А.Д. Грач
Древнетюркская каменная фигура
из района Мунгу-Хайрхан-Ула (Юго-Западная Тува).
Среди тюркских древностей Центральной и Средней Азии большое место занимают каменные изваяния людей, относящиеся к VII-IX вв. н.э. Это весьма колоритные памятники, интересные как по своей семантике, так и в отношении ряда других моментов (особенно в выявлении древней этногеографии). [1] В 1955 г. археологическая группа Саяно-Алтайской экспедиции Института этнографии АН СССР, работавшая на юге и юго-западе Тувы, обнаружила 25 неизвестных до сих пор каменных изваяний. Среди этих памятников особый интерес представляет изваяние (рис. 1), найденное в высокогорном районе Тувы, поблизости от горы Мунгу-Хайрхан-Ула — самой высшей точки области (3997 м над уровнем моря). [2]
Это публикуемое в настоящей статье каменное изваяние (рис. 2, 3, 4; полевой номер И-1955-13) находится на правом берегу р. Каргы, примерно в 20 км к северо-западу от поселка Мугур-Аксы, на обширном плато второй надпойменной террасы. Изваяние установлено у подчетырёхугольной в плане ограды (размеры ограды 5,25х5,1 м), ориентированной по странам света, и обращено лицом на восток. Поминальная ограда, возле
(151/152)
которой установлена фигура, перекрыта сверху уплощенной каменной насыпью из больших валунов.
Изготовлено изваяние из красивого молочно-серого камня, оттенок которого придает очертаниям фигуры большую мягкость. Размеры фигуры: общая высота 1,86 м, высота от дневной поверхности — 1,25 м, высота лица 0,42 м, ширина плеч 0,40 м, толщина — 0,13 м. На восток от фигуры тянется ряд простых камней (число сохранившихся камней — 4; рис. 3).
Рис. 1. Древнетюркская ограда и изваяние в долине Каргы (общий вид).
Ваятель весьма искусно изобразил воина. Лицо его высечено таким образом, что в изображённом без труда можно узнать монголоида. В пользу этого говорят и слегка раскосые миндалевидные глаза и мягко очерченные выступающие скулы. Губы изображенного мужчины поджаты; показаны тонкие волнистые усы, загнутые на концах. Нос с надбровьями высечен одним рельефом, т.е. смоделирован таким образом, что является непосредственным продолжением рельефа надбровий. Уши едва намечены (без серёг). В целом лицо, несмотря на подчёркнутую скуластость, слегка вытянуто. В верхней части головы — выступ (изображение верха головного убора?), на котором имеется скол, идущий слева вниз направо, сделанный, судя по цвету облома, одновременно или почти одновременно с изготовлением фигуры.
Плечи изваяния округлы и слегка покаты. Руки непропорционально тонки, однако трапециевидные мышцы обеих рук подчёркнуты. В правой руке воин держит сосуд. Тулово сосуда бомбовидное, горлышко прямое, дно круглое, без поддона. Левая рука воина сжимает рукоять сабли, причем условно изображенная кисть находится на уровне пояса. Ниже сабли у пояса изображён маленький изогнутый кинжал. Пояс высечен вокруг всей фигуры. Блях на нём не изображено.
Большой интерес представляет сцена, высеченная в нижней части изваяния, под предметами вооружения. Здесь рельефно изображены лицом друг к другу две фигурки обнажённых людей; ноги обеих фигурок подо-
(152/153)
Рис. 2. Каменная фигура (крупный план).
гнуты. Фигурка, изображённая у правого бока изваяния и высеченная несколько выше, чем вторая фигурка, держит в руке сосуд, по форме и размерам абсолютно аналогичный тому, который покоится в правой руке изваяния. Предмет, связанный со второй фигуркой, представляет собой какое-то вместилище, в которое человек как бы запустил руку. Есть все основания утверждать, что обе фигуры изображают коленопреклонённых людей — среди памятников тюркского времени есть стилистические аналогии, убеждающие в этом (рисунки на валуне из Кудыргэ, [3] гравировка на костяной накладке от лука из могильника Таш-Тюбе [4]).
Предметы вооружения, изображённые на изваянии, имеют некоторые аналогии среди датированных памятников. Сабля изваяния из Монгун-Тайги имеет аналогии с саблями, изображёнными на каменных фигурах Алтая (два изваяния, найденные в Сейлюгемской степи [5]), Монголии [6] и Тувы (изваяния в котловине Деспен, [7] в урочище Кожелг-Хараган, [8] в районе Булуна [9]). Что касается кинжала, то он определённо является прототипом кинжалов Уйбатского чаатаса в Хакассии. [10] В Туве кинжалы этого типа изображены на одной из фигур в котловине Деспен [11] и на изваянии, найденном нами в долине р. Каргы в 1953 г. [12]
(153/154)
Рис. 3. Ограда н изваяние (вид с запада).
