раскопкам, созданию системы исследовательских учреждений, а затем — выдвижению и реализации научно-исследовательских программ. Одним из первых это понял и начал осуществлять именно А.Н. Оленин — и как археолог, и как президент Академии художеств, по существу своему представлявшей в то время крупный и едва ли не единственный в своём роде исследовательский центр. По оценке современного историографа, Оленин «безошибочно определил момент, когда ему нужно было позаботиться о развитии нового направления деятельности возглавлявшегося им учреждения». Л.Н. Майков вспоминал о настроениях в оленинском кружке этого времени: «Героическое, возвышающее душу присуще не одному классическому, греческому и римскому миру, оно должно быть извлечено и из преданий русской древности, и возведено искусством в классический идеал». [36]
Интерес к русским древностям резко возрос после находки в 1822 г. клада драгоценностей XII-XIII вв. на месте разрушенной татаро-монголами Старой Рязани. После краткого описания находки в «Отечественных записках» П. Свиньина, в 1823 г. вышла в свет написанная К.Ф. Калайдовичем (одним из организаторов Археографической экспедиции) брошюра, адресованная директору московской Оружейной палаты: «Письмо к Алексею Фёдоровичу Малиновскому об археологических исследованиях в Рязанской губернии с рисунками найденных там в 1822 году древностей». Калайдович, вслед за Ходаковским обратив внимание на древние городища, рассматривал их как остатки укреплений. Рязанская находка вызвала целую волну публикаций, в 1831 г. итоги её изучения подвела фундаментальная книга А.Н. Оленина «Рязанские русские древности».
Год спустя Оленин опубликовал «Опыт об одежде, оружии, нравах, обычаях и степени просвещения словен» — своего рода программу нового направления археологических исследований. Практические шаги были предприняты намного раньше. В 1825 г. живописец Ф.Г. Солнцев, оставленный при Академии художеств «по части археологической и этнографической», был отправлен в длительную экспедицию по стране «для срисовывания старинных наших обычаев, одеяний, оружия, церковной и царской утвари, скарба, конской сбруи и прочих предметов, принадлежащих к историческим, археологическим и этнографическим сведениям». Одним из важнейших научных результатов этих работ
(78/79)
стало открытие в 1843 г. фресок киевской Софии. Архитектурно-археологические изыскания Академии разворачиваются в Москве, Новгороде, Владимире, Ростове, Суздале; их проводят Ф.Г. Солнцев, Ф.Ф. Рихтер, А.М. Горностаев. В Академии художеств сосредоточиваются обмерные чертежи, зарисовки, документальные данные более чем о сотне русских памятников.
На страницах «Отечественных записок», по оценке А.А. Формозова, ставших «первым русским историко-художественным журналом», регулярно появляются очерки о древностях Московского Кремля, Новгорода, Пскова, Смоленска, Киева, Вышгорода и Чернигова, Ярославля, Владимира и Нижнего Новгорода, Бахчисарая и Болгара, русских монастырей и памятников Северного Кавказа. Здесь публиковали свои статьи М.П. Погодин и П.М. Строев, Е.А. Болховитинов, И.А. Стемпковский; значительная часть очерков принадлежала издателю «Отечественных записок» Павлу Петровичу Свиньину (1788-1839). Ежегодно он предпринимал очередное «археологическое путешествие по России», объезжая одну губернию за другой. Его дневниковые записи становились основой журнальных статей. [37]
Постепенно все более упорядочивались и накапливались во всё возрастающем количестве фактические данные об исторической топографии и архитектурных памятниках древнерусских городов, рос фонд вещественных коллекций в собраниях Эрмитажа и Оружейной палаты, назревала необходимость в их систематизации и обобщении. В 1843 г., по распоряжению Николая I, создаётся комиссия в составе А.Н. Оленина, С.Г. Строганова, Ф.Г. Солнцева, А.Ф. Вельтмана (директора Оружейной палаты), И.М. Снегирёва (профессора Московского университета) для подготовки многотомного издания «Древности Российского государства». Оленин писал о нём: «Главная цель сочинения... будет состоять в точнейшем исследовании нравов, обычаев и одежды русского народа от VI в. до XVII в.». Структура издания, осуществлённого в 1849-1853 гг., довольно точно соответствовала и этой формулировке, и славяноведческим программам археологических исследований, выдвинутых Олениным ранее. «Древности» состояли из 6 томов:
1-й — иконы, кресты, утварь храмовая и облачение сана духовного;
2-й — древний чин царский, царские утвари и одежды;
3-й — броня, оружие, карты и конская сбруя (с дополнением о знамёнах);
4-й — древние великокняжеские, царские, боярские и народные одежды, изображения и портреты;
5-й — древняя столовая и домашняя утварь;
6-й — памятники древнего народного зодчества.
