Л.Р. Кызласов

О назначении древнетюркских каменных изваяний, изображающих людей.

// СА. 1964. №2. С. 27-39.

В последние годы на бывшей огромной территории тюркских каганатов VI-VIII вв., простиравшейся от Каспийского моря до Великой китайской стены и от Алтая до Тянь-Шаня, советскими, монгольскими и китайскими исследователями открыто много каменных изваяний. [1] Эти изваяния, изображающие мужчин, преимущественно воинов, сооружались древнетюркскими племенами в VI-VIII вв. и представляют собой чрезвычайно важные памятники для воссоздания истории древних и современных тюркоязычных племён и народов.

В археологической литературе существует значительный разнобой в толковании семантики каменных фигур VI-VIII вв., что затрудняет использование их в качестве исторических свидетельств. Поэтому важно установить истинное назначение древнетюркских изваяний, опираясь на факты и не вдаваясь в сущность разногласий. [2]

Очевидно, прежде всего, необходимо проанализировать три основных, вида источников по этому вопросу: а) письменные, б) археологические и в) данные этнографии.

Важнейшее значение имеет для нашей темы текст китайской хроники Суйшу (окончена в 636 г.), гласящий (в переводе Н. Я. Бичурина); «В здании, построенном при могиле, ставят нарисованный облик покойника (разрядка моя. — Л.К.) и описание сражений, в которых он находился в продолжение жизни. Обыкновенно если он убил одного человека, то ставят один камень. У иных число таких камней простирается до ста и даже до тысячи». [3] Имеются еще два опыта перевода этого же места Суйшу, сделанные недавно Р. Ф. Итсом («У могилы из дерева ставят дом. Внутри его рисуют облик покойника (разрядка моя. — Л.К.), а также военные подвиги, совершённые им при жизни. Обыкновенно, если он убил одного человека, ставят один камень — и так до сотни и тысячи») [4] и Лю Мау-цаем («Затем они погребают пепел и устанавливают на

(27/28)

могилу деревянный столб в качестве памятного знака. На могиле они сооружают помещение, в котором рисуют облик покойника (разрядка моя. — Л.К.) и сцены битв, в которых умерший принимал участие до своей смерти. Если он некогда убил одного человека (в битве), тогда один камень ставят (перед могилой). Число камней достигало иногда до ста или тысячи»). [5]

Отличия переводов несущественны и «старый» перевод Н. Я. Бичурина остается в силе. То же самое сказано и в другой китайской хронике Бэйши (окончена в 659 г.): «Они устанавливали на могиле? (памятный) столб. На могиле сооружалось помещение, в котором рисовался облик покойного (разрядка моя. — Л.К.) и сцены битв из его жизни. Если умерший некогда убил одного человека, то ставили один камень. При этом бывало, что сотни и тысячи камней были установлены». [6]

Из этих китайских свидетельств определённо устанавливается, что тюрки-тугю в VI — начале VII в. ставили ряд из необработанных камней, по числу убитых покойным врагов. Это полностью соответствует балбалам древнетюркских надписей и рядам каменных столбиков, зафиксированных археологически. Далее сообщается, что перед рядом камней ставится деревянный дом или какое-то помещение, что также полностью соответствует поминальным храмам со стенами из сырцовых кирпичей и черепичной крышей, сооружённым для тюрок китайскими строителями (на памятниках Кюль-Тегина, Бильгя-Кагана. других каганов и вельмож восточных тюрок, известных как по письменным, так и по археологическим данным), [7] а также открытой мною на поминальном сооружении VII-VIII вв. в юго-восточной Туве деревянной юрте, в которой совершались поминальные жертвы. [8] Для менее знатных лиц такими помещениями служили орнаментированные «саркофаги» из мраморных и сланцевых плит, а для рядовых воинов — общеизвестные поминальные оградки.

Наконец, о «нарисованном» облике покойного, который, согласно цитированным текстам, помещался в поминальном помещении. Здесь следует сказать, что ранние китайские историки, составлявшие соответствующие хроники, сами не видели ни погребальных, ни поминальных сооружений древних тюрок и заимствовали сведения из докладных записок китайских официальных лиц и других данных. Авторы записок чаще всего основывались на сообщениях самих тюрок, приезжавших в Китай с посольскими, торговыми и иными целями. [9]

По словам венгерского тюрколога Г. Вамбери, «в тюркском понятии: писать, рисовать, малевать, изображение, наружный вид, лицо — покоятся на основной идее вырезывания, выцарапывания, гравирования...». [10]

Поэтому в древнетюркских текстах нет терминов: статуя, скульптура, изваяние, зато есть термины: «бэдиз» — резьба, орнамент, [11] «резные (фигуры)», [12] украшение (скульптурное), [13] портрет (образ, изображение)

(28/29)

картина, живопись; [14] «бэдизчи» — резчик, гравировщик, художник, мастер; «бэдизэд» — вырезать, расписывать, писать картину.

Отсюда «нарисованный облик покойника» китайских хроник, взятый из древнетюркской речи, где термин «статуя» отсутствовал, мог означать вырезанное на камне изображение или даже статую покойного.

