А.Д. Грач
Древнетюркские изваяния Тувы.
По материалам исследований 1953-1960 гг.
// М.: Изд-во восточной литературы. 1961. 96 с., 95 рис., вклейки.
Глава пятая.
Историко-этнографические вопросы
изучения ритуала статуй-балбалов.
Вопросы этнографической терминологии. ^
Исследование древнетюркских каменных фигур связано с изучением ряда чисто этнографических вопросов, прежде всего терминологии изваяний и, особенно, ритуала, связанного с каменными изваяниями, о которых идёт речь в тувинском героическом эпосе.
Вопрос о терминологии тех наименований, которые применяются в Туве, Монголии и на Алтае по отношению к каменным изваяниям, неоднократно затрагивался в этнографической и археологической литературе. Следует заметить при этом, что в старой литературе утвердились некоторые неверные воспроизведения терминов, относящихся к изваяниям, основанные на искажённом восприятии местных названий. Так, например, известный исследователь Центральной Азии и Южной Сибири Г.Н. Потанин при публикации материалов своего путешествия по Северо-Западной Монголии писал следующее: «Камни с изображениями или без них, но в виде высоких столбов монголы называют „кишачило”, урянхайцы (тувинцы. — А.Г.) „кишаташ”». [1] Первый археолог и исследователь Тувы А.В. Адрианов также записал термины, связанные с изваяниями. В качестве тувинского термина он приводит кожö-таш, в качестве монгольского — киша-чило. [2]
А.А. Ивановский, совершивший две поездки к тарбагатайским торгоутам и киргизам (1888-1889 гг.), также приводит монгольский термин в искажённой транскрипции — коша-чулу. [3]
Данные наименования нельзя признать верными ни по транскрипции, ни по конкретному этнографическому содержанию термина.
(84/85)
Прежде всего нельзя забывать, что у тувинцев применительно к каменным изваяниям и стелам бытовало и бытует дифференцированное наименование — стелы именуются көжээ, а изваяния носят название кижи көжээ ‘человек кежээ’.
В западных районах иногда употребляется термин, повторяющий наименование статуй у алтайцев — кижи-даш ‘человек-камень’, ‘каменный человек’. И, наконец, в очень редких случаях изваяния, так же как и стелы, именуются көжээ.
Эта терминология была зафиксирована нами в большинстве районов Тувы.
Особо следует отметить, что термин көжээ определённо имеет расширительное значение. Он применяется по отношению к простым стелам и входит в наименование каменных фигур. Этот факт несомненно отражает то, что в древности изваяние и простая стела, его заменяющая, были синонимами.
В измененном виде термин көжээ фигурирует и в наименовании статуй у монголов — хӯшỏ-чолӯ. [4] Присутствует он и в хакасском языке — козе. [5] В топонимике Тувы этот термин распространён на территориях многих районов. По собранным нами данным он представлен в западной и центральной Туве: в Монгун-Тайге — долина Көи-Көжээ (‘множество көжээ’), в Чаа-Холе — долина Көжээлиг-хову (‘степь с көжээ’), на территории которой находились стелы с орхонскими надписями. [6] Любопытно, что в Кара-Холе, на реке Алаш, сравнительно недалеко друг от друга расположены две долины («Кожээлиг-хову» и «Козееге» — хакасская огласовка), в которых были найдены изваяния.
Весьма важен вопрос о расшифровке термина көжээ. Этот термин, по-видимому, представляет собою позднюю форму термина көжеге, что значит ‘косатый’. [7]
Исследования тюркских и монгольских языков показали, что согласный ‘г’ в положении между гласными редуцировался и исчез уже в XIII-XIV вв. и является, таким образом, отражением гораздо более древних реально существовавших языковых форм, датируемых домонгольским временем. [8]
(85/86)
Значение этого момента трудно переоценить — расшифровка термина көжээ даёт возможность фиксировать обобщенное наименование ‘косатый’ применительно ко всем памятникам рассматриваемого круга — как к стелам, так и к изваяниям, в том числе и к тем фигурам, на которых косы не изображены. При сопоставлении этого положения с теми данными, которые были приведены в предыдущей главе относительно причёски (племена центральноазиатских тюрков носили волосы распущенными) выступает опять-таки совершенно чёткое, хотя и обобщённое наименование памятников как изображений людей чуждой этнической принадлежности.