Отвечая самым насущным требованиям систематизации материала, эта первая в своём роде и энциклопедическая по размаху публикация сокровищ древнерусской материальной куль-
(79/80)
туры в то же время достаточно последовательно воплощала уваровскую формулу — «самодержавие, православие и народность».
Осуществлённое после смерти Оленина, издание «Древностей» стало монументальным завершением обширной серии публикаций. Посвящённые памятникам Древней Руси, в большинстве случаев они впервые вводили различные категории отечественных древностей в научный и художественный оборот. В эти годы были опубликованы: «Историческое описание одежды и вооружения российских войск с древнейших времён» А.В. Висковатова (1841); «Памятники московской древности» И.М. Снегирёва с рисунками Ф.Г. Солнцева (1842-1845); «Древности Московского Кремля» А.Ф. Вельтмана (1843), его же «Московская Оружейная палата» (1844); «Русская старина в памятниках церковного и гражданского зодчества» И.М. Снегирева (1846), его же «Памятники древнего художества в России» (1850); «Памятники древнего русского зодчества» (5 выпусков) Ф.Ф. Рихтера (1851).
Источниковедческое значение этих публикаций, первых в истории отечественной культуры, бесспорно. Наряду с ними, и уже отмеченными «Древностями Босфора Киммерийского» (1854), появляются сводные работы по археологии других регионов. В 1842 г. в Дерпте была опубликована «Necrolivonica» Ф. Крузе, положившая начало прибалтийской археологии. В 1834 г. Общество истории и древностей возникает в Риге, в 1938 г. — в Дерпте. Российская археология как формирующаяся и действующая наука получает признание и за рубежом. В 1843 г. в Датском Обществе для изучения северных древностей была открыта Русская секция. Насущной задачей становилось создание центрального, столичного археологического общества в России.
4. Создание Русского археологического общества. ^
Главным археологическим учреждением России на протяжении всего николаевского царствования формально был императорский Эрмитаж, подчинённый министерству двора; сюда поступали наиболее ценные находки из античных памятников Причерноморья. После пожара 1837 г. и восстановления Зимнего дворца началось строительство здания Нового Эрмитажа, специально предназначенного для музейных коллекций. Оно продолжалось почти десять лет (1840-1849), но лишь в конце строительства была образована комиссия под председательством акад. Ф.А. Бруни, которая должна была заняться реорганизацией музея. Коллекция эрмитажных антиков с 1850 г. находилась в ведении акад. Л.Э. Стефани. Он же после официального открытия Эрмитажа, в 1852 г., возглавил его I отделение, где хранились древности, медали, монеты, резные камни, гравюры.
(80/81)
Наряду с произведениями греческого и римского искусства, для Эрмитажа были приобретены скульптура богини Сохмет и другие древние египетские вещи, положившие начало эрмитажной коллекции древностей Египта. [38] Однако на протяжении ещё десяти лет музей не имел завершённой организационной структуры; сотрудники его по существу были министерскими чиновниками. И хотя «Правила» 1853 г. открывали музей для публики, превратив его в сравнительно доступное и чрезвычайно влиятельное культурное учреждение, научная деятельность Эрмитажа полностью была подчинена интересам министерства императорского двора.