Ведь и среди известных древнетюркских фигур очень многие являются буквально нарисованными (выбитыми) на плоскостях валунов или простых плит, не имеющих никакой скульптурной обработки. [15]

Такая точка зрения подтверждается более поздними сообщениями китайских исторических хроник, где авторы писали уже не со слов тюрок, а по китайским данным. Известно о посылке китайских послов, строителей, художников и скульпторов на поминки Кюль-Тегина и Бильгя-Кагана с задачей «сооружения для них поминальных комплексов. Когда умер Кюль-Тегин, сообщает Синь-Таншу, «отправлены военачальник Чжан Кюй-и и сановник Люй Сян с манифестом за государственною печатью утешить и принести жертву. Император приказал иссечь надпись на каменном памятнике, построить храм и поставить статую его; на всех четырёх стенах написать виды сражений. Указано отправить шесть превосходных художников расписать всё отличною работой, чего в тукюеском государстве ещё не бывало». [16] Как видим, в этом тексте Синь-Таншу говорится о том же, что и в более ранних хрониках Суйшу и Бэйши, только «нарисованный облик покойного» закономерно заменен его статуей. Эта статуя умершего Кюль-Тегина стояла в его поминальном храме и: ныне найдена при раскопках. [17]

На поминки Бильгя-Кагана было направлено посольство во главе с Ли Цзюанем, чтобы «для умершего Бильгэ соорудить в (поминальном) храме статую и высечь на камне его заслуги». Об этом сказано в китайском тексте памятника Бильгя-Кагана. [18]

Все это свидетельствует, что для высшей знати и каганов, которым сооружались сложные поминальные памятники, в храмах по тюркскому обычаю ставились статуи, изображавшие умершего, а не просто нарисованный портрет, хотя стены храмов расписывались при этом сценами из жизни покойного. А для умерших рядовых воинов, которым вместо храма делали простую поминальную оградку, облик покойного «рисовался» на установленном с восточной стороны камне, который хорошие мастера превращали даже в скульптуру, иногда превосходной работы.

Таким образом, письменные источники и археологические данные позволяют твёрдо установить, что в древнетюркский поминальный комплекс входили как статуи или «нарисованные» каменные фигуры, изображавшие самого умершего тюркского воина, так и каменные столбики-балбалы, установленные в ряд перед такой фигурой и символизировавшие собой убитых воином врагов.

Иногда утверждают, [19] что якобы перевод Н. Я. Бичурина о тюркском погребальном обряде («сделанный более ста лет назад») взят Бичуриным из поздней хроники Таншу. Это совершенно неверно. Ни в Цзю-Таншу, ни в Синь-Таншу этого места нет. [20] Из подзаголовков нового издания замечательного труда Бичурина должно было бы стать ясным, что на

(29/30)

стр. 220-246 Бичурин даёт совмещённые переводы текстов из Чжоушу и Суйшу и только с 246-й страницы — из Синь-Таншу. [21] Как было показано мною выше, обвинение, брошенное виднейшему русскому синологу Н. Я. Бичурину, по меньшей мере «недостаточно аргументировано». Пытаются также выдать за «более древний вариант источников» хронику Чжоушу, в которой отсутствует указание на «нарисованный облик покойного», имеющийся в Суйшу и Бэйши. Но Р. Ф. Итс справедливо указал, что Линху Дэ-пен и Вэй Чжен (авторы Чжоушу и Суйшу) были не только современниками, но и коллегами, что разделы о тюрках в обеих историях почти текстуально совпадают, исключая стилистические изменения и (некоторые второстепенные детали». [22] Данные Итса совпадают с материалами Лю Мау-цая, который к тому же разъясняет, что часть Чжоушу (окончена в 629 г.) позднее была утеряна и дополнена затем из Бэйши. [23] Следовательно, о большей «древности» текста Чжоушу, сравнительно с Суйшу и Бэйши, говорить не приходится.

По Р. Ф. Итсу, в Чжоушу сказано: «По окончании похорон на могиле ставится каменный знак, другие камни много или мало (ставятся) в зависимости от количества убитых людей (покойником) при жизни». [24] Несколько отличается перевод этого места у Лю Мау-цая: «После похорон они накладывали камни и устанавливали при этом (памятный) столб; число камней определялось каждый раз по количеству людей, которых умерший убил при жизни». [25]

В приведённых отрывках Суйшу и Бэйши, с одной стороны, и Чжоушу, — с другой, есть расхождения в деталях описания погребального обряда тюрок-тугю, но нет противоречия. Можно ли их противопоставлять или отдавать преимущество тому или иному источнику? Нет, нельзя. Это понимал Н. Я. Бичурин, объединив в своем переводе данные Суйшу и Чжоушу.

Данные Суйшу и Бэйши точно соответствуют, как показано выше, данным орхонских текстов. Археологически подтверждается также наличие в поминальных сооружениях ««нарисованного облика покойного» (каменная фигура или статуя), поминального помещения (храм, деревянная юрта, большие или малые ограды из плит) и рядов каменных столбиков-балбалов по числу убитых врагов. [26]

Полностью соответствует археологическим данным и выдержка из Чжоушу. Только речь здесь идёт не о поминальных сооружениях каганов и высшей знати, как в Суйшу и Бэйши, а о памятниках рядового населения. Статистика показывает, что оградки, не имеющие каменных фигур человека, преобладают в количественном отношении среди всех древнетюркских поминальных сооружений.

К 1959 г. мне в Туве были известны 42 жертвенно-поминальные ограды, у восточных стенок которых стояли вертикально вкопанные простые плиты или валуны. [27] Они-то и есть, очевидно, каменный знак — столб по Чжоушу. При этом у 19 из 42 таких оград, кроме «главного» камня — «знака», заменяющего каменную фигуру, имелись ещё отходящие на восток рады более мелких каменных балбалов, поставленных, как сказано в Чжоушу, по количеству людей, убитых умершим при жизни.

(30/31)

Как видим, никакого противоречия в китайских источниках нет. Очевидно, при общем совпадении основных текстов, приведённых в Чжоушу и Суйшу, в данном конкретном месте автор Суйшу использовал факты о поминальных сооружениях высшей знати, а автор Чжоушу привёл то же самое, но для рядовых тюрок-тугю.

