П.П. Азбелев
Кудыргинский сюжет.
// СПб: 2010. 60 с. ISBN 978-3-98709-277-4
6. О методике.
Итак, нет нужды трактовать гравировку на валуне и сам валун непременно «из тюркского пантеона» или «из традиции изваяний»; больше того — это методически неверно. Тем более нельзя, исходя из априорных убеждений, оспаривать полевые наблюдения раскопщиков. В поисках подхода к корректной интерпретации кудыргинского изображения следует указать для выгравированной на валуне композиции структурно сопоставимый с ней религиозно-мифологический сюжет, — не принудительно и произвольно составленный из тюркских культовых персонажей, интуитивно «назначенных» образам на гравировке, а действительно существовавший в культовой иконографии древнетюркского мира или его окружения, и так или иначе соотносимый с кудыргинским археологическим контекстом.
Далее, анализ собственно композиции не следует смешивать ни с поиском аналогий составляющим её фигурам, ни с общей интерпретацией валуна: всё это разные вещи.
Едина ли кудыргинская композиция, нужно ли рассматривать «личину» вместе с остальными изображениями? Весьма вероятно, да: мнение об особости «личины», судя по логике опубликованных построений, порождено лишь априорным пониманием валуна как изваяния, а не какими-либо объективными обстоятельствами. Ведь и коленопреклонённые фигуры размещались не в одной плоскости с рисунком женщины и ребёнка, а на соседней стороне валуна, но в единстве этих двух частей гравировки никто не сомневается. Все компоненты изображения, насколько можно судить об утраченном памятнике, были исполнены в одной технике, как бы равномерно «оборачивая» валун, и небезосновательно думать, что перед нами — оригинальное решение задачи соотнести пространственную композицию с избранным для её исполнения материалом, объёмно расположить линейно-плоскостные изображения.
Вместе с тем не следует забывать, что «очертания камня пришлось сделать по памяти» (Гаврилова 1965: 7), а эстампаж гравировки, скорее всего, не вполне точен. Сомнительны прежде всего мелкие детали, переданные криволинейными штрихами; недостаточно детально (с точки зрения современного исследователя) «прочитан» и наборный пояс верхнего из коленопреклонённых персонажей, не говоря уже о том, что неизвестно, одним ли инструментом выполнены рисунки на валуне.
(46/47)
Уникальность комплекса, объединяющего валун и детское погребение, его несовместимость с известными ритуальными нормами VI-VII вв., — требуют, на мой взгляд, отказаться от попыток постановки памятника в какую-либо серию. Его нужно признать результатом разового творческого акта, сопровождавшегося какими-то неизвестными нам обстоятельствами. Однако воплощение идеи, сколь бы оригинальной она ни была, всегда исходит из существующего культурного контекста, и именно в нём нужно искать как истоки даже самого необычного замысла, так и прототипы средств его воплощения. [44] В этом отношении наибольший интерес представляет композиционно обособленная «сцена коленопреклонения», которая независимо от её возможной связи с «личиной» рассматривается ниже как самостоятельный сюжет.
[44] По этой же причине нельзя принять идею Ю.А. Мотова о том, что погребение ребёнка в могиле с валуном — жертвенное (Мотов 2001: 70): нет никаких данных о бытовании у тюрков практики жертвоприношения детей. Недаром и самому автору этой теории пришлось ссылаться на примеры из каменного века.
|