Отражение ритуала каменных изваяний в героическом эпосе. ^
Историко-этнографическое исследование произведений тувинского героического эпоса дало новые и яркие материалы по проблеме изучения каменных изваяний. Это исследование, проведённое Л.В. Гребневым, позволило найти дополнительные подтверждения концепции, трактующей изваяния как изображения врагов. [9] Анализ тувинского эпоса показал, что в его сказаниях много фрагментов, органически связанных с каменными изваяниями, причём это не упоминания случайного характера, а органическое и необходимое присутствие сюжетов, связанных с каменными фигурами.
Каменные изваяния обычно фигурируют в тех разделах эпических сказаний, где говорится о свадьбах и героических деяниях жениха в борьбе за невесту. Сюжет борьбы за невесту, сопровождаемой непременными состязаниями, — необходимый элемент тувинских героических сказаний. Обязательный элемент состязаний в зале невесты — соревнование в стрельбе из лука. По условиям состязаний, приведённым в сказании «Бокту-Кириш и Бора-Шээлей», «победит тот, чья стрела пролетит через дырку лисьей лопатки и через ушко серебряной иголки, подожжёт кучу дров, привезённых на ста быках, попадёт в голову железного изваяния и раздробит её (разрядка моя. — А.Г.)» (демир көжээнин бажың чуура аткан кижи адаан-моорейн алыр...). [10] Интересно и другое описание состязаний: «Надо стрелять так, сын мой, чтобы прострелить ушко большой иголки, прострелить дырочку лопатки, отстрелить по среднему суставу трёхсуставное растение дересу, срезать железное надмогильное изваяние
(86/87)
(разрядка моя. — А.Г.) (демир көжээни кезе аткаш) и чтобы из кучи дров, привезённых на тридцати быках, сделалась мука (пыль)». [11]
В героическом сказании «Далай-Байбын хан» говорится о том, что при состязаниях в аале невесты герой должен был «отстрелить в пояснице шесть надмогильных изваяний („алды кожээниң белин узе адар”)». [12] В варианте «Танаа-Хереля», зафиксированном в центральной Туве (Дзун-Хемчик) опять-таки говорится о том, что герой отстрелил часть бронзового надмогильного изваяния («хулер көжээни чуура адып дужуруп тур»). В сказании «Алдай-Буучу», там, где описываются состязания в стрельбе из лука, вновь говорится о том, что герой отбил кусочек от изваяния («демир көк кожээни кезе деггеш»). [13]
Этих примеров достаточно для того, чтобы установить весьма важное обстоятельство — каменное изваяние предстаёт как своего рода мишень, на которой проверяется меткость и сила полёта стрелы, направленной ловкой рукой богатыря. Уже из одних этих свидетельств ясно, что изваяния вовсе не предстают как изображения почитаемые, а являются символическими изображениями враждебных лиц. Однако в приведённых выше свидетельствах нигде прямо не говорится о том, что статуя осознаётся как изображение врага.
Поэтому особую ценность для нас имеет фрагмент из заключительной части эпического сказания «Баян-Тоолай», где речь идёт о борьбе героя Mөге Сагаан-Тоолая с силачом Темир Моге. Этот фрагмент гласит: «Убил силача Темир More и, так как говорят, что семя доброго воина не прерывается, поставил каменное изваяние, чтобы было памятником будущим поколениям (потомкам)» (тувинский оригинал: «Демир мөгени өзеп олургеш, эки эрниң үрезин үспес чүве дзэн, соңгу ачы уренин көжээзи болзун дээш, даш көжээ тургузуп каан)». [14]
Важность этого фрагмента несомненна — ведь здесь совершенно ясно и недвусмысленно говорится о традиции, сохранившейся со времен орхоно-алтайских тюрок — о традиции установки изваяния, изображавшего побеждённого сильнейшего врага. Анализируя этот и другие фрагменты тувинского эпоса, Л.В. Гребнев пришёл к тому же выводу, к которому мы пришли, исходя из археологического материала, — каменная статуя ставилась для того, чтобы возвеличить этническую группу, к которой принадлежал победитель. Группа фактов, связанных с каменными изваяниями, позволила датировать один из ранних этапов сложения тувинского героического эпоса временем сооружения этих памятников, т.е. VII-IX веками.