Здесь же следует отметить, что фигурирующее в приведённых выше отрывках китайских хроник слово «могила» не может пониматься буквально. Дело в том, что изваяния людей, животных и стелы с биографическими текстами у самих китайцев действительно сооружались при могилах. Но у тюрок-тугю они ставились при отдельно сооружавшихся во время поминок особых жертвенно-поминальных сооружениях. К этому совершенно правильному выводу пришел уже В. В. Радлов, произведший раскопки на поминальном сооружении Бильгя-Кагана. [28] Впоследствии это было подтверждено раскопками поминальных сооружений знати, произведенными В. Л. Котвичем в 1912 г., [29] Б. Я. Владимирцовым и Г. И. Боровкой в 1925 г., [30] Л. Р. Кызласовым в 1955 г. [31] и Л. Йислом в 1958 г. [32]

Это же косвенно подтверждается и китайскими данными. Например, Таншу сообщает, что когда в 645 г. в Китае умер тюркский каган Сымо, то он был «погребён на царском кладбище Чжао-лин. Могила сделана на горе Бай-дао-шань. Каменный памятник с описанием заслуг его поставлен в Хуа-чжоу». [33] В данном случае «могила» есть не собственно место погребения, а, очевидно, поминальное сооружение, расположенное в другом месте.

Выше указывалось, что после смерти Кюль-Тегина император Сюан-цзун послал на Орхон генерала Чжан Кюйни и чиновника Люй Сяна «утешить и принести жертву», т.е. на поминки, а не на похороны. Это же подчёркнуто в личном письме Сюан-цзуна к Бильгя-Кагану, оплакивавшему смерть своего брата: «Ныне, в знак (соболезнования, приношу подарок и отправляю (посольство) для жертвоприношения». [34]

Из текста памятника Кюль-Тегина видно, что между смертью его (начало 731 г.) и похоронами прошло 8,5 месяцев, а между похоронами и освящением построенного при участии китайцев поминального сооружения (осень 732 г.) прошло еще 10,5 месяцев. [35] Недавние раскопки этого сооружения, произведенные Л. Йислом, вскрыли поминальный храм с сидящими в нём статуями Кюль-Тегина и его супруги. Перед статуями обнаружены три жертвенные ямы со следами обжига и обломками сосудов, в которых приносили сюда жертвенную пищу и питьё. [36]

Специальные жертвенно-поминальные сооружения на территории Южной Сибири и Центральной Азии существовали ещё раньше, например в период шурмакской культуры (II в. до н.э. — V в. н.э.) в Туве. [37] Были они и позднее у уйгуров и даже у древних монголов. Например, ссылаясь на Юаныни, П. Кафаров пишет: «По древнему монгольскому обычаю, для душ покойных ханов устраивались особые шатры (в Китае, по осёдлости монголов, устраивались для душ палаты), в которых по временам совершалось служение шаманов и приносимы были жертвы. При

(31/32)

подобных шатрах и палатах была особая стража, по нескольку сот человек; служили теням, как бы живым». [38]

О тюркских статуях, изображающих собой умерших сородичей, для более позднего времени писал и В. Рубрук (XIII в.): «Команы насыпают большой холм над усопшим и воздвигают ему статую, обращённую лицом к востоку и держащую у себя в руке пред пупком чашу». [39] Рубрук видел также в Каракоруме уйгурские статуи, о которых ему сами уйгуры говорили: «Когда какой-нибудь богач из наших умирает, то или сын его, или жена, или кто-нибудь дорогой для него приказывает сделать изображение умершего и ставит его здесь, а мы чтим его в память его». [40]

В XIII в. не только тюркоязычные народы, но и (монголы, как свидетельствует тот же Рубрук, сделают из войлока изображения своих умерших, одевают их драгоценнейшими тканями и кладут на одну повозку или две. К этим повозкам никто не смеет касаться, и они находятся под охраной их прорицателей... и затем, если наступает праздничный день шли первое число месяца, они извлекают вышеупомянутые изображения и ставят их в порядке вокруг в своем доме. Затем приходят сами моалы и вступают в тот дом, кланяются этим изображениям и чтут их». [41]

О приношении жертвенной пищи этим изображениям умерших сообщает и Плано Карпини (XIII в.): «Вышеупомянутым идолам они приносят прежде всего молоко всякого скота... и всякий раз, как они приступают к еде или питью, они прежде всего приносят им часть от кушаний и питья. И всякий раз, как они убивают какого-нибудь зверя, они приносят на каком-нибудь блюде сердце идолу, который находится на повозке...». Здесь же указывается, что особым почётом окружают изображение умершего хана, перед которым, убивая животных, «не сокрушают у них ни единой кости, а сожигают огнём». Бату-хан в 1246 г. казнил русского князя Михаила Черниговского за то, что тот не поклонился изображению Чингис-хана, заявив, что «не поклонится изображению мёртвого человека, так как христианам этого делать не подобает». [42]

Даже в период Юань монголы, по сообщению Рашид ад Дина, имели изображения покойных предков и жгли перед ними «постоянно фимиам и благовония». [43] Однако нет сообщения, что монголы когда-либо изготовляли каменные фигуры или статуи.

Что касается половцев, то в их языке имелся специальный термин для статуи умершего: «сын» — буквально означающий «изображение умершего». [44] Общеизвестно, что автор X в. Ибн-Фадлан пишет о деревянных столбиках-балбалах, которые ставились на могилы гузов по числу убитых врагов, но ничего не сообщает об изображении умершего. По его рассказу, однако, гузы совершали для умершего поминальные жертвы, зарывали пищу в яму в степи, а не на могиле, обращаясь при этом к умершему по имени. [45] Вероятно, гузы, начинавшие принимать ислам, каменных фигур умерших уже не ставили (как это продолжали делать даже в XIII в. половцы), ограничиваясь изображающей покойного куклой,

(32/33)

Рис. 1. Статуя с р. Ербы близ с. Знаменки в Хакасии с тамгой и надписью (девонский песчаник, высота 1,74, ширина 0.55-0,64 и толщина до 0,3 м; хранится в Минусинском музее, № 12).