Между тем развитие российской археологии постепенно перерастало рамки этих интересов. Начальный этап систематизации имеющихся музейных коллекций завершался созданием многотомных «Древностей», как древнерусских, так и боспорских. С организацией в Одессе Общества истории и древностей работы черноморских музеев приобретали всё более планомерный и научный характер. Понемногу начиналось исследование древнерусских курганов и сопок в Новгородской земле (Н.А. Ушаков, А.И. Кулжинский), в Подмосковье (А.Д. Чертков, Ф.Н. Китаев), на Рязанщине (M.Н. Макаров, А. Тихомиров).
Возобновляются археологические изыскания в Сибири. Оживление их было связано с развитием российского востоковедения. Ещё во время александровского царствования С.С. Уваров выдвинул проект создания «Азиатской академии», оставшийся неосуществлённым, однако в 1817 г. по инициативе видного учёного-востоковеда (в дальнейшем — академика) X.Д. Френа в составе Кунсткамеры был выделен Азиатский музей. Сосредоточенные в Кунсткамере клады восточных монет и арабские рукописи стали естественной базой для подготовки квалифицированных специалистов. Под руководством Френа выросли учёные, сочетавшие интерес к ориенталистике, нумизматике и археологии. Именно в это время определили свои научные интересы П.С. Савельев, В.Г. Тизенгаузен; связан с Френом был и Г.И. Спасский, по образованию — горный инженер, по специальности и вкусам — историк и археолог. Спасский возобновил в Сибири археологические работы, а на протяжении ряда лет (1818-1825) издавал «Сибирский вестник» — одно из первых изданий в России, регулярно посвящавших свои страницы археологии. В 1825-1827 гг., стремясь превратить это издание в научно-популярный журнал, где сотрудничали бы столичные специалисты-востоковеды, Спасский реорганизовал его в «Азиатский вестник». [39]
Русские ориенталисты обращали свои взоры не только на отечественный Восток — в Сибирь. 1830-1840-е годы — время серии путешествий по Египту, Месопотамии, внутренней Африке. А.С. Норов, М.А. Гамазов, А.Н. Муравьёв, Е. Ковалевский опубликовали путевые очерки, статьи, книги, раскрывавшие пе-
(81/82)
ред русским читателем мир восточных культур, а вместе с ним — переживающий своё «второе рождение» мир древневосточных памятников.
Античность, славистика, ориенталистика — эти зарождающиеся отрасли археологии требовали новых организационных форм, но Эрмитаж, к тому же переживавший длительный процесс реконструкции, не мог их дать.
Петербургские нумизматы и другие любители древностей в эти годы нередко собирались у Я.Я. Рейхеля, чиновника министерства финансов и известного коллекционера. В его доме бывали и титулованные любители, и серьёзные учёные, например, X.Д. Френ. В 1842 г. в Петербург к Рейхелю приехал его берлинский агент Бернхард Кёне, поставлявший нумизматические материалы для коллекции. С помощью Рейхеля, а главным образом петербургских сиятельных знакомых Кёне рассчитывал занять академическую вакансию по кафедре античной археологии. Добиться этого не удалось, но в 1845 г. Кёне был принят в штат Эрмитажа.