Рис. 4. Каменная фигура: а — вид с севера; б — вид с юга.
(154/155)
Таким образом, сравнительный материал позволяет датировать изваяние VII-VIII вв. н.э.
По поводу значения древнетюркских изваяний существуют две взаимоисключающие точки зрения. Одни исследователи трактуют их как изображения умерших знатных тюрков, другие считают эти фигуры изображениями самых могущественных врагов, побеждённых покойным воителем (последнюю концепцию разделяет и автор настоящей публикации). Эти памятники явились отражением комплекса социальных отношений, связанных с войной и формированием военно-рабовладельческой знати. Следует указать, что для изучения каменных изваяний большую ценность представляют концепции С.П. Толстова, сформулированные им в известной его работе «Тиранния Абруя». [13] Справедливо подчёркивая в истории центральноазиатских тюрков роль войн и связанных с ними общественных отношений, С.П. Толстов указывает, что «знать каганата выступает... как военно-рабовладельческая аристократия, опирающаяся на военно-демократическую организацию кочевых племён, как на орудие своей политики, направленной на увеличение количества рабов и расширение пределов областей, обязанных данью». [14] С.П. Толстов обращает внимание на развитие у древних тюрков института клиентелы.
Эти концепции С.П. Толстова дают возможность более глубоко подойти к изучению семантики древнетюркских каменных фигур. Ритуальное значение — это лишь одна, хотя и очень важная, сторона их смыслового содержания. Другая его сторона, не менее важная, состоит в том, что сквозь весьма сложную оболочку ритуальных представлений явственно проступает конкретная и весьма реалистическая цель — стремление увековечить и широко прославить на подвластных тюркам территориях одержанные ими победы. Каменные фигуры, привлекавшие к себе внимание окрестного населения и проезжавших мимо путников, лишний раз должны были напомнить о победоносных войнах, о грабительских походах, о неисчислимой добыче, о захваченных рабах. Силу и прочность каганата — вот что призваны были возвестить фигуры смотревшему на них древнему кочевнику.
Итак, ритуал и конкретно-политические соображения неотделимы в семантике древнетюркских балбалов. Отрицать это значило бы не понять главного в их значении. Между прочим, это положение является важным доводом против одного из основных возражений противников трактовки балбалов как изображений наиболее могущественных врагов. Политические цели объясняют огромное количество труда, затраченного древнетюркскими камнерезами на изготовление этих колоритных памятников Центральной и Средней Азии. Фигуры высекались именно в интересах военно-рабовладельческой знати.
Перейдём к разбору сцены, изображающей на публикуемой нами фигуре коленопреклонённых людей. Уникальность памятника, отсутствие полных аналогий изображённой на балбале сцене порождает серьёзные трудности в её интерпретации. Если исходить из концепции, трактующей изваяния-балбалы как изображения наиболее могущественных из побеждённых врагов (а эта концепция, с нашей точки зрения, является единственно правильной), то напрашивается ряд догадок, весьма различных по существу. Возможные варианты разгадки сюжета сводятся, в частности, к следующему: 1) сцена изображает поминки; 2) сцена изображает
(155/156)
побеждённого врага, который предстаёт перед победителем в потустороннем мире; 3) обе фигурки изображают побеждённых врагов или данников.
Первая возможная гипотеза отпадает сразу же: если бы художник, высекая сцену, ставил себе целью изобразить поминальный пир, то не показал бы обоих людей обнажёнными, что совершенно нереально.
Второе предположение также вряд ли приемлемо: если бы здесь были изображены победитель и его поверженный враг, то художник несомненно попытался бы как-нибудь дифференцировать обе фигуры, придать им какую-то дополнительную аттрибутацию, выражающую необходимую соподчиненность. Этого в сцене нет. Напротив, обе фигурки очень похожи друг на друга.
Третья возможная гипотеза заслуживает того, чтобы на ней остановиться особо. Здесь опять-таки необходимо коснуться некоторых вопросов общественного строя орхоно-алтайских тюрков, в частности проблемы военных отношений и связанных с ними отношений даннических.