одетой в его одежду и находившейся в юрте, как это было у казахов Средней Орды ещё в недавнем прошлом. [46]

Чрезвычайно важно, что даже мусульманский историк XVII в. Абуль Гази, повествуя о древних тюрках-язычниках, указывал: «Когда у кого умирал любимый кто-либо, то сын, или дочь, или брат делали похожую на наго статую и, поставив её в своем доме, говорили: это такой-то из наших ближних; оказывая к нему любовь, первую часть от кушанья клали перед ней, целовали её, натирали мазями лицо, глаза и кланялись ей». [47]

Таковы письменные источники, свидетельствующие о назначении древнетюркских каменных фигур.

Но могут ли дать сами изваяния древних тюркоязычных народов что-либо для расшифровки их семантики? Да, могут.

В литературе неоднократно сообщалось о надписях, встреченных на древнетюркских каменных фигурах. Часть сведений при проверке оказалась ошибочной или сомнительной, [48] но две древнетюркские надписи несомненны. Это, во-первых, надпись на спине «старика» из Знаменки в Хакасии (известного со времён Д. Г. Мессершмидта и Ф. И. Страленберга), хранящегося ныне в Минусинском музее и относящегося по иконографическим признакам и тамге к концу IX в. [49] (рис. 1). В надписи сказано

(33/34)

Рис. 2. Заупокойный пир на плите из Асхете (Монголия).

следующее: «Я — Эзгене — внутренний (чин) Кара-хана. Я был на двадцать шестом году своей жизни. Я умер внутри тюргешского государства, я начальник, надпись...». [50]

Этот текст свидетельствует, что статуя изображает умершего бэга Эзгене, а отнюдь не какого-то мифического «врага».

Во-вторых, надпись на известной плите из Асхете в Монголии с «нарисованными» изображениями трёх умерших, участвующих в поминальном пире, относящаяся по тамге к середине VIII в. [51]

Эта плита не являлась одной из стенок «саркофага», а была вкопана с восточной стороны целого «саркофага» — ограды, [52] т.е. стояла на обычном месте каменной фигуры и заменяла её (рис. 2). Имеющаяся на плите надпись чрезвычайно важна потому, что она свидетельствует о поминальном назначении памятников типа («саркофагов», а следовательно, и обычных оград рядового населения. Там сказано: «(Памятник) Текеша, младшего брата Кюль-тудуна... в день поклонения я вырезал. Муж Азганаз хорошо устроил. Так как мы не могли быть на похоронах Алтун Тамган-тархана, младшего брата Кюль-тудуна (мы сделали этот памятник)... Оставшиеся два сына его, Торгул и Йэльгек, в год свиньи вы умерли. По уходе мы грустим, разлучившись (с вами)». [53]

Из приведенного текста видно, что поминальное сооружение в Асхете было посвящено покойному Текешу, имевшему титул Алтун Тамган-тархана, и умершим сыновьям его Торгулу и Йальгеку. «Разлучившись с ними», авторы надписи и сородичи «грустили» здесь на поминках, совершая жертвы душам умерших. Поэтому и понадобилась широкая плита, чтобы изобразить на ней всех трёх покойных. И действительно, на

(34/35)

ней мы видим сидящего посредине мужчину и по бокам его двух юношей — братьев в одинаковых головных уборах и одежде, с одинаковыми сосудами в руках. Справа, над тамгой умершего Текеша, изображена птица, очевидно сокол. Эта птица подтверждает, что на плите «нарисованы» умершие, ибо она олицетворяет собой душу покойного Текеша.

Известно из многочисленных этнографических примеров, что в представлениях ряда народов Сибири и Средней Азии одна из душ умершего превращается в птицу, которая незримо присутствует весь срок совершения поминок (обычно до истечения года), а затем улетает в потусторонний мир. [54] Это представление было присуще и тюркоязычным племенам VI-VIII вв., ибо в древнетюркских надписях часто говорится о том или ином покойнике, что он не умер, а «улетел». Достаточно напомнить текст памятника Кюль-Тегина, где об отце, дяде и самом Кюль-Тегине сказано: «улетел» (т.е. умер). [55] Примечательно, что на головном уборе статуи Кюль-Тегина изображена именно такая взлетающая душа-птица (орел или сокол). [56]

Такие же души-соколы изображены сидящими на руках древнетюркских каменных фигур из Семиречья. [57] Все это является ещё одним свидетельством того, что древнетюркские изваяния изображают самих умерших тюрок.

Наконец, имеется ещё одна группа древнетюркских каменных изваяний, подтверждающих это положение. Прежде всего — каменная фигура, найденная мною в 1960 г. в Туве (долина р. Хендерге в верховьях Элегеста) у каменной оградки, не имевшей столбиков-балбалов. Это изображение усатого мужчины с расчёсанными на пробор волосами, с серьгами в ушах и в халате или рубашке без ворота. [58] Вместо сосуда и меча эта фигура держит на уровне груди в каждой руке по отрубленной голове человека (рис. 3). Совершенно очевидно, что фигура изображает самого тюркского воина, убившего при жизни двух врагов, головы которых он держит в руках. Именно таким героем он представал на поминках перед приносившими ему жертвы сородичами.

В связи с тюрками VI-VIII вв. китайские хроники постоянно сообщают об отрубленных головах врагов, выставляемых на показ или пересылаемых союзникам, чтобы они убедились в смерти врага и т.п. То же делали и другие тюркоязычные племена, например древние уйгуры, [59] а в начале X в., по данным Ибн-Фадлана, — башкиры (убив врага, башкир «отделяет его голову, берет её с собой, а его самого оставляет»). [60]

Имеется и другая древнетюркская фигура из (Казахстана, хранившаяся в Тобольском музее и опубликованная Бела Поштой. Здесь воин левой рукой держит рукоять сабли, а правой — рельефно выбитую небольшую фигурку убитого врага, размеры которой подчеркивают его ничтожность в сравнении с самим героем. [61]

Таковы археологические и эпиграфические факты, свидетельствующие об истинном назначении древнетюркских фигур.