(87/88)
Мне хотелось бы рассмотреть ещё два вопроса, связанных с привлечением фольклорного материала к разработке проблемы каменных изваяний, — вопрос о том, почему в эпосе в ряде случаев речь идёт не о каменных изваяниях, а об изваяниях из металла, и, во-вторых, вопрос о том, нет ли связи между повреждениями, зафиксированными непосредственно на изваяниях, и фактами этого рода, нашедшими отражение в эпосе.
В отношении первого из поставленных вопросов можно сразу заметить, что некоторые фрагменты эпоса, в которых упомянуты именно металлические (железные) статуи, не должны вызывать недоумение — очевидно, здесь сыграла роль известная гиперболизация, свойственная не только эпосу тувинцев, но и эпическим произведениям многих других народов. В данном случае гипербола должна была усилить впечатление прочности той цели, по которой герой стрелял из лука, и, таким образом, ещё раз подчеркнуть силу и боевое умение богатыря.
Что же касается второго поставленного вопроса, то здесь, с нашей точки зрения, дело обстоит значительно сложнее. Действительно, подавляющее большинство изваяний имеет более или менее существенные повреждения. Однако, объясняя происхождение этих повреждений и пытаясь определить время, к которому они относятся, следует проявить большую осторожность. Дело в том, что в позднейшие времена каменные изваяния становились объектами «мести» за некоторые бедствия, постигавшие время от времени монгольских и тувинских аратов-скотоводов — статуи либо уничтожались вовсе, либо закапывались в землю, [15] либо с фигур сбивались головы. [16] Таким образом, часть повреждений, нанесённых статуям, безусловно относится к позднейшим временам.
В то же время значительную часть повреждений несомненно следует отнести за счёт совершения ритуала, связанного с установкой каменных фигур и с тем, что они обозначали главного убитого врага. Иными словами, многие повреждения — это те повреждения, которые были нанесены в глубокой древности, что и нашло отражение в тувинском фольклоре. В этом отношении прежде всего интересна группа изваяний с характерными выступами в верхней части головы, на которых виднеются косые сколы. Хотя несомненно эти выступы и являются верхом головных уборов, однако создаётся впечатление, что они пред-
(88/89)
ставляют собой как бы специальные останцы, имеющиеся для того, чтобы нанести с ритуальными целями повреждение изваянию, не причиняя в то же время значительного повреждения основным деталям. Цвет изломов, зафиксированных на этой группе фигур, ясно свидетельствует о том, что они были нанесены одновременно или почти одновременно с изготовлением изваяний. Указанные факты тем более интересны, что они были зафиксированы нами не в каком-то отдельном районе, а на всех обследованных территориях — и в Монгун-Тайге, и в Кара-Холе, и в Бай-Тайге, и в Чаа-Холе, и в Улуг-Хеме, и в Овюре.
Сочетание археологических данных и данных историко-этнографических (фольклорных) позволяет определить пока неизвестную по письменным историческим источникам часть ритуала установки каменных статуй — обряда нанесения повреждений статуям, изображающим врагов. Необходимо отметить, что есть одна деталь, связывающая между собой древний обычай и современные этнографические факты («месть» за порчу скота): и там и тут изваяния воспринимаются как нечто чуждое и враждебное — в этом главная суть древних и позднейших обрядов, сопряжённых с повреждением каменных фигур.
Линия этногенетического развития современных тувинцев уводит нас в орхоно-алтайскую древность центральноазиатских тюрок. Именно поэтому в фольклоре тувинского народа сохранились столь древние пласты, донёсшие до наших дней упоминания о ритуале, давно ушедшем в прошлое.
Реликты представлений, связанных с рассматриваемым нами ритуалом, сохранились и в фольклоре народов, расселявшихся на обширной периферии тюркского мира. Так, например, весьма интересное свидетельство имеется в селькупском фольклоре: в эпическом произведении «Чиленга» повествуется о том, что трупы побеждённых врагов устанавливали по обеим сторонам дороги, по которой они пришли. [17] Сходного типа ритуальные формы были зафиксированы в фольклоре кетов. Текст эпического предания, записанного у курейских кетов, гласит: «В устье Мундуйки под гору проходили остяцкие войска. На лесине, на толстом кедре побеждённого врага вырезали. Если из его роду (из рода врага. — А.Г.) кто увидит, подумают — это мой хороший вояка был, как же он остяку поддался; тогда я пойду в другое место». [18]
Приведённые материалы свидетельствуют о том, что и на далёких северных окраинах народы, соприкасавшиеся с тюрками в различные исторические периоды, сохранили в своих героических сказаниях представления о тюркском ритуале, использовавшемся как средство устрашения врагов.