В ряде известных орхонских текстов, отражающих роль войны и военной организации у древних тюрков Центральной Азии, есть некоторые моменты, которые, как нам кажется, имеют известную связь с разбираемой нами сценой. Так, например, в надписи, высеченной в честь выдающегося тюркского полководца принца Кюль-Тегина, в том месте, где повествуется о военных операциях Бумын-кагана и Истеми-кагана, говорится: «Четыре угла (то есть народы, жившие вокруг по всем четырём сторонам света) все были (им) врагами: выступая с войском, они покорили все народы, жившие по четырём углам, и принудили их к миру. Имеющих головы они заставили склонить (головы), имеющих колени они заставили преклонить колени». [15] Далее, там, где говорится о военных подвигах отца Кюль-Тегина — Эльтерес-кагана, мы снова читаем: «... сорок семь раз он ходил с войском (в поход) и дал двадцать сражений. По милости Неба он отнял племенные союзы у имевших племенные союзы (то есть у враждебных ему ханов) и отнял каганов у имевших (своих) каганов (то есть у враждебных ему пародов, элей), врагов он принудил к миру, имевших колени он заставил преклонить колени, а имевших головы он заставил склонить (головы)...». [16]
Приведённые свидетельства орхонских текстов говорят о коленопреклонении как о выражении подчинения покорённых народов, ставших данниками орхонских тюрков. Отсюда вполне закономерно напрашивается возможный вариант разгадки интересующей нас сцепы, высеченной на каменном изваянии из Монгун-Тайги, — не являются ли обе фигурки изображениями тех «имевших колени», кого победили в жестоких битвах и заставили преклонить колени, тех, кого превратили в данников могущественных орхонских тюрков? Несмотря на очень сильную степень гипотетичности подобного предположения, оно, как мне кажется, всё же может быть выдвинуто в качестве попытки объяснения интересующего нас сюжета.
По нашему мнению, есть основания утверждать, что в разбираемой сцене изображено действо, происходящее в потустороннем мире. В этой связи необходимо обратиться к рисункам на известном кудыргинском валуне, где изображены мужчина, женщина в богатом уборе и трёхрогой тиаре, ребенок и коленопреклонённые люди, держащие за поводья коней
(156/157)
(рис. 5). Ряд исследователей (А.Н. Бернштам, Л.П. Потапов [17]) правильно отметил, что н сюжете этих рисунков нашли отражение мотивы, связанные с образным выражением даннических отношений, т.е., иными словами, системы господства и подчинения, бытовавшей в древнетюркское время. Л.Р. Кызласов, предложивший весьма остроумные трактовки рисунков на кудыргинском валуне, всё же не прав, полемизируя с А.Н. Бернштамом по поводу социальной значимости этого памятника и по поводу изображения мужского лица на этом рисунке. [18]
Рис. 5. Изображения на валуне из Кудыргэ (развёртка).
А.Н. Бернштам совершенно справедливо подчеркивал указанные выше моменты отражения социальных отношений. Кроме того, он предложил гораздо более убедительную трактовку мужской личины как изображения знатного мужчины. [19] Л.П. Потапов продолжил эту мысль, усмотрев сходство личины с изображениями лиц на древнетюркских каменных фигурках. [20] Это положение находит подтверждение среди тех новейших материалов по каменным изваяниям, которыми располагает автор настоящей статьи. Вообще необходимо заметить, что Л.Р. Кызласов не аргументировал своё отождествление образа Йер-су [21] с мужской личиной, в то время как женское изображение на кудыргинском валуне он убедительно идентифицировал с образом Умай — великого божества орхонских тюрков.
(157/158)
Умай, так же как Кок-Тенгри (синее небо) и Йер-су, была одним из основных божеств пантеона древних тюрков. Она считалась богиней плодородия и покровительницей детей. К этому нам хотелось бы добавить, что Умай выступала и как покровительница в войнах. В подтверждение достаточно привести фрагмент из надписи в честь «мудрого» Тоньюкука — выдающегося деятеля каганата центрально-азиатских тугю, где при описании одного из походов говорится: «Небо, (богиня) Умай, священная Родина (земля — вода) — вот они, надо думать, даровали нам победу». [22]
Итак, есть ряд моментов, объединяющих сюжеты рисунков на кудыргинском валуне и изображений на каменной фигуре из района Мунгу-Хайрхан-Ула. Каковы же эти моменты? Прежде всего и тут и там мы видим изображения коленопреклонённых фигур. Далее следует отметить, что если на балбале высечена сцена, показывающая коленопреклонённые фигуры, то на кудыргинском валуне имеется прототип личины, повторяющий изображения лиц на балбалах (добавим к этому, что барельефные изображения на балбале — это отнюдь не случайный сюжет: они «вписываются» в общую семантику памятника в целом). Закономерно встаёт вопрос — не являются ли оба памятника отображением разных циклов одного и того же ритуала и социального комплекса? Вполне допустимо, что дело обстоит именно так, однако окончательный ответ, естественно, может быть дан только после дополнительных поисков, которые, возможно, приведут к открытию сходных сюжетов. Что же касается публикуемой фигуры из юго-западной Тувы, то она по степени художественного совершенства и по содержанию несомненно выделяется среди десятков каменных изваяний, известных в настоящее время в Центральной Азии.