(35/36)

Рис. 3. Фигура воина, держащего отрубленные головы врагов (Тува, р. Хендерге, ур. Ак-Тал-Бажи; песчаник, высота 1,02 м, ширина 23-24 см, толщина 19 см).

Некоторые авторы бессильны объяснить и тот факт, что в подавляющем большинстве своём древнетюркские фигуры держат на уровне груди сосуд для питья, и даже, пишут: «Мотивы изображения сосудов на каменных изваяниях остаются пока загадочными». [62]

На самом деле ничего загадочного в этом нет. Стоит лишь понять, что каменное изображение умершего у древних тюрок предназначалось для замены погребенного на его поминках, т.е. быть «вместилищем» одной из душ умершего, которая принимала участие в поминальном пиршестве. Такие поминки, в которых участвовали трое умерших, изображены на плите из Асхете, где мужчина и юноши держат в руках рюмки.

Изображения умерших воинов с сосудом для питья в руке необходимы были для того, чтобы при совершении поминок, когда родственники и соратники покойного устраивали в честь него поминальный пир возле оградки, он сам в виде изваяния как бы «присутствовал и выпивал» вместе со всеми, «принимая» пищу, бросаемую ему в жертвенный костёр, через дым. Естественно, что при этом поминающие обращались к нему и «разговаривали» с ним, принося ему жертвы, чтобы умилостивить его «злую» душу, как это делали и тюркоязычные народы Саяно-Алтайского нагорья еще в недавнем прошлом. И алтайцы, [63] и тувинцы, [64] и хакасы [65] — все считали, что в поминальном пиру участвует душа самого умершего (суне, узют), получая пищу и питьё через дым жертвенного костра в виде запаха и пара. Хакасы оставляли на могиле кожаную бутыль (торсых) с вином (теперь стеклянную) и специальную «покойникову чашу» для питья (рис. 4). [66]

(36/37)

Рис. 4. Чаша для покойного на жертвенном столике-плите у хакасской могилы (Хакасия, р. Аскиз, близ Межекова улуса, 1959 г.).

Всё это позволяет понять, почему в руке древнетюркского изваяния изображался сосуд для питья.

На одном изваянии воина из западной Тувы участники поминок даже изобразили самих себя, воссоздав сцену «выпивки» с каменной фигурой умершего. Ниже пояса этой фигуры схематично изображены два человека, как бы сидящие перед изваянием на поджатых под себя ногах (на пятках, коленями вперёд). [67] Один из участников поминок держит в руке сосуд с напитком, а второй опустил руку, видимо, в кожаный бурдюк с питьём, чтобы зачерпнуть очередную чарку. Создав эту сцену, сородичи тем самым остроумно «обеспечили» умершему многовековое продолжение поминального пира.

Изображения этих участников поминального пира следует сопоставлять с изваяниями «виночерпиев» орхонских памятников знати, сидящих с кувшинами в руках в такой же позе. [68] Опубликовавший это изваяние А. Д. Грач неправильно [69] связывал изображение поминального пира на изваянии из западной Тувы со сценами моленья коленопреклонённых людей перед божеством за умершего ребёнка (умерший мальчик, кстати, также там изображён), выгравированными на валуне из могильника Кудыргэ (V-VI вв.). [70]

Следует сказать, что только на поминальных памятниках высшей древнетюркской знати (типа Кюль-Тегина, Бильгя-Кагана, Кули-Чура и Тоньюкука), имевших несравненно более сложное устройство (с надписями,

(37/38)

храмами и т.п.), сооружавшихся совместно с китайскими мастерами и в подражание ритуалу китайской знати, имеется не только изваяние самого умершего (отмеченного, например, изображением души-птицы у Кюль-Тегина), оно и скульптуры жертвователей (китайских генералов и чиновников), [71] жён [72] и участников поминального пира, в том числе и «виночерпиев».

Представления о развитом культе умерших предков у тюрок VI-VIII вв. хорошо дополняются сведениями китайских династийных хроник и орхонских памятников древнетюркской письменности. Известно, например, что каганы восточных и западных тюрок вместе co знатью ежегодно совершали длительные поездки на Алтай, чтобы приносить жертвы в особой пещере предков. [73] Источники сообщают о многочисленных жертвах умершему овец и лошадей, головы которых вывешивались на шестах, о плаче и надрезывании себе лиц ножами во время похорон и поминок, [74] о специальных посольствах с жертвенными дарами, приезжавших от соседних народов и иногда из далёких стран на наминки умерших каганов и знатных тюрок. [75]

В памятнике Бильгя-Кагану говорится, что пришедшие на его поминки посольства «безмерное количество золота и серебра они принесли. Погребальные курительные свечи они принесли и установили их. Они принесли сандалового дерева... Столь много народа порезало себе волосы, уши и щёки. Они доставили без числа своих хороших верховых лошадей, черных соболей, (голубых белок и пожертвовали покойнику». [76]

Таково то громадное значение, которое придавали культу предков древние тюрки VI-VIII вв., а также тюркоязычные народы в средневековье и в недавнее время.

Пережитки и остатки представлений подобного рода сохранялись и у современных тюркоязычных народов, даже у тех, которые давно приняли ислам, буддизм или христианство. Так, столбообразные или фертообразные деревянные и каменные памятники у туркмен, [77] казахов, [78] башкир, [79] чувашей, крымчаков и др. понимались как изображение умершего, участвовавшего в поминальных лирах и воспринимавшего жертвы своих сородичей.

У казахов, [80] киргизов [81] и якутов [82] изготовляли куклу (иногда из дерева), которую одевали в одежду покойного, оплакивали, кормили лучшей пищей, приносили ей жертвы на поминках и т.п.