Как писал в «Истории императорского Русского археологического общества за первые пятьдесят лет его существования» Н.И. Веселовский, «в разгар борьбы за академическую кафедру, Кёне задумал основать в С.-Петербурге Общество археологического характера, чтобы при посредстве его заявить о своих знаниях, приобрести сильные связи и расположить в свою пользу академиков... Конечно, Археологическое общество и помимо Кёне должно было возникнуть рано или поздно в Петербурге, где сосредоточиваются научные силы по различным специальностям, и куда, по естественному ходу вещей, стекаются главным образом древности со всей России, тем не менее почин в этом предприятии остаётся за Кёне безраздельно». [40]
Общество было создано в 1846 г. Его председателем согласился стать один из великих князей, герцог Максимилиан Лейхтенбергский. Среди членов-основателей и почётных членов — князь Волконский, министр императорского двора; князь Воронцов, наместник кавказский; граф Уваров, министр народного просвещения. В состав Общества вошли принцы и герцоги, графы и князья, генералы, гвардейские офицеры, были здесь и чиновники, священники, купцы. Разумеется, членами Общества состояли и учёные, такие, как акад. X.Д. Френ, выдающийся славист И.И. Срезневский, будущий первый директор Эрмитажа историк С.А. Гедеонов, П.С. Савельев, М.П. Погодин, А.Д. Чертков (представитель Московского общества истории и древностей российских). Членами Общества состояли многие видные деятели «оленинского периода»: Ф.Г. Солнцев, И.И. Горностаев, А.Ф. Вельтман, А.В. Висковатов. И тем не менее первоначальная структура общества даже в отдалённой степени не соответствовала насущным задачам российской археологии.
(82/83)
Кёне интересовали прежде всего связи с влиятельными титулованными нумизматами и возможность блеснуть своими познаниями в античности. Поэтому новое научное общество было названо «Археолого-нумизматическим» и археология имелась в виду исключительно классическая. Издания Общества публиковались на французском языке. Н.И. Веселовский с горечью замечал, что «расчётами Кёне объясняется и то преимущество, которое отдано при учреждении общества иностранным языкам перед русским, и которое Кёне оберегал очень ревниво, так как в сущности ему не было никакого дела ни до России, ни до русских» (выделено нами. — Г.Л.).
Конечно, несоразмерность нового Общества с его задачами была ясна многим; да и цели Кёне в конечном счёте были уже достигнуты. Не прошло и двух лет, как в Археологическом обществе у Кёне появился сильный противник, который вслух (и исключительно по-русски!) заговорил о необходимости коренных преобразований.
Им стал Иван Петрович Сахаров — из разночинцев, сын тульского священника, медик по образованию. С 1830-х годов он стал публиковать в Москве записи и сборники русских народных песен, сказаний, былин. В 1836 г. Сахаров переехал в Петербург, где одна за другой выходили его книги («Сказания русского народа», «Путешествия русских людей», «Песни русского народа»), — как раз в те годы, когда воздвигаются храмы в «русско-византийском стиле». И.И. Срезневский писал потом: «Никто до тех пор не мог произвести на русское читающее общество такого влияния в пользу уважения к русской народности, как этот молодой любитель. Не поразил он основательной учёностью, не поразил он и многообразием соображений; но множество собранных им данных было так неожиданно велико и по большей части для многих так ново, так кстати в то время, когда в литературе заговорили впервые о народности, притом же увлечение их собирателя было так искренне и решительно...» Правда, позднее фольклористы обнаружили, что среди «новых данных» — немало произведений самого Сахарова. Оказалось, что он решительно переделывал русские народные песни в самодержавно-православном духе (не останавливаясь перед монархическими фальсификациями) с целью вызвать должное уважение к русской народности. Встретив одобрение не только широкой публики, но и начальства, Сахаров выдвинул грандиозную программу издания в 30 книгах сфабрикованного им фольклора. В 1847 г. он стал членом Географического, в 1848 г. — Археолого-нумизматического обществ.
Итоги его научной деятельности подвёл один из выдающихся русских славистов А.Н. Пыпин: «В этнографической науке он был начётчик; труд его был только собирательский; его собственные объяснения были или чисто внешние и отрицательные, или научно невозможные; научный метод вполне отсутствовал».
(83/84)
Да, метод у Сахарова отсутствовал. Зато концепция, незыблемая и твердокаменно-надёжная, была: она вполне успешно заменяла метод.