[1] О древнетюркских изваяниях, найденных в Туве, см. А.В. Адрианов. Путешествие на Алтай и за Саяны, совершённое в 1881 г. «Зап. РГО (по общей географии)», т. 11, стр. 414-425, табл. III; С.Р. Минцлов. Памятники древности в Урянхайском крае. ЗВО РАО, т. XXIII. 1916, стр. 293-301, табл. IV, 1; V, 1-4; Д. Каррутерс. Неведомая Монголия, т. I, Урянхайский край. Изд. Переселенческого управления Главного управления землеустройства и земледелия. Пг., 1914; Н. Богатырёв. О тувинских памятниках древности. «Под знаменем Ленина — Сталина» (политико-экономический журнал Центрального Комитета Тувинской народно-революционной партии), Кызыл, 1942, № 2; Л.А. Евтюхова и С.В. Киселёв. Саяно-Алтайская экспедиция. КСИИМК, вып. XXVI, 1949, стр. 121, 123 и сл., 126, рис. 48-49; Л.А. Евтюхова. Каменные изваяния Южной Сибири и Монголии. МИА СССР, № 24 (Материалы и исследования по археологии Сибири, т. 1), М., 1952. стр. 72, 77-94, 102-118, 120, рис. 8-41, 55-69 (приложение 2); А.Д. Грач. Обследование археологических памятников западной Тувы. «Уч. зап. Тувинского научно-исследовательского ин-та языка, литературы и истории», вып. II, Кызыл, 1954, стр. 156-159, табл. I, 1 (приложение второе): его же. Археологические исследования в западной Туве. КСИЭ, вып. XXIII, 1955, стр. 31-33; его же. Каменные изваяния западной Тувы. (К вопросу о погребальном ритуале тугю). Сб. МАЭ, т. XVI, 1955, стр. 402-431. В настоящее время публикация 25 неизвестных фигур, обнаруженных в 1955 г., готовится нами к печати.
[2] В 1957 г. публикуемая каменная фигура (также как и три других изваяния) была вывезена из района Монгун-Тайги Тувинской комплексной археолого-этнографической экспедицией Института этнографии АН СССР и доставлена в Музей антропологии и этнографии АН СССР.
[3] С. Руденко и А. Глухов. Могильник Кудыргэ на Алтае. «Материалы по этнографии», т. III, вып. 2., Л., 1927, рис. 18; Л.Р. Кызласов. К истории шаманских верований на Алтае. КСИИМК, вып. XXIX, 1949, стр. 48-54, рис. 4.
[4] А.К. Кибиров. Работа Тян-Шаньского археологического отряда. КСИЭ, вып. XXVI, 1957, стр. 86 и сл., рис. 5.
[5] Л.А. Евтюхова. Каменные изваяния Южной Сибири и Монголии, стр. 75, 77, рис. 5, 1, 3.
[6] Там же, стр. 98, рис. 47.
[7] Там же, стр. 79 и сл., рис. 14.
[8] Там же, стр. 81 и сл., рис. 17, 1.
[9] Там же, стр. 85, рис. 22, 1.
[10] Там же, стр. 112, рис. 68, 1.
[11] Л.А. Евтюхова. Каменные изваяния Южной Сибири и Монголии, стр. 79, рис. 12.
[12] А.Д. Грач. Каменные изваяния западной Тувы, стр. 402-409, рис. 1-5.
[13] С.П. Толстов. Тиранния Абруя. (Из истории классовой борьбы н Согдиане и Тюркском каганате во второй половине VI в. н.э.). «Исторические записки», т. III, 1937, стр. 3-53.
[14] Там же. стр. 51 и сл.
[15] С.Е. Малов. Памятники древнетюркской письменности (Тексты и исследования). М.-Л., 1951. стр. 36. (Разрядка наша. — А.Г. [здесь — курсив]).
[16] Там же. стр. 38. (Разрядка наша. — А.Г. [здесь — курсив]).
[17] А.Н. Бернштам. К вопросу о возникновении классов и государства у тюрков VII-VIII вв. н.э. Сб. «Пятьдесят лет книги Фр. Энгельса». М.-Л., 1939; Л.П. Потапов. Очерки по истории алтайцев. 1953. стр. 92.
[18] Л.Р. Кызласов. Указ. соч., стр. 49, 52.
[19] «Очерки истории СССР (макет)», ч. III-IV, стр. 485.
[20] Л.П. Потапов. Указ. соч., стр. 92.
[21] Л.Р. Кызласов. Указ. соч., стр. 52 и сл.
[22] С.Е. Малов. Памятники древнетюркской письменности, стр. 68.
|