(38/39)

У казахской знати вплоть до конца XVIII в. неподалёку от могил сооружались особые квадратные жертвенные ограды, вполне аналогичные древнетюркским. Н. Рычков, посетивший мавзолей известного казахского хана Абулхаира, писал, что напротив ханской могилы «сделана четвероугольная каменная ограда, длиною и шириною по 12 аршин. Сие есть то самое место, где бывает жертвоприношение в день поминок... обыкновенно вводят жертвенный скот, и тамо его убивают». [83]

Известный тюрколог и этнограф Н. Ф. Катанов, исследователь тюркоязычных народов Синьцзяна, северо-западной Монголии и Саяно-Алтайского нагорья, совершенно правильно указывал, что «каменные бабы у нынешних татар (хакасов — Л.К.), урянхайцев (тувинцев — Л.К.) и монгол чтутся не как божества, а как изображения предков». [84] Он же сообщил чрезвычайно важный факт, что у тувинцев северо-западной Монголии в конце XIX в, «если покойник пользовался уважением народа, то возле него ставится его изображение, вытесанное из камня или вырезанное из дерева». [85] Память о недавних статуях покойных сохранилась у тувинцев до наших дней. [86] Мне дважды пришлось слышать в Туве от стариков, что это были маленькие фигурки, ставившиеся на вершинах гор. Этнографам хорошо известно, что изображения умерших в разных вариантах (от рисунков, кукол до памятных статуй) широко распространены у разных народов мира. Именно к этому же кругу памятников необходимо относить древнетюркские фигуры VI-VIII и VIII-X вв., а также более поздние каменные изваяния тюркоязычных племён, вплоть до половецких XIII-XIV вв.

Таким образом, вся совокупность известных ныне фактов приводит к единственному возможному выводу, что каменные фигуры, сооружавшиеся древними тюрками, связаны с поминальным обрядом и изображают их умерших героев.

[1] Л.А. Евтюхова. Каменные изваяния Южной Сибири и Монголии. МИА, 24, 1952; Р. Ф. Итс. О каменных изваяниях в Синьцзяне. СЭ, 1958, 2; К. В. Вяткина. Археологические памятники в МНР. СЭ, 1959, 1; Л. Р. Кызласов. Тува в период тюркского каганата (VI-VIII вв.). ВМГУ, серия IX ист., I960, I; А. Д. Грач Древнетюркские изваяния Тувы. М., 1961; Хуан Вэнь-би. Археологические открытия в провинции Синьцзян. «Каогу», 1960, 2 (на кит. яз.); Ли Чжэн. Краткое сообщение о разведках могил с каменными бабами в районе Алтая. «Вэньу» 1962 7-8 (на кит. яз.).

[2] Критическим дополнением к этой статье является моя рецензия на указанную книгу А.Д.Грача (СА, 1964, 1, стр. 349-355). См. там о балбалах.

[3] Н.Я. Бичурин. Собрание сведений о народах, обитавших в Средней Азии в древние времена. М.-Л., 1950, 1, стр. 230.

[4] Р.Ф. Итс. Ук. соч., стр. 102.

[5] Liu Mau-tsai. Die chinesischen Nachrichten zur Geschichte der ost-türken (T'ukue). Wiesbaden, 1958, I, стр. 42.

[6] Liu Mau-tsai, Ук. соч., II, стр. 500, прим. 56.

[7] В.В. Радлов, П. М. Мелиоранский. Древнетюркские памятники в Кошо - Цайдаме. «Сборник трудов Орхонской экспедиции. IV. СПб., 1897; L. Yisl. Vyzkura Külteginova pamatniku v Mongolske Lidove Republice. AR, 1960, XII, вып. 1.

[8] Л.Р. Кызласов. Тува в период тюркского каганата, стр. 64-67.

[9] В хронике Суйшу, например, использованы три основных источника о тюрках: 1) «Доклад об обычаях северных дикарей». 2) «Доклад об обычаях варваров»,. 3) «Доклад о нравах и обычаях, существующих у тугю». В Чжоупгу явно по рассказам самих тюрок приведены разные варианты легенд о их происхождении. См. Н. Я. Бичурин. Ук. соч., стр. 221.

[10] Г. Вамбери. Первобытная культура   тюрко-татарских   народов.   Зап. ЗСОРГО, VI, Омск, 1884, стр. 22.

[11] С.Е. Малов.   Памятники   древнетюркской  письменности.  М.-Л.,   1951,. стр. 369.

[12] С.Е. Малов. Ук. соч., стр. 43; П. М. Мелиоранский. Памятник в честь Кюль-Тегина. ЗВОРАО, XII, вып. II-III, СПб., 1899, стр. 78.

[13] С.Е. Малов. Памятники древнетюркской письменности Монголии и Киргизии. М.-Л., 1959, стр. 92.

[14] A. von Gabain. Alttürkisehe Grammatik. Leipzig, 1950, стр. 302.

[15] Например, из 58 фигур, приведенных в книге Грача, 25 скульптурами не являются, так как просто прорисованы на камнях естественных форм. Ср. Л. А. Евтюхова. Ук. соч., рис. 2; 8, 3; 13, 2; 14, 15; 17, 1; 39; 50, 3; 51, 1; 71, 1, 2, 7; 8, 10.

[16] Н. Я. Бичурин. Ук. соч. I, gtd. 277; Liu Mau-tsai. Ук. соч., I, стр. 179 и 228-229.

[17] L. Yisl Ук. соч., рис. 49 и 51.

[18] Liu Mau-tsai. Ук. соч., II, стр. 620—621, прим. 999; W. Radloff. Die alttürkischen Inschriften der Mongolei. SPb., 1894, вып. 2, стр. 173; Ср. «Сборник трудов Орхонской экспедиции», III, СПб., 1897, стр. 14.