[1] Г.Н. Потанин, Очерки Северо-Западной Монголии. Результаты путешествия, исполненного в 1876-1877 годах по поручению имп. Русского географического общества, вып. II, СПб., 1881, стр. 64.
[2] А.В. Адрианов, Путешествие на Алтай и за Саяны, совершённое в 1881 г., — «Записки Русского географического общества (по общей географии)», т. II, СПб., 1886, стр. 415.
[3] А.А. Ивановский, К вопросам: а) о существовании совместного обряда погребения и сожжения; б) о каменных бабах; в) о намогильных камнях — по данным современной этнографии, — «Труды VIII Археологического съезда в Москве, 1890», т. IV, М., 1897, стр. 185.
[4] Б.Я. Владимирцов, Этнолого-лингвистические исследования в Урге, Ургинском и Кентейском районах, — «Северная Монголия», II, Л., 1927, стр. 41.
[5] «Хакасско-русскяй словарь». Сост. Н.А. Баскаков и А.И. Инкижекова-Грекул, под ред. Н.А. Баскакова, М., 1953, стр. 87.
[6] А.Д. Грач, Археологические раскопки в Монгун-Тайге и исследования в центральной Туве, — «Труды Тувинской комплексной археолого-этнографической экспедиции Института этнографии АН СССР», I, М.-Л., 1960, стр. 72, рис. 82.
[7] На это обстоятельство обратила моё внимание этнограф-лингвист Е.Д. Прокофьева, которой я также обязан и указанием на литературу. Пользуюсь случаем, чтобы принести Е.Д. Прокофьевой искреннюю благодарность.
[8] Б.Я. Владимирцов, Сравнительная грамматика монгольского письменного языка и халхасского наречия, Л., 1929, стр. 192 и сл., 222, 240 и сл.
[9] Л.В. Гребнев, Тувинский героический эпос. (Опыт историко-этнографического анализа), М., 1960. — Рукопись кандидатской диссертации, защищённой Л.В. Гребневым на эту тему, хранится в архиве Института этнографии АН СССР в Москве (№ 147). Ниже даются ссылки и на книгу Л.В. Гребнева, и на рукописный текст его работы, содержащий более широкое цитирование интересующих нас фольклорных документов.
[10] Там же, стр. 50.
[11] Л.В. Гребнев, Произведения тувинского героического эпоса (рукопись), стр. 124.
[13] Там же, стр. 124, 125.
[14] Л.В. Гребнев, Тувинский героический эпос, стр. 49. — Подлинник текста см.: «Тыва тоолдар», Кызыл, 1947, стр. 284. Цитированный фрагмент полезно дополнить ссылкой на одну сюжетную деталь из эпоса «Хаан-Кангай»: там волшебная птица, (87/88) посланная сыном Курбусту-хана, превращает врагов — трёх братьев: одного — в пятнадцатиголового мангыса, другого — в лиственницу и, наконец, третьего — в девятисаженное синее изваяние (тос кулаш дуртгуг көк көжээ) [Л.В. Гребнев, Произведения тувинского героического эпоса (рукопись), стр. 126].
[15] Подобный случай зафиксирован мною в 1953 г. в посёлке Булун (сумон Шуй-Бай-Тайгинского района), где было обнаружено изваяние, закопанное в землю по совету одного из бывших лам.
[16] Б.Я. Владимирцов, Этнолого-лингвистические исследования в Урге, Ургинском и Кентейском районах, — «Северная Монголия», II, Л., 1927, стр. 41; А.Д. Грач, Каменные изваяния западной Тувы. (К вопросу о погребальном ритуале тугю), — «Сб. Музея антропологии и этнографии», т. XVI. 1955, стр. 422 и сл.
[17] Материалы Е.Д. Прокофьевой по селькупскому фольклору (работа подготовлена Е.Д. Прокофьевой к печати).
[18] Материалы поездки Е.А. Алексеенко к кетам в 1958 г. Мифологическое осмысление антропоморфного изображения, как побеждённой злой силы, было зафиксировано Е.А. Алексеенко и у сургутинских кетов.
|