С предельной чёткостью Сахаров изложил свои взгляды на исторический процесс, те взгляды, которые служили ему главным оружием в борьбе за верховенство в научном сообществе. Сахаров писал о России: «Европа ещё при Петре Великом зорко подсмотрела будущую участь русской земли, предназначенную ей свыше. Изумлённая неистощимыми силами нашей родины, она дружно приступила к разрушению основных русских начал. Первое поражение, первый натиск Европы был на русскую народность. Перестрой русских людей на заморский лад был начат с сословий дворянского и купеческого. Духовенство и крестьяне оставлены были в покое, но только на время. Западники полагали разбить их в другом сражении.
...Европа не могла слышать без бешенства имени нашего православия. Начали с того, что тысячами навязывали нам все существовавшие ереси... нас пробовали сбить с толку: философскими системами, мистицизмом, сочинениями Вольтера, Шеллинга, Гегеля и их последователей. Бедная Русь, чего только ты не вытерпела от западных варваров.
Западные ополчения против русского самодержавия начались в XVIII веке. Европе страшно было видеть на твёрдой земле независимого русского государя, несокрушимого исполина, окружённого беспредельной преданностью подвластного ему народа... Европейские коноводы раздоров и мятежей начали восставать против русского самодержавия, когда полагали, что русская народность погибла навсегда и что для русского православия довольно впущено всемирных ересей и расколов. К счастию русской земли, они не поняли, что крепость нашего самодержавия создана была Владимиром Великим, Иоанном III и Петром Великим, тремя могучими государями, ниспосланными свыше для возрождения, величия и счастия русской земли. Самодержавие, основанное и укреплённое ими, просуществовало в России тысячу лет и будет, при помощи Божией, существовать ещё долго, долго до позднейших времён». [41]
Строго выдержанная по схеме высочайше одобренной формулы «самодержавие, православие и народность», эта тирада перекликается и с итогами исторических размышлений Н.М. Карамзина, который в «Записке о древней и новой России» писал ещё в 1811 г.: «Самодержавие основало и воскресило Россию». Уже четвёртое десятилетие страна жила под удушающим гнётом этого убеждения, подкреплённого всей мощью полицейско-бюрократической машины Империи. Очередной (не первый, не последний) «застой» отечественной истории продолжался, хотя и близился к концу.
Неизбежность кризиса и краха господствующей идеологии уже осознавалась; вероятно, многие иронически улыбались са-
(84/85)
харовским тирадам, а Аполлон Григорьев в «Москвитянине» писал в 1854 г. о нём (ещё при жизни Николая I): «Мы думаем даже, что с теми взглядами на народность русскую, которые явились в литературе тридцатых годов... трудно понять душевное содержание русских песен и усвоить себе крепко их разнообразные формы». Трудно, невозможно было с позиций уваровской формулы понять душевное содержание русских песен, духовную сущность русской культуры, потерявшей за эти страшные десятилетия Рылеева и Грибоедова, Бестужева и Пушкина, Лермонтова и Белинского. Но сила, так или иначе погубившая их, всё ещё господствовала в русской жизни. И она была на стороне И.П. Сахарова.