[19] А. Д. Грач. Ук. соч., стр. 73-76.

[20] См. Liu Mau-tsai. Ук. соч., I, стр. 132-231.

[21] Н. Я. Бичурин. Ук. соч., стр. 220 и 246.

[22] Р. Ф. Итс, Ук. соч., стр. 102.

[23] Liu Mau-tsai. Ук. соч., I, стр. 473-475.

[24] Р. Ф. Итс. Ук. соч., стр. 102-103.

[25] Liu Mau-tsai. Ук. соч., I, стр. 10.

[26] Общеизвестно, что вместо оградки у высшей знати был жертвенник и сооружался поминальный храм (в котором и найдена статуя Кюль-Тегина с жертвенными ямами перед ней), а балбалы, по указанию Йисла (Ural-Altaische Yahrbücher, XXXII, тетр. 1-2, Wiesbaden, 1960, стр. 67), составляли ряд длиной свыше 3 км, и их было насчитано 169 штук.

[27] Л. Р. Кызласов. Тува в период тюркского каганата, стр. 57-60 с прим.

[28] В. В. Радлов,  П. М. Мелиоранский.  Древнетюркские памятники в Кошо-Цайдаме, стр. 7.

[29] В. Л. Котвич. Поездка в долину Орхона летом 1912 года. ЗВОРАО, XXII,. 1-2, СПб., 1914

[30] Сб., «Северная Монголия», II, Л., 1927.

[31] Л. Р. Кызласов. Тува в период тюркского каганата, стр. 64-67.

[32] L. Yisl. Ук. соч.

[33] Н. Я. Бичурин. Ук. соч., стр. 262.

[34] «Сборник трудов Орхонской экспедиции», III, СПб., 1897, стр. 9.

[35] С. Е. Малов. Памятники древнетюркской письменности, стр. 43.

[36] L. Yisl. Ук. соч.

[37] Л. Р. Кызласов. Этапы древней истории Тувы. ВМГУ, 1958, 4, стр. 89-96.

[38] Палладий. Старинное монгольское сказание о Чингис-хане. Труды членов Российской духовной миссии в Пекине, IV, СПб., 1866, стр. 252; Плано Карпини принял эти шатры или палатки за кладбища. См. «Путешествия в восточные страны Плано Карпини и Рубрука», М., 1957, стр. 33.

[39] Путешествия в восточные страны..., стр. 102.

[40] Там же, стр. 129.

[41] Там же, стр. 130.

[42] Там же, стр. 29.

[43] Рашид ад Дин. Сборник летописей, II, М.-Л., 1960, стр. 207.

[44] «Codex Cumanicus bibliothecae at templum Divi Marci Venetiarum», ed. Comes Geza Kuun. Budapestini, 1880, стр. 222.

[45] А. П. Ковалевский. Книга Ахмеда Ибн-Фадлана о его путешествии на Волгу в 921-922 гг. Харьков, 1956, стр. 128-129.

[46] А. Левшин. Описание киргиз-казачьих орд и степей, ч. III. Этнографические известия. СПб., 1832, стр. 110; А. Терещенко. Следы Дешт-Кипчака и внутренняя киргиз-кайсацкая орда. «Москвитянин», 1853, VI, № 22, кн. 2, стр. 72.

[47] Родословное древо тюрков. Сочинение Абуль-Гази, хивинского хана. Перевод и предисловие Г. С. Саблукова. Казань, 1906, стр. 10.

[48] С. С. Слуцкий. О тюркской надписи сирским шрифтом на каменной бабе. «Древности Восточные», II, 1, М., 1896, протокол № 18, стр. 68-69; из Восточного Казахстана — ЗВОРАО, 22, III-IV, Птрг., 1915, стр. XXXIX; А. В. Адрианов. К археологии Западного Алтая, ИАК, 62, Птрг., 1916, стр. 85-86; из Монголии — С. Е. Малов. Новые памятники с турецкими рунами. «Язык и мышление», VI-VI, М.-Л., 1936, стр. 251.

[49] Л. Р. Кызласов. Новая датировка памятников енисейской письменности, СА, 1960, 3, рис. 9, 14, и стр. 119, № 37.

[50] С. Е. Малов.  Енисейская письменность тюрков.  М.-Л.,  1952,  стр. 67; Н. Appelgren-Kivalo. Alt-altaische Kunstdenkmäler. Helsingfors, 1931, рис. 124.

[51] В. В. Радлов. Атлас древностей Монголии, I, СПб., 1892, табл. XV, 2.

[52] В. В. Радлов,  П. М. Мелиоранский.  Древнетюркские памятники в Кошо-Цайдаме, стр. 13.

[53] С. Е. Малов. Памятники древнетюркской письменности Монголии и Киргизии, 1959, стр. 45.

[54] В. Н. Чернецов. Представления о душе у обских угров. Тр. ИЭ АН СССР, новая серия, 51, 1959; С. И. Руденко. Башкиры. Историко-этнографические очерки. М.-Л., 1959, стр. 321; А. А. Семенов. Этнографические очерки Зарафшанских гор, Каратегина и Дарваза. М., 1903, стр. 96; Л. Я. Штернберг. Гиляки, орочи, гольды. Хабаровск, 1933.

[55] С. Е. Малов. Памятники древнетюркской письменности. 1951, стр. 38, 39 и 43.

[56] L. Yisl. Ук. соч., рис. 51.

[57] А. Н. Бернштам. Труды Семиреченской археологической экспедиции «Чуйская долина». МИА, 14, 1950, табл. XCV, 115; В. М. Флоринский. Первобытные славяне по памятникам их доисторической жизни, ч. II, вып. 1, Томск, 1896, табл. IX, 11; Изв. АН КиргССР, сер. общ. наук, т. V, вып. 1. Фрунзе, 1963, стр. 30, рис. 6.

[58] Передана мною на хранение в музей г. Кызыла.

[59] Н. Я. Бичурин. Ук. соч., стр. 221, 265, 273, 278, 280, 288, 307, 319.

[60] А. П. Ковалевский. Ук. соч., стр. 130.

[61] Веla Posta. Archaeologische Studien auf russischem Boden. Dritte asiatische Forschumgsreise des Grafen Eugen Zichy, III, ч. 1, Budapest — Leipzig, 1905, рис. 63.

[62] А. Д. Грач. Ук. соч., стр. 66.

[63] С. П. Швецов. Горный Алтай и его население. I. Барнаул, 1900, стр. 72, 74, 82-83; А. В. Адрианов. Путешествие на Алтай и за Саяны, совершенное в 1881 году. Записки РГО по общей географии, XI, СП., 1888, стр. 332-333.

[64] Исследования Ф. Я. Кона в земле урянхов. РАЖ, XII, 1902, 4, 1903, стр. 119; Г. Н. Потанин. Очерки северо-западной Монголии, IV, СПб., 1883, стр. 36, 63, 130, 134.

[65] С. Д. Майнагашев. Загробная жизнь по представлениям турецких племен Минусинского края. «Живая старина», год 24, III, 1915, Птрг., 1916.

[66] «Сибирский Вестник». Изд. Г. Спасским, ч. I, СПб.,  1818, стр. 105-106; И. Г. Георги. Описание всех в Российском государстве обитающих народов, ч. II СПб., 1776, стр. 157; П. С. Паллас. Путешествие по разным местам Российского государства, ч. II, кн. 2, СПб., 1786, стр. 467-468; С. Д. Майнагашев. Ук. соч., рис. 3-8.

[67] А. Д. Грач. Ук. соч., рис. 11.

[68] Такую фигуру виночерпия  у памятника   Кюль-Тегина   открыл   в 1912 г. В. Л. Котвич и доставил ее в Петербург. W. Коtwiсz, A. Samоi1оvitсh. Le monument turc d'lknekhuchotu en Mongolie centrale. Rocznik Orjentalistyczny. IV, Lwow, 1928, фото на стр. 70. В аналогичной позе сидят изваяния с поминального сооружения в Сарыг-Булуне (Л. А. Евтюхова. Ук. соч., рис. 27-28), где мною найден и кувшин — свидетельство бывшего поминального пира (Л. Р. Кызласов. Тува в период тюркского каганата, рис. 7).

[69] А. Д. Грач. Древнетюркская каменная фигура из района Мунгу-Хайрхан-ула. КСИЭ, XXX, 1958.  Мнение,  что пирующие  изображены  обнаженными, неверно, так как тогда и фигуру следовало бы считать обнаженной (да и десятки других древнетюркских фигур), ибо из деталей одежды на ней показан только пояс с вооружением. Это всего лишь условная схематическая трактовка фигур людей.

[70] Л. Р. Кызласов. К истории шаманских верований на Алтае. КСИИМК,XXIX, 1949.

[71] Стоящие фигуры в китайских халатах с разрезами. В. В. Радлов. Атлас древностей Монголии, I, СПб., 1892, табл. X, 1; Inscriptions de l'Orkhon. Helsingfors, 1892, табл. 17, 42.

[72] В. В. Радлов, П. М. Мелиоранский. Древнетюркские памятники в Кошо-Цайдаме, стр. 3; L. Yisl. Ук. соч.

[73] Н. Я. Бичурин. Ук. соч., стр. 230 и 279.

[74] Н. Я. Бичурин. Ук. соч., стр. 230; Liu Mau-tsai. Ук. соч.

[75] С. Е. Малов. Памятники древнетюркской письменности, 1951, стр. 36, 43.

[76] С. Е. Малов. Памятники древнетюркской письменности Монголии и Киргизии, стр. 23.

[77] М. Е. Массон. О происхождении некоторых каменных могильников южного Туркменистана. Материалы ЮТАКЭ, 1, Ашхабад, 1949.

[78] Дневные записки путешествия капитана Н. Рычкова в Киргис-кайсацкой степи 1771 году. СПб., 1772, стр. 81; о культе арвахов — духов умерших у казахов см.: Ч. Ч. Валиханов. Собр. соч. в пяти томах, I, Алма-Ата, 1961, стр. 112-113, 472-477 и 486.

[79] П. Д. Степанов. Этнографическое изучение южной группы башкир. Сб. «Советская этнография», IV, М.- Л., 1940.

[80] С. И. Руденко. Чувашские надгробные памятники. «Материалы по этнографии России», I, СПб., 1910.

[81] А. Левшин. Ук. соч., стр. 110 и 114; А. Терещенко. Ук. соч., стр. 72; Н. Ф. Катанов. О погребальных обрядах у тюркских племен с древнейших времен до наших дней. ИОИАЭКУ, XII, 2, Казань, 1894, стр. 130-131. С. М. Абрамзон. «Тул» как пережиток анимизма у киргизов. Сб. «Белек С. Е. Малову». Фрунзе, 1946.

[82] Д. А. Кочнев.  О  погребальных  обрядах   якутов  Вилюйского   округа. ИОИАЭКУ, XII, 5, Казань, 1895, стр. 459

[83] Дневные записки путешествия капитана Н. Рычкова..., стр. 45.

[84] Н. Ф. Катанов. Опыт исследования урянхайского языка с указанием главнейших родственных отношений его к другим языкам тюркского корня. Казань, 1903, стр. 1394.

[85] Н. Ф. Катанов. О погребальных обрядах у тюркских племен, стр. 128.

[86] Л. П. Потапов. Материалы но этнографии тувинцев районов Монгун-Тайги и Кара-Холя. Тр. ТКАЭ ИЭ АН СССР, I, М.-Л., 1960, стр. 233.