Его поддержали, в том числе такие авторитетные для Общества люди, как Иван Михайлович Снегирёв, московский профессор и соавтор Оленина по «Древностям Российского государства». Будучи собирателем русского фольклора, он был близок Сахарову по своим научным интересам, но, в отличие от него, имел превосходное филологическое образование, был знатоком римской и греческой литературы, умел пользоваться тончайшими методами критического исследования, разработанными классической филологией. В области русской культуры Снегирев оставил разнообразные труды: «Русские в своих пословицах» (1831-1834), «Русские простонародные праздники и суеверные обряды» (1837-1839), «О лубочных картинках русского народа» (1844), «Памятники московской древности» (1842-1854) и др. Но вот как спустя двадцать лет отзывался о них И.Е. Забелин, известный археолог и глубокий исследователь московской старины: «Труды Снегирёва положительным образом никогда и нигде не действовали в научной обработке наших древностей. Их связь с этою обработкою обнаруживалась всегда только отрицательно, выражала только неизбежную полемику с ними, неизбежную их переверку, что в видах решительной бесполезности и излишнего труда нередко даже совсем оставлялось исследователем». А поясняя причины такого отношения, А.Н. Пыпин писал о Снегирёве: «Его общие исторические представления были карамзинские представления о народности и народе, отвечали известной программе и опять не сходились с позднейшей школой, которая приступила к изучению народности без предвзятых и посторонних науке соображений». [42]
Зависимость учёного от реакционных политических установок с неизбежностью вела даже такого квалифицированного специалиста, каким был И.М. Снегирёв, за те пределы, где конъюнктурное приспособление научных данных превращается в их фальсификацию. Трудно было в условиях николаевской России остаться исследователем, работающим «без предвзятых и посторонних науке соображений».
И в то же время объективная необходимость реорганизации Археолого-нумизматического общества не вызывала сомнений.
(85/86)
Инициатива, объединившая Сахарова, Снегирёва и других членов Общества, какими бы консервативными, национально-самодержавно-православными мотивами они ни руководствовались, отвечала внутренним потребностям русской науки. В 1851 г. Общество было преобразовано и стало называться Русским археологическим обществом (РАО), с тремя отделами:
1-й — русской и славянской археологии;
2-й — восточной археологии;
3-й — древней и западной археологии.
Это деление отвечало сложившейся структуре русской науки. Обращает на себя внимание отсутствие в этой структуре первобытной археологии. «Система трёх веков», исходные понятия парадигмы эволюционистов в России Николая I не получили ни распространения, ни поддержки. Идеологические основы официальной культуры исключали всякую возможность внедрения новых идей, по сути своей материалистических. В этом отношении русская археология к 1851 г. отставала от современной ей западноевропейской науки примерно на полтора десятилетия. Структура РАО, создавая определённые возможности для дальнейшего развития, в то же время закрепляла это отставание.
(/453)
[26] Пушкин А.С. Полн. собр. соч. М., 1937-1949. T. XI. С. 57.
[27] Славина Т.А. Константин Тон. Л., 1982. С. 9.
[28] Стасов В.В. Избр. соч.: В 2 т. Т. 2. М.; Л., 1937. С. 190-191.
[29] Славина Т.А. Константин Тон. С. 23-35.
[30] Худяков М.Г. Русская дореволюционная археология. С. 52.
[31] Тимофеев Л.В. В кругу друзей и муз: Дом А.Н. Оленина. Л., 1983.
[32] Оленин А.Н. Частное письмо о происшествии 14 декабря 1825 г. // Русский архив. 1869. T. IV. С. 734.
[33] Тимофеев Л.В. В кругу друзей и муз... С. 151.
[34] Дзис-Райко Г.А. 150 лет Одесскому археологическому музею // МАСП. Вып. 8. 1976. С. 5-7.
[35] Цит. по: Формозов А.А. Страницы... С. 43.
[36] Лисовский В.Г. Академия художеств. Л., 1972. С. 91-92; Формозов А.А. Пушкин и древности... С. 13.
[37] Формозов А.А. Первый русский историко-археологический журнал // ВИ. 1967. 4. С. 208-212.
[38] Лапис И.A., Mатье М.Э. Древнеегипетская скульптура собрания Государственного Эрмитажа. М., 1969. С. 5; Неверов О.Я. Культура и искусство античного мира. Л., 1981. С. 7.
[39] Крачковский И. Ю. Очерки по истории русской арабистики. М.; Л., 1950. С. 100-122.
[40] Веселовский Н.И. История императорского археологического общества. СПб., 1900. С. 72.
[41] Цит. по: Пыпин А.Н. История русской этнографии. СПб., 1890. С. 241-242.
[42] Пыпин А.Н. История русской этнографии. С. 